(no subject)
Здравствуйте, Камилл, - пробормотал Горбовский. - Наверное, это
очень скучно - все знать...
Камилл подтащил шезлонг и сел рядом в позе человека с переломленным
позвоночником.
- Есть вещи поскучнее, - сказал он. - Мне все надоело. Это была
огромная ошибка.
- Как дела на том свете? - спросил Горбовский.
- Там темно, - сказал Камилл. Он помолчал. - Сегодня я умирал и
воскресал трижды. Каждый раз было очень больно.
- Трижды, - повторил Горбовский. - Рекорд. - Он посмотрел на Камилла.
- Камилл, скажите мне правду. Я никак не могу понять. Вы человек? Не
стесняйтесь. Я уже никому не успею рассказать. Камилл подумал.
- Не знаю, - сказал он. - Я последний из Чертовой Дюжины. Опыт не
удался, Леонид. Вместо состояния "хочешь, но не можешь" состояние "можешь,
но не хочешь". Это невыносимо тоскливо - мочь и не хотеть.
Горбовский слушал, закрыв глаза.
- Да, я понимаю, - проговорил он. - Мочь и не хотеть - это от машины.
А тоскливо - это от человека.
- Вы ничего не понимаете, - сказал Камилл. - Вы любите мечтать иногда
о мудрости патриархов, у которых нет ни желаний, ни чувств, ни даже
ощущений. Бесплотный разум. Мозг-дальтоник. Великий Логик. Логические
методы требуют абсолютной сосредоточенности. Для того чтобы что-нибудь
сделать в науке, приходится днем и ночью думать об одном и том же, читать
об одном и том же, говорить об одном и том же... А куда уйдешь от своей
психической призмы? От врожденной способности чувствовать... Ведь нужно
любить, нужно читать о любви, нужны зеленые холмы, музыка, картины,
неудовлетворенность, страх, зависть... Вы пытаетесь ограничить себя - и
теряете огромный кусок счастья. И вы прекрасно сознаете, что вы его
теряете. И тогда, чтобы вытравить в себе это сознание и прекратить
мучительную раздвоенность, вы оскопляете себя. Вы отрываете от себя всю
эмоциональную половину человечьего и оставляете только одну реакцию на
окружающий мир - сомнение. "Подвергай сомнению!" - Камилл помолчал. - И
тогда вас ожидает одиночество. - Со страшной тоской он глядел на вечернее
море, на холодеющий пляж, на пустые шезлонги, отбрасывающие странную
тройную тень. - Одиночество... - повторил он. - Вы всегда уходили от меня,
люди. Я всегда был лишним, назойливым и непонятным чудаком. И сейчас вы
тоже уйдете. А я останусь один. Сегодня ночью я воскресну в четвертый раз,
один, на мертвой планете, заваленной пеплом и снегом...
Вдруг на пляже стало шумно. Увязая в песке, к морю спускались
испытатели - восемь испытателей, восемь несостоявшихся нуль-перелетчиков.
Семеро несли на плечах восьмого, слепого, с лицом, обмотанным бинтами.
Слепой, закинув голову, играл на банджо, и все пели:
Когда, как темная вода,
Лихая, лютая беда
Была тебе по грудь,
Ты, не склоняя головы,
Смотрела в прорезь синевы
И продолжала путь...
Они, не оглядываясь, вошли с песней в море по пояс, по грудь, а затем
поплыли вслед за заходящим солнцем, держа на спинах слепого товарища.
Справа от них была черная, почти до зенита, стена, и слева была черная,
почти до зенита, стена, и оставалась только узкая темно-синяя прорезь
неба, да красное солнце, да дорожка расплавленного золота, по которой они
плыли, и скоро их совсем не стало видно в дрожащих бликах, и только
слышался звон банджо и песня:
...Ты, не склоняя головы,
Смотрела в прорезь синевы
И продолжала путь...
очень скучно - все знать...
Камилл подтащил шезлонг и сел рядом в позе человека с переломленным
позвоночником.
- Есть вещи поскучнее, - сказал он. - Мне все надоело. Это была
огромная ошибка.
- Как дела на том свете? - спросил Горбовский.
- Там темно, - сказал Камилл. Он помолчал. - Сегодня я умирал и
воскресал трижды. Каждый раз было очень больно.
- Трижды, - повторил Горбовский. - Рекорд. - Он посмотрел на Камилла.
- Камилл, скажите мне правду. Я никак не могу понять. Вы человек? Не
стесняйтесь. Я уже никому не успею рассказать. Камилл подумал.
- Не знаю, - сказал он. - Я последний из Чертовой Дюжины. Опыт не
удался, Леонид. Вместо состояния "хочешь, но не можешь" состояние "можешь,
но не хочешь". Это невыносимо тоскливо - мочь и не хотеть.
Горбовский слушал, закрыв глаза.
- Да, я понимаю, - проговорил он. - Мочь и не хотеть - это от машины.
А тоскливо - это от человека.
- Вы ничего не понимаете, - сказал Камилл. - Вы любите мечтать иногда
о мудрости патриархов, у которых нет ни желаний, ни чувств, ни даже
ощущений. Бесплотный разум. Мозг-дальтоник. Великий Логик. Логические
методы требуют абсолютной сосредоточенности. Для того чтобы что-нибудь
сделать в науке, приходится днем и ночью думать об одном и том же, читать
об одном и том же, говорить об одном и том же... А куда уйдешь от своей
психической призмы? От врожденной способности чувствовать... Ведь нужно
любить, нужно читать о любви, нужны зеленые холмы, музыка, картины,
неудовлетворенность, страх, зависть... Вы пытаетесь ограничить себя - и
теряете огромный кусок счастья. И вы прекрасно сознаете, что вы его
теряете. И тогда, чтобы вытравить в себе это сознание и прекратить
мучительную раздвоенность, вы оскопляете себя. Вы отрываете от себя всю
эмоциональную половину человечьего и оставляете только одну реакцию на
окружающий мир - сомнение. "Подвергай сомнению!" - Камилл помолчал. - И
тогда вас ожидает одиночество. - Со страшной тоской он глядел на вечернее
море, на холодеющий пляж, на пустые шезлонги, отбрасывающие странную
тройную тень. - Одиночество... - повторил он. - Вы всегда уходили от меня,
люди. Я всегда был лишним, назойливым и непонятным чудаком. И сейчас вы
тоже уйдете. А я останусь один. Сегодня ночью я воскресну в четвертый раз,
один, на мертвой планете, заваленной пеплом и снегом...
Вдруг на пляже стало шумно. Увязая в песке, к морю спускались
испытатели - восемь испытателей, восемь несостоявшихся нуль-перелетчиков.
Семеро несли на плечах восьмого, слепого, с лицом, обмотанным бинтами.
Слепой, закинув голову, играл на банджо, и все пели:
Когда, как темная вода,
Лихая, лютая беда
Была тебе по грудь,
Ты, не склоняя головы,
Смотрела в прорезь синевы
И продолжала путь...
Они, не оглядываясь, вошли с песней в море по пояс, по грудь, а затем
поплыли вслед за заходящим солнцем, держа на спинах слепого товарища.
Справа от них была черная, почти до зенита, стена, и слева была черная,
почти до зенита, стена, и оставалась только узкая темно-синяя прорезь
неба, да красное солнце, да дорожка расплавленного золота, по которой они
плыли, и скоро их совсем не стало видно в дрожащих бликах, и только
слышался звон банджо и песня:
...Ты, не склоняя головы,
Смотрела в прорезь синевы
И продолжала путь...