"Мы не знали, куда шли": советская интеллигенция о событиях 90-х
Лариса Жукова.
25 лет назад попытка правящей элиты Советского Союза отправить президента СССР Михаила Горбачева в отставку провалилась. А следом за ней - возможность остановить дальнейший развал страны. Мы поговорили с теми, кто был так называемой советской интеллигенцией - инженером, ученым, экономистом, кибернетиком, работником культуры и врачом, - о том, как изменилась их жизнь после путча четверть века спустя.
© РИА Новости. Сергей Гунеев
Воинские подразделения, перешедшие на сторону российского парламента, перед зданием Верховного Совета РСФСР. Август 1991 года
Наталья Короткова, 55 лет, экономист
До 1992 года я была экономистом в научно-исследовательском институте. Работа была хорошо оплачиваемая, с перспективой роста, и я была уверена, что кто-кто, а я точно останусь в НИИ, и никто меня не сократит. В 1991-м зарплату начали задерживать, через год институт ликвидировали. Я очень плакала. Не потому, что завтра останусь без куска хлеба - скорее, от обиды.
Везде все разваливалось. Я пошла продавцом в продуктовую палатку - они росли, как грибы. Но никаких денег не заработала. Когда родила ребенка, естественно, декрет никто не выплатил. В то время правил не существовало: "кто больше схватит - тот и молодец", был главный лозунг. А кто ничего не смог в этот период добиться, считались неудачниками.
Я начала рисовать матрешки. У нас в Загорске рисовали их все. Это была сильная подмога! На эти деньги строили и гаражи, и даже квартиры покупали. Все зависело от уровня изделия. Это было поставлено на поток, под чьей-то крышей, были перекупщики. Я получала лишь часть стоимости матрешек. Сидела ночами, вечерами, днями: одни и те же краски, лак, запах… Работала без выходных. Действовало на нервы. На предприятиях отца и мужа задерживали зарплату. Пенсии не платили.
"Перебивались" маслом сливочным "Рама". Кости для собак варили. Все, что лучше, покупали только для ребенка. По себе я не могу сказать, что это было время возможностей. Может, только для тех, кто уехал за границу. Какие нам возможности нужны были, если ты мог поступить и потом работать, чего-то добиваться? Куда еще дорогу нам нужно было открыть? Отдых в Турции?
Я решила вернуться на работу - на любую. Приехала на предприятие, которое осталось работать при моем НИИ и стало частным. Мне дали место сборщика подшипников. Сдавала на разряды. Деньги получала такие же, как за матрешки, но хотя бы появились выходные. Пару лет назад удалось вернуться на должность экономиста.
До перестройки была какая-то абсолютная уверенность в своем будущем, в будущем близких. После - этой уверенности не было никогда: ни на час, ни на минуту. До 2010 года я никому не доверяла и на выборы не ходила. Сейчас остаться на пенсии все равно беспокойно.
К референдуму 1991 года я относилась с доверием. Сама не могу понять, почему думала, что будет лучше, чем есть. На тот момент я доверяла всему новому, людям, которые приходили к власти. Но потом стало заметно, что ни одно обещание не сбывается, а как раз наоборот. Все становилось гораздо хуже.
У меня нет чувства вины за то, что развалили такую большую страну, - только злость: как нам могли так мозги закомпостировать, что мы, как бычки на веревочке, шли под этими флагами. Ведь мы могли меняться постепенно и гораздо лучше сейчас жить. Мы теперь не Европа с Америкой, но мы и не та Россия. Я даже не знаю, кто мы сейчас. Может, мы на каком-то перепутье? Но надо жить с надеждой на лучшее.
© РИА Новости. Александр Макаров
Очередь в продуктовый магазин в Москве
Ольга Никитина, 45 лет, бухгалтер
Я занималась музыкой, и мне очень это нравилось. Поступала в советское время, а стала специалистом уже в другой стране: в 1991 году окончила музыкальное училище. Могла быть и дирижером хора, и музыкантом, и работником культуры. Я действительно была уверена, что у меня будет работа: никто не думал, что страна развалился и все повернется с ног на голову.
Я пришла работать в Дом культуры. Он стоял пустой. Люди приходили, отсиживали свое время и уходили. Народ перестал ходить в театр, думать об искусстве, посещать культурные мероприятия. Люди были заняты одним: где бы что купить. Продуктов не было вообще. Было очень тяжко, о каком театре могла идти речь? Государство выделяло всего 2 копейки на человека в сфере культуры.
Москва бушевала, но у нас в Подмосковье было спокойно, не было никогда бурных митингов и забастовок. Мы просто были молоды, казалось, что море по колено, хотели перемен. Новому поколению не понять, что значит, когда нечего купить. Мы были всего этого лишены, но, как это ни парадоксально, не знали, что лишены. Открылись границы, хлынул поток товаров. Жизнь поменялась, но мы этого не осознавали.
Мне предложили уйти по контракту в армию. Туда приходили женщины - научные сотрудники институтов, которые повально закрывались. Я получила специальность военного связиста. Работа была не самой интересной, но я была там довольно успешной, ушла лейтенантом.
В 1998 году был новый кризис. Я окончила бухгалтерские курсы. До сих пор работаю бухгалтером. Я даже не думала, что все так перевернется: начнется с музыки и закончится сухими цифрами. Но жизнь заставила крутиться.
У меня была попытка вернуться в профессию в сфере культуры, но я поняла, что уже возраст: молодым, перспективным ребятам зеленый свет. Юность нашего поколения пришлась на кризисные моменты становления новой России, на эти переломы. Но я не делю периоды на "советский" и "постсоветский". Я человек своей страны, как бы она ни называлась.
Евгений Добровольский, 57 лет, химик
(имя и фамилия изменены)
Я окончил Российский химико-технологический университет имени Д.И. Менделеева в 1982 году. Получил специальность инженера-химика по производству минеральных удобрений, неорганических кислот. Работал по профессии в крупной организации, которая занималась запуском химических производств и сотрудничала с норвежцами и японцами.
В 1991 году я работал уже в химической лаборатории в авиационном НИИ. Я был с семьей на отдыхе в Крыму, когда мы узнали о ГКЧП. У химиков есть понятие катализатора - вещества, которое ускоряет процесс в десятки раз. Путч явился катализатором по дальнейшему развалу страны. Было ясно, что случилось ужасное, особенно, когда узнали, что пролилась кровь - молодые ребята погибли. Казалось, будет гражданская война. Было непонятно, зачем созвали этот комитет. Потом стало ясно, что эти люди оказались обманутыми, как и большинство. Они хотели сохранить Советский Союз, но мы не понимали этого.
Раньше мы не знали, что такое депрессия, когда нет работы и все разваливается. Казалось, что это пропагандистский трюк: показать, как на Западе плохо. Мы просто не представляли, каково это - жить без уверенности в будущем. Хотели быть свободными, но не знали, что никому при этом не будет дела друг до друга.
В 1991-м наш НИИ не закрыли, но цены выросли в сотни раз.
Началось разграбление национального богатства: заводы заключали дополнительные договоры с кооперативами по продаже материальной базы - оборудования, сырья, материалов. Раньше за это сажали, называли спекуляцией. В это время я ездил по авиационным заводам. Мои знакомые, бывшие государственные служащие, попросили меня найти металлы на продажу. Это были алюминий и титан, которые у нас стоили копейки, а за границей продавались во много раз дороже.
В 1993 году доход стал таким низким, что даже государство вынуждено было оказывать пособие. Конечно, хотелось где-то подработать. Но в советском понимании работа без трудовой книжки, свой бизнес не были настоящей работой. Я оставался работать в химической лаборатории, хотя НИИ был на излете.
В это время я стал помогать священнику в местной церкви, и он считал своим долгом давать какие-то деньги. Нет ничего удивительного в том, что я, человек науки, верю в Бога. Сам Менделеев считал, что ему именно Господь открывает такие откровения, как таблицу периодических элементов. Именно вера позволяет заниматься наукой честно и бескорыстно. Параллельно меня взяли в школу вести историю религии факультативно, по просьбе родителей. А на работе раз в месяц выдавали продукты, но больше помогал свой огород.
Через пару лет институт перестал работать. Мне предложили временно поработать охранником, пока не найдется место в лаборатории. Это продолжалось 6 лет.
После референдума я почувствовал себя не то что обманутым, преданным, бессильным… Вся наша страна потерпела поражение. Мы оказались в роли побежденного народа, но непонятно было даже, кем.
Виноваты все мы: кто-то равнодушием, кто-то умышленным обманом. Мы хотели сто сортов колбасы, которые Ельцин увидел в Америке, а теперь я понимаю, что мне вообще эта колбаса не нужна. Самое главное - разобраться, кто мы такие и чего хотим от жизни.
© AP Photo/ Czarek Sokolowski
Москвичи угощают танкиста колбасой и хлебом в дни августовского путча
Максим, 51 год, специалист по тканям
По своему образованию я экономист-кибернетик. В 1991 году чудом устроился администратором компьютерных сетей в министерство торговли. Были задумки по поводу глобальной сети, которая будет объединять информацию со всех республик. Это было перспективно. Я предвкушал новое "завтра" и успешную работу по специальности.
В одночасье Союз развалился, и все было перечеркнуто. У меня осталась одна дорога - на рынок. Друг предложил поработать в его магазине. Но пару раз я попал на деньги и после этого начал собственный бизнес со знакомыми ребятами-спортсменами на рынке в "Лужниках". Начались "лужниковские баталии". У нас была своя банда теннисистов, фехтовальщиков, мастеров по греко-римской борьбе.
Торговали на рынке обувью. Постоянно были разборки: то таможня выставляла большие суммы, которые мы не должны были платить, то приходили выходцы с Кавказа, которые хотели брать дополнительную плату за место на рынке. Мы отбивались. В основном товар мы забирали с многочисленных баз в Москве и Подмосковье, нужно было только доехать. Место в "Лужниках" приезжали занимать с 3 ночи.
Тогда мы платили 10000 долларов в месяц. 1000 - официально, 9 000 - "браткам". Но это было недолго. Потом я занялся сотрудничеством с итальянскими производителями обуви. В день зарабатывал до 3000 долларов.
Тоже снова начинало казаться, что вот оно, счастье: сейчас еще пару тысяч долларов заработаю. Бизнесы делались с друзьями и родственниками, мы не знали всех договоренностей, и деньги портили практически каждого, но мы были молоды и деньги добывали относительно легко.
В 1998-м все это отняли. Мои доходы сократились в 30 раз. Пришлось "пересесть" на доширак, консервы и картошку. Мы думали, что эта рыночная экономика проста и так, как в начале 90-х, будет всегда. Только единицы поняли, что нужно вкладывать деньги в недвижимость, приватизации. Я даже не знаю, куда делся мой ваучер. Мы были молоды, бодры, веселы, но нам не хватало ума. Наше поколение, мне кажется, на этом и пропало. У меня нет успешных примеров ровесников. Один только товарищ в свое время успел приватизировать палатки на Арбате, держится неплохо.
После кризиса я начал продавать ткани как наемный менеджер. Но с каждым годом покупательская способность падает, работать все тяжелее. Многие вообще без штор живут.
При социализме была надежность, но не будущее. В 1985 году появился глоток воздуха: мы почувствовали, что все в наших руках. Это, наверное, был самый счастливый момент, потому что казалось, что все впереди. В день, когда появился ГКЧП, я подумал, что надежда на демократию закончилась.
Но с развалом Союза я потерял все, не только работу. Как и многие. На рынках со мной стояли физики-ядерщики - все стали невостребованными в одночасье.
Я помню май при социализме: я был сиротой и приходил к друзьям поесть. Идешь, все делятся пирожками, солнце, радость. Ощущение жизни было другое. А сейчас даже в деревне каждый думает о себе.
© РИА Новости. Юрий Абрамочкин
Продавцы вещевого рынка в Лужниках ведут торговлю возле памятника Ленину
Михаил Васильев, 49 лет, психиатр
Когда созвали ГКЧП, я учился в медицинском институте в ординатуре по педиатрии и работал по специальности. Жить на зарплату было невозможно, если по-честному. Приходилось подрабатывать в ларьках, на рынках. Торговали сигаретами.
В моем городе Обнинске в начале 90-х было сто тысяч человек. Всех врачей отправили в отпуск за свой счет. На весь город осталась одна бригада скорой помощи, и в каждом отделении - по заведующему и медсестре.
Я переквалифицировался в нарколога, ездил по вызовам как частный специалист. Тогда проще было открывать фирмы и платить налоги. Днем я ездил на выезды, по вечерам работал таксистом. В те времена богатые и бедные очень быстро менялись местами. Часто человек имел много денег, но жил в простых трущобах. Эта разница была зыбкой.
В 90-е очень многие умерли от наркотиков. Это был взрыв наркомании и алкоголизма. Продажа наркотиков была в открытую. Выходишь за хлебом, и на обратном пути обязательно попадется наркоман.
Я считаю, что принудительное лечение было более эффективным. Да, раньше ставили на учет, сообщали на работу, нарушали конфиденциальность, госпитализировали насильно. Но это удерживало.
В СССР, конечно же, были и депрессии, и суициды: не из-за того, что не мог найти работу, а именно из-за клинической депрессии - болезни. Но в разы было меньше тревоги и чувства страха за будущее. И не было такого социального расслоения.
Я думаю, проблема в таком внезапном росте числа наркоманов и алкоголиков в том, что в Союзе была очень мощная общественная мораль, ясные правила поведения. Когда общество резко поменялось, людей, которые оказались без морали, стало очень много. Ориентиры, куда идти, тоже исчезли. Было страшное обнищание, сильное социальное падение людей. В Обнинске в 1994 году зарплаты были по 800 рублей у профессуры, это доллар. Люди не понимали, как им жить.
После 1991 года было огромное разочарование и старой, и новой властью. На референдуме 98% высказались за существование Союза, но он развалился. После 1993-го начался практически террор простых людей МВД. Потом - чеченская война, люди тоже не понимали, зачем она нужна. Подряд шли огромные разочарования.
Может быть, в СССР было меньше свобод, например, сложнее поехать за границу, но я знаю, что в конце 80-х многие ездили по странам соцлагеря. Рассказывали анекдоты про политиков друг другу, причем довольно громко, и никого не посадили. Мы хотели благ Запада и сохранения собственных устоев, но не получили ни того, ни другого. Отсюда и кризис идентичности.
Сейчас еще проблема в том, что нет социальной жизни, которая была в Союзе, когда люди знали соседей, друг друга. У человека нет ощущения, что у него будет общественная поддержка, даже если будет соблюдать правила игры. Это не о политике, а об обществе. Также людей должно что-то объединять: религия, национальная идея. У американцев, например, есть идея о том, что они делают жизнь всего мира счастливее. В советское время думали примерно так же.
Сейчас тревога в целом у людей усиливается. Отчасти потому что все больше информации, в том числе и о социальной несправедливости, отчасти из-за растущего чувства одиночества.
Психическое здоровье нации не в лучшем состоянии. Но надо надеяться, что это изменится. Спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Мы сами должны себе помочь: объединяться, общаться, помогать и доверять друг другу.
Полная версия: http://ria.ru/ussr25/20160817/1474499488.html#ixzz4HcijC3H4