Воспоминание о возвращении 9
Однажды, в самый разгар своей беззаботной жизни, Миле приснился сон: она стояла в толпе каких то людей, стоящих напротив сцены. На сцене танцевал человек, в черном длинном одеянии и в белоснежной венецианской маске. Толпа считала его преступником. Он танцевал, открывая зрителям историю своей жизни. Он танцевал несчастья обрушившиеся на него после, как считала толпа, совершенного им злодеяния, он обнажал всю правду своих злоключений. Только с тем, кто пошел на гнусный низкий поступок могло произойти такое. Он получил по заслугам! Так ему и надо! Танцовщик отлетал вглубь длинной сцены, похожей на подиум, взвивался вверх, возвращался в полете назад к зрителям. Вдруг он сорвал с себя маску. Длинные волосы упали на плечи из-под нее. Перед удивленной публикой предстал не мужчина-преступник, а женщина. Женщина невиновная, не содеявшая никакого греха, но станцевавшая правду своей жизни. В этот момент детерменистическое мышление толпы потерпело крах. Причина и следствие потеряли всякую связь. Цель - вот истинная причина! А что же с тем преступником? Возможно ничего. Он существует где-то, возможно получая заслуженную плату, а возможно и нет.
Через несколько недель, Мила перебралась на три месяца в Рим. Там она жила в небольшом хостеле напротив вокзала Термини. Она впитывала в себя этот город, наслаждалась теплыми вечерами и вином в компании приятелей , ходила в любимые галереи Дориа Памфили и виллы Боргезе, бродила по Ватикану, забредала в базилики. Она стояла в Санта Мария делла Виттория и смотрела не отрываясь на Экстаз святой Терезы. Свет, соскальзывая с золотых лучей Святого Духа, падал на полуоткрытый рот выгнувшейся в экстазе женщины. Мысли Милы плыли и растворялись в нежных звуках тенора молодого священника, певшего гимн Panis Angelicus. Придя в себя, Мила повернулась в поисках источника этого завораживающего голоса. Ее глаза встретились с глазами певшего. Мила вздрогнула и, задержав взгляд, отвернулась к скульптуре Бернини. "Это самая нескромная вещь в рамках пристойности во всем христианском искусстве, не находите?" - произнес священник тихим голосом над самым ее ухом. Мила улыбнулась: " католическая церковь умело совмещает телесное и духовное, в православии телесность в искусстве игнорируется полностью". Оба долго молчали. " Солнце так по-итальянски играет в лучах св. Духа, точно так же оно отсвечивает золотом в апельсиновых деревьях. Мне всегды было интересно, какие эти апельсины на вкус?" Священник испытующе смотрел на нее. Внезапно он сказал, слегка коснувшись ее локтя: "пойдемте, я Вам кое-что покажу". Они вышли на крошечную площадь четырех фонтанов и пошли в сторону Тибра. Шли долго. Мила шла за ним с мыслью, что она не имеет ни малейшего представления о том, куда он ее ведет и испытывала неловкость от долгого молчания. Солнце начинало садиться и повеяло свежестью от реки. Они подошли к площади Сан Алессио и оттуда к базилике Санти Бонифацио и Алессио. Во дворе на зеленой лужайке росли апельсиновые деревья. За садом виднелась романская башенка. Рольф - так звали священника - потянувшись к дереву, сорвал апельсин и протянул его Миле: "Вот! Это ответ на Ваш вопрос". Апельсин чистился трудно, пальцы милы врезались в тонкую кожуру, сок тек по рукам. Апельсин был горький на вкус, но съедобный и сочный. "Где мы?" - спросила Мила. "Это был дом родителей св. Алексея Эдесского, итальянцы называют его "l'uomo di Dio", "человек Божий" - улыбнулась Мила. "Говорят, дом стоял на месте этой романской башни, а лестница, под которой он жил, сохранилась". Глядя, на то, как Мила, стараясь не морщиться, ела апельсин, он продолжил: "наши желания, как и вопросы, долго остающиеся без ответа, манят нас, но получая их, мы чувствуем, что они горьки на вкус, хотя и дарят радость познания". В этот момент Мила почувствовала занозу в своем сердце. Она мысленно посмеялась над нелепостью этого укола и, не воспринимая всерьез, промчалась вакханкой мимо. Они пошли вдоль Тибра к замку Святого Ангела. Говорили о св. Алексее, свт. Николае, древних христианских святых, почитаемых обеими Церквями, о мозаиках и византийском и западном искусстве. Миле казалось, что она понимает каждую мысль и каждое движение души, стоящие за словами Рольфа. "Пойдемте завтра в Санта Мария Маджиоре, там мозаики 5 века с сильным влиянием Византии, Вам будет интересно".
С того момента они не расставались: Рольф работал в немецко-итальянском институте истории искусств Макса Планка и водил Милу в закрытые помещения Ватикана, на башни и галереи монастырей. Всегда находились новые интересные обоим темы: "почему на средневековом Распятии на щите одного из воинов изображается человеческое лицо?" Появлялись поводы для эмоциональных дискуссий: "почему ваша Церковь так агрессивно отреагировала на концерт в храме?"- "Рольф, потому что ваша догматика делит человека на две составляющие: душа и тело, и для вас "Personal Jesus" Мерилина Менсона и Литургия Рахманинова - вещи одного порядка, для нас же существует дух, душа и тело, поэтому в храме возможно только духовное."
Укол занозы, который Мила почувствовала в первый день встречи, в саду Сан Алессио, не заживал. Он разрастался, превращаясь в сочащуюся рану. Мила отчаянно пыталась выбраться из этой пучины, но с каждым движением все больше погружалась в нее. То, что Мила сначала приняла за греховную страсть, оказалось чем-то несоизмеримо большим. Любовь пришла внезапно, обрушившись звенящим водопадом прямо ей на голову, и смела ее ураганом чувств. Она подкараулила в самый неожиданный момент: Мила только сбросила с себя оковы болезненной зависимости изжившей себя связи, вдохнула полной грудью и, бегая босиком по золотому песку побережья Адриатического моря, впитывая в себя солнечные лучи, обдуваемая знойным воздухом, излучала покой, счастье и энергию. Прикасаясь к его колоратке, Милу охватывало чувство обиды " за что, Боже?"