Сорокалетие апреля (рассказ)
“Сорок лет, сорок лет, сорок лет,” - бессмысленно повторял Роман Петрович Дольный, в который раз прочитывая толстые блестящие шоколадные цифры и буквы на белой неровной поверхности домашнего торта. Он был нетрезв, именинник. Да и кто бы мог за час до полуночи в свой круглый день рождения оставаться трезвым? Голову Романа Петровича подпирали сжатые в кулаки руки, поставленные на локти. В правом кулаке была зажата чистая еще чайная ложка. Роман Петрович планировал завершить этот день поеданием своего праздничного торта, но теперь есть ему хотелось меньше всего. Мысли пьяно блуждали в слегка шумящей голове.
“Сорок лет. Сорок. И что? Что с того?” - вдруг выплыла наконец-то более-менее отчётливая мысль. “И чего я достиг,” - подоспела и вторая мысль, - “в свои сорок лет?” “СОРОК” - вдруг всплыло слово перед глазами Романа Петровича. Сóрок сорóк, да. Роману Петровичу вдруг представилась галдящая стая черных птиц. “Кыш! Ишь ты, разгалделись, сссволочи!” - вскричал Дольный, резко вставая из-за стола. Уставился непонимающе на ложку в руке. Бросил ее на стол. “Нннифига! А вот нифига! Я свободный человек, я сам решаю когда мне есть, а когда (тут он на секунду задумался) не есть! Почему я должен есть, если я не хочу?!” - Роман Петрович сгрёб со стола картонку с тортом, подошел к умывальнику, достал из под него пустующее мусорное ведро и изо всех сил впечатал тортом в дно. “Вот! Вам! Всем! Жрите, сссороки!”
У Романа Петровича вдруг возникло непреодолимое желание помыться. И не потому, что пора было уже идти спать (ведь завтра снова переться на осточертевшую работу), а потому что ему захотелось как-то отделиться, очиститься от этого торта, гадких галдящих птиц, не желающих улетать, от странных навязчивых мыслей.
Стоя под душем, он ожесточённо тёр голову подаренным ещё на 23 февраля шампунем, потом смывал пену, снова тёр и снова смывал. Затем принялся за руки, которые ему казались по локоть загрязнёнными липким тортом с остатками надписи “40 лет” где-то между пальцами. Затем тщательно оттирал мочалкой всё тело, смывал мыло, снова мылился и снова тёр. Когда Роман Петрович почти без сил выполз из душа и потянулся к несвежему полотенцу, он встретился взглядом с самим собой, со своим отображением, размытым потоками сконденсировавшейся на поверхности зеркала влаги.
Зеркало было уже даже не запотевшим, а просто мокрым. Из него на Романа Петровича смотрело раскрасневшееся, слегка одутловатое лицо с упавшими на лоб редкими волосами, слабо прикрывавшими уже хорошо обозначившуюся лысину. У лица был протрезвевший сверкающий злобой взгляд, который к тому же был слегка искажён потёками влаги, отчего казался слегка безумным, а может и был таковым. Такого взгляда Роман Петрович долго выдержать не смог и поспешил отвести свой взор ниже. А ниже шли слабые покатые плечи и хилая, покрытая редкой порослью волос, грудь. Дальше зеркала не хватало, поэтому он смотрел уже непосредственно на свое хлипкое мокрое тело. “Жалкое, жалкое зрелище,” - вголос промолвил он. “Как может в таком теле жить высокий дух? Он вообще у меня есть, дух? А душа? Она у меня есть? Она здорова?”
“Надо что-то менять!” - продолжил говорить уже своему отражению Роман Петрович. “Вот с тела и начну! Да! Мне нужно обновлённое, здоровое тело, в котором будет жить здоровый мой дух”. Внезапно Роману Петровичу пришла в голову одна резкая, пронзительно холодная мысль: “Новое тело! Мне нужно новое тело и полная свобода!” Он распахнул дверь ванной комнаты, стремительно промчался в гостиную, шлёпая и оскальзываясь мокрыми ступнями о паркет. Подбежал к широкому окну, порывисто открыл его. В комнату ворвался поток холодного и влажного апрельского воздуха, толкнул Романа Петровича в грудь: на улице шёл противный мелкий дождь. Ни на секунду более не сомневаясь, Роман Петрович Дольный взобрался на подоконник и с открытыми глазами, молча, бросился со своего девятнадцатого этажа вниз, добывать себе новое свободное тело, поскольку если реинкарнации нет, то зачем и как тогда жить?
“Сорок лет. Сорок. И что? Что с того?” - вдруг выплыла наконец-то более-менее отчётливая мысль. “И чего я достиг,” - подоспела и вторая мысль, - “в свои сорок лет?” “СОРОК” - вдруг всплыло слово перед глазами Романа Петровича. Сóрок сорóк, да. Роману Петровичу вдруг представилась галдящая стая черных птиц. “Кыш! Ишь ты, разгалделись, сссволочи!” - вскричал Дольный, резко вставая из-за стола. Уставился непонимающе на ложку в руке. Бросил ее на стол. “Нннифига! А вот нифига! Я свободный человек, я сам решаю когда мне есть, а когда (тут он на секунду задумался) не есть! Почему я должен есть, если я не хочу?!” - Роман Петрович сгрёб со стола картонку с тортом, подошел к умывальнику, достал из под него пустующее мусорное ведро и изо всех сил впечатал тортом в дно. “Вот! Вам! Всем! Жрите, сссороки!”
У Романа Петровича вдруг возникло непреодолимое желание помыться. И не потому, что пора было уже идти спать (ведь завтра снова переться на осточертевшую работу), а потому что ему захотелось как-то отделиться, очиститься от этого торта, гадких галдящих птиц, не желающих улетать, от странных навязчивых мыслей.
Стоя под душем, он ожесточённо тёр голову подаренным ещё на 23 февраля шампунем, потом смывал пену, снова тёр и снова смывал. Затем принялся за руки, которые ему казались по локоть загрязнёнными липким тортом с остатками надписи “40 лет” где-то между пальцами. Затем тщательно оттирал мочалкой всё тело, смывал мыло, снова мылился и снова тёр. Когда Роман Петрович почти без сил выполз из душа и потянулся к несвежему полотенцу, он встретился взглядом с самим собой, со своим отображением, размытым потоками сконденсировавшейся на поверхности зеркала влаги.
Зеркало было уже даже не запотевшим, а просто мокрым. Из него на Романа Петровича смотрело раскрасневшееся, слегка одутловатое лицо с упавшими на лоб редкими волосами, слабо прикрывавшими уже хорошо обозначившуюся лысину. У лица был протрезвевший сверкающий злобой взгляд, который к тому же был слегка искажён потёками влаги, отчего казался слегка безумным, а может и был таковым. Такого взгляда Роман Петрович долго выдержать не смог и поспешил отвести свой взор ниже. А ниже шли слабые покатые плечи и хилая, покрытая редкой порослью волос, грудь. Дальше зеркала не хватало, поэтому он смотрел уже непосредственно на свое хлипкое мокрое тело. “Жалкое, жалкое зрелище,” - вголос промолвил он. “Как может в таком теле жить высокий дух? Он вообще у меня есть, дух? А душа? Она у меня есть? Она здорова?”
“Надо что-то менять!” - продолжил говорить уже своему отражению Роман Петрович. “Вот с тела и начну! Да! Мне нужно обновлённое, здоровое тело, в котором будет жить здоровый мой дух”. Внезапно Роману Петровичу пришла в голову одна резкая, пронзительно холодная мысль: “Новое тело! Мне нужно новое тело и полная свобода!” Он распахнул дверь ванной комнаты, стремительно промчался в гостиную, шлёпая и оскальзываясь мокрыми ступнями о паркет. Подбежал к широкому окну, порывисто открыл его. В комнату ворвался поток холодного и влажного апрельского воздуха, толкнул Романа Петровича в грудь: на улице шёл противный мелкий дождь. Ни на секунду более не сомневаясь, Роман Петрович Дольный взобрался на подоконник и с открытыми глазами, молча, бросился со своего девятнадцатого этажа вниз, добывать себе новое свободное тело, поскольку если реинкарнации нет, то зачем и как тогда жить?