состоянье у тебя истерическое, скушай, доченька, яйцо диетическое (с)
Оригинал взят у wolfox в состоянье у тебя истерическое, скушай, доченька, яйцо диетическое (с)
Там, на сосне, птичьи яйца ворует ласка, ветер играет с осинами в "скрип-поскрип". Рыцарям или драконам - иные сказки, вот о принцессах, пожалуй, поговорим. Все заросло - ни дороги и ни тропинки, платье изорвано в клочья - идти легко. Звери выходят, растерянно смотрят в спину, нюхают воздух, он пахнет чужим щенком.
В песне, как водится, время давить на жалость, плачущей нотой тянуть ее из струны. Вот, мол, такая-сякая, взяла, сбежала, папу расстроила, маму и всех родных. Не выдавали ее против воли замуж, не отказались десятый купить планшет; просто, такая-сякая, взяла, сбежала. Дети, блин, ягодки жизни. Прости, мон шер.
Зреет брусника - как капельки алой краски, где-то над ухом упорный жужжит комар. Просто, когда выживаешь в пространстве сказки, все теоремы Евклида - уже не в масть. Нет, не держали ее в золоченой клетке, не закрывали вуалью ее лица. Просто у мамы на столике туалетном алый цветочек - и старый портрет отца. Просто наследственность, знаете, не игрушка, к делу ее не подклеишь, так хоть пришей; если прабабушка, раньше была лягушкой - то и у бабушки ротик был до ушей. Если прадедушка аистом был полжизни - дедушка вечно грустил и мечтал летать. В сказку дается простая, транзитом, виза: роспись на бланке гербовом, сургуч, печать. Думали, в маму пошла - ну а мать красотка, стольким крутила носы на своем веку... Только, когда вырастают клыки и когти, ты понимаешь, что поздно на маникюр.
Ты понимаешь - лес тянет неодолимо. Лапы, послушные лапы, уносят прочь. Все, чем когда-то жила, проскользило мимо: "мама, прости. Ты же помнила, чья я дочь". В диком лесу звери смотрят, не нападают. Зеркало тихой реки не разбить, увы. Кто-то под шелковой ивой ревет, рыдает, дергает с корнем пучки забывай-травы.
Листья опустятся теплым плащом на плечи: что ж, не придворная мода, но тоже стиль. Да уж, родись бы ты парнем, так было б легче: домик построить, и розы в саду растить. Кухня сама бы готовила мясо с супом, кто-то (за лучшим цветком!) постучался б в дверь... Да уж, девчонке та сказка выходит глупой. Ну их, те розы. Чего уж жалеть теперь.
Дальше? Все плавно, накатанно, будто с горки: миром становится лес, весь зеленый лес. Каждая веточка, почка, во мху иголка, каждый олений и заячий робкий след. Платье не нужно, ночами и мех согреет, ноги прокормят, и зубы не подведут. Шкура линяет к весне, а зимой светлеет, можно хвостищем рыбешку удить во льду. Годы текут, как вода, где один, там девять, годы расческой шерсть серую боронят. Прыгает белка, скрипит мировое древо...
Утром с опушки выходит Иван-царевич, он умудрился как раз потерять коня.
Позже придумают мути: цари, указы, птицы с хвостами, как жар, что поют во сне. Просто, когда выживаешь в пространстве сказки, то понимаешь: границ и пределов нет. Сам напиши свою сказку: улыбкой, болью, памятью, верой, без края, без слова "стоп".
Мчаться тебе по холмам, по лесам привольным, каменный хлеб на двоих догрызать без соли, глади озер синеоких мести хвостом.
Там, на сосне, птичьи яйца ворует ласка, ветер играет с осинами в "скрип-поскрип". Рыцарям или драконам - иные сказки, вот о принцессах, пожалуй, поговорим. Все заросло - ни дороги и ни тропинки, платье изорвано в клочья - идти легко. Звери выходят, растерянно смотрят в спину, нюхают воздух, он пахнет чужим щенком.
В песне, как водится, время давить на жалость, плачущей нотой тянуть ее из струны. Вот, мол, такая-сякая, взяла, сбежала, папу расстроила, маму и всех родных. Не выдавали ее против воли замуж, не отказались десятый купить планшет; просто, такая-сякая, взяла, сбежала. Дети, блин, ягодки жизни. Прости, мон шер.
Зреет брусника - как капельки алой краски, где-то над ухом упорный жужжит комар. Просто, когда выживаешь в пространстве сказки, все теоремы Евклида - уже не в масть. Нет, не держали ее в золоченой клетке, не закрывали вуалью ее лица. Просто у мамы на столике туалетном алый цветочек - и старый портрет отца. Просто наследственность, знаете, не игрушка, к делу ее не подклеишь, так хоть пришей; если прабабушка, раньше была лягушкой - то и у бабушки ротик был до ушей. Если прадедушка аистом был полжизни - дедушка вечно грустил и мечтал летать. В сказку дается простая, транзитом, виза: роспись на бланке гербовом, сургуч, печать. Думали, в маму пошла - ну а мать красотка, стольким крутила носы на своем веку... Только, когда вырастают клыки и когти, ты понимаешь, что поздно на маникюр.
Ты понимаешь - лес тянет неодолимо. Лапы, послушные лапы, уносят прочь. Все, чем когда-то жила, проскользило мимо: "мама, прости. Ты же помнила, чья я дочь". В диком лесу звери смотрят, не нападают. Зеркало тихой реки не разбить, увы. Кто-то под шелковой ивой ревет, рыдает, дергает с корнем пучки забывай-травы.
Листья опустятся теплым плащом на плечи: что ж, не придворная мода, но тоже стиль. Да уж, родись бы ты парнем, так было б легче: домик построить, и розы в саду растить. Кухня сама бы готовила мясо с супом, кто-то (за лучшим цветком!) постучался б в дверь... Да уж, девчонке та сказка выходит глупой. Ну их, те розы. Чего уж жалеть теперь.
Дальше? Все плавно, накатанно, будто с горки: миром становится лес, весь зеленый лес. Каждая веточка, почка, во мху иголка, каждый олений и заячий робкий след. Платье не нужно, ночами и мех согреет, ноги прокормят, и зубы не подведут. Шкура линяет к весне, а зимой светлеет, можно хвостищем рыбешку удить во льду. Годы текут, как вода, где один, там девять, годы расческой шерсть серую боронят. Прыгает белка, скрипит мировое древо...
Утром с опушки выходит Иван-царевич, он умудрился как раз потерять коня.
Позже придумают мути: цари, указы, птицы с хвостами, как жар, что поют во сне. Просто, когда выживаешь в пространстве сказки, то понимаешь: границ и пределов нет. Сам напиши свою сказку: улыбкой, болью, памятью, верой, без края, без слова "стоп".
Мчаться тебе по холмам, по лесам привольным, каменный хлеб на двоих догрызать без соли, глади озер синеоких мести хвостом.