Но пасаран!. Ой, то есть Ги Мопассан.
У Мопассана самое лучшее это несомненно предисловие к нему:
"Ах, сколько бы ты ни защищался, партия порядка всегда найдет аргументы. Смирись!
Выдай ей (на предмет изъятия) всех классиков, греческих и римских без исключения, начиная с Аристофана и кончая добрым Горацием и нежным Вергилием; засим из иностранцев - Шекспира, Гете, Байрона, Сервантеса; у нас - Рабле, «от которого начинаются истоки французской литературы», по выражению того Шатобриана, чей шедевр описывает кровосмешение; а затем - Мольера (смотри яростные выпады Боссюэ против него), великого Корнеля - у него в Теодоре говорится о проституции, - и папашу Лафонтена, и Вольтера, и Жан-Жака! И волшебные сказки Перро! А о чем идет речь в Золотом осле? А где происходит четвертое действие пьесы Король забавляется и т. д.? Вслед за этим придется изъять книги по истории, так как они засоряют воображение.
Негодование душит меня.
А этот превосходный Вольтер (не великий человек, а газета), мило подтрунивавший недавно надо мною за то, что я верю в ненависть к Литературе! Именно Вольтер-то и ошибается, а я более чем когда-либо верю в бессознательную ненависть к стилю. У тех, кто хорошо пишет, имеются два врага: 1) публика, которую стиль заставляет думать, вынуждает к работе, и 2) правительство, которое чувствует в нас силу, между тем как Власть не терпит никакой другой Власти.
Правительства могут сменять друг друга - монархия, империя, республика, не все ли равно! Но официальная эстетика остается неизменной! В силу своего положения, чиновники и судьи пользуются монополией суждения о стиле (пример: мотивировка моего оправдания). Они знают, как следует писать, их красноречие непоколебимо, и они обладают средствами вас во всем убедить.
Человек возносится к Олимпу, лицо его лучезарно, сердце исполнено надежды, он устремлен к прекрасному, божественному, он почти уже достиг неба - и вдруг лапа надсмотрщика за каторжниками швыряет его в помойную яму! Вы беседовали с музами, а вас принимают за растлителя малолетних девочек! Ты можешь благоухать водами Пермесса, но тебя все равно смешают с развратниками, наводняющими общественные писсуары!
И тебя посадят, мой дружок, на одну скамью с ворами, и ты услышишь, как какой-нибудь субъект будет читать твои стихи (не без ошибок в просодии) и перечитывать их, напирая именно на определенные слова, чтобы придать им коварный смысл; некоторые из них он повторит несколько раз, как гражданин Пинар: «Ляжка, господа, ляжка».
И в то время как твой защитник будет знаками сдерживать тебя (одно слово может тебя погубить), ты будешь смутно чувствовать за своей спиною всю жандармерию, всю армию, всю общественную силу, которые будут неизмеримым бременем тяготеть над твоим мозгом. Тогда к твоему сердцу подступит ненависть, о какой ты даже не подозреваешь, и тебе придет мысль о мщении, хотя гордость тотчас же остановит тебя.
Но повторяю, это невозможно! Ты не будешь привлечен к ответственности! Тебя не осудят! Это недоразумение, ошибка, просто не знаю что. Хранитель печатей вступится за тебя. Прошли красные денечки Реставрации!
Впрочем, как знать? У земли есть границы, но глупость людская беспредельна!"
из письма Гюстава Флобера Мопассану.
А в сборниках афоризмов фразу про бесконечность глупости Эйнштейну обычно приписывают, а он оказывается всего лишь повторяет эту мысль вслед за Флобером.
"Ах, сколько бы ты ни защищался, партия порядка всегда найдет аргументы. Смирись!
Выдай ей (на предмет изъятия) всех классиков, греческих и римских без исключения, начиная с Аристофана и кончая добрым Горацием и нежным Вергилием; засим из иностранцев - Шекспира, Гете, Байрона, Сервантеса; у нас - Рабле, «от которого начинаются истоки французской литературы», по выражению того Шатобриана, чей шедевр описывает кровосмешение; а затем - Мольера (смотри яростные выпады Боссюэ против него), великого Корнеля - у него в Теодоре говорится о проституции, - и папашу Лафонтена, и Вольтера, и Жан-Жака! И волшебные сказки Перро! А о чем идет речь в Золотом осле? А где происходит четвертое действие пьесы Король забавляется и т. д.? Вслед за этим придется изъять книги по истории, так как они засоряют воображение.
Негодование душит меня.
А этот превосходный Вольтер (не великий человек, а газета), мило подтрунивавший недавно надо мною за то, что я верю в ненависть к Литературе! Именно Вольтер-то и ошибается, а я более чем когда-либо верю в бессознательную ненависть к стилю. У тех, кто хорошо пишет, имеются два врага: 1) публика, которую стиль заставляет думать, вынуждает к работе, и 2) правительство, которое чувствует в нас силу, между тем как Власть не терпит никакой другой Власти.
Правительства могут сменять друг друга - монархия, империя, республика, не все ли равно! Но официальная эстетика остается неизменной! В силу своего положения, чиновники и судьи пользуются монополией суждения о стиле (пример: мотивировка моего оправдания). Они знают, как следует писать, их красноречие непоколебимо, и они обладают средствами вас во всем убедить.
Человек возносится к Олимпу, лицо его лучезарно, сердце исполнено надежды, он устремлен к прекрасному, божественному, он почти уже достиг неба - и вдруг лапа надсмотрщика за каторжниками швыряет его в помойную яму! Вы беседовали с музами, а вас принимают за растлителя малолетних девочек! Ты можешь благоухать водами Пермесса, но тебя все равно смешают с развратниками, наводняющими общественные писсуары!
И тебя посадят, мой дружок, на одну скамью с ворами, и ты услышишь, как какой-нибудь субъект будет читать твои стихи (не без ошибок в просодии) и перечитывать их, напирая именно на определенные слова, чтобы придать им коварный смысл; некоторые из них он повторит несколько раз, как гражданин Пинар: «Ляжка, господа, ляжка».
И в то время как твой защитник будет знаками сдерживать тебя (одно слово может тебя погубить), ты будешь смутно чувствовать за своей спиною всю жандармерию, всю армию, всю общественную силу, которые будут неизмеримым бременем тяготеть над твоим мозгом. Тогда к твоему сердцу подступит ненависть, о какой ты даже не подозреваешь, и тебе придет мысль о мщении, хотя гордость тотчас же остановит тебя.
Но повторяю, это невозможно! Ты не будешь привлечен к ответственности! Тебя не осудят! Это недоразумение, ошибка, просто не знаю что. Хранитель печатей вступится за тебя. Прошли красные денечки Реставрации!
Впрочем, как знать? У земли есть границы, но глупость людская беспредельна!"
из письма Гюстава Флобера Мопассану.
А в сборниках афоризмов фразу про бесконечность глупости Эйнштейну обычно приписывают, а он оказывается всего лишь повторяет эту мысль вслед за Флобером.