Сказочка
Жил-был зажиточный лавочник с любимой женой. И было у них шестеро детей - трое старших сыновей и три младшие девчонки мал-мала-меньше, светлые, как лён. Двое старших сыновей уже взрослые, бородатые, жили отдельно со своими семьями. В большом каменном доме с просторным садом жили родители, трое шебутных малышек и тоненький Генька - ему только стукнуло 14. Генька был особенным - самый младший из сыновей, копия матери, он был любим всеми без исключения - и родителями, и братьями, а уж малышня в нём души не чаяла. Кто споёт песенку на ночь? - Геня. Кто соберёт букет цветов на лугу и сплетёт из них три красивущих венка? - Геня. Кто всегда готов утешить, развеселить, поиграть? - Геня!
Отец и мать быстро поняли, что мальчик отличается от старших братьев - он с детства любил сидеть один, мечтать, что-то напевая, а потом насвистывая на маленькой свирели, любил забраться на чердак и в свете солнечных лучей, пробивающихся через маленькое оконце, разглядывать танец пылинок. Когда он слегка подрос, церковный пастор выучил его письму и счёту, и всегда давал читать книги из монастырской библиотеки. Самые ветхие Генька вызвался переписать и по собственному желанию украсил титульные листы красивыми картинами - его тонкие пальцы уверенно держали кисть, как будто он с ней родился. И картинки у него были живые, их хотелось рассматривать долго, долго. Пастор и подсказал отцу, что надо бы парня отправить учиться в большой город - талант у него, который пропадёт в их маленьком городке, а в столице парня ждёт великое будущее. Но мать всё тянула - пусть хоть 16 исполнится - куда ему такому одному сейчас ехать? Так и жил Генька, окружённый теплом и любовью своей семьи, пересвистывался с птицами на лугу, пел, впитывал красоту своего края, рисовал и ждал знакомства с живописными школами далекой столицы.
Августовский вечер был прекрасен и тих той особенной летней тишиной, когда все звуки становятся выпуклыми и ясными, а воздух прозрачен настолько, что если лечь в саду под яблоней, то даже сквозь кружево листьев кажется, что звёзды опускаются низко-низко, заглядывают прямо в глаза и зовут за собой купаться в чернильном омуте неба.
Сказка девчонкам рассказана, все по многу раз затисканы и перецелованы, самая маленькая уже уснула, раскинув ещё пухлые ручки, старшая тоже уже трёт глаза, только средняя, трёхлетняя Марыська, всё никак не хотела отпускать, обнимала, просила: ну Генечка, ну ещё вот в ушко поцелуй! и в бровку! и в шейку! Пообещал, что обязательно расцелует завтра утром самую-самую первую. Родителям пожелал спокойной ночи. Мама спросила: ты опять в саду будешь спать? - Да, мам, в такую ночь в доме не усну.
Лёг под любимой яблоней, ноги на чурбак - и ночь упала сверху, заглянула звёздами глаз в серо-голубые, как рассветное небо, мальчишечьи, стала баюкать тихим пересвистыванием ночных птиц...
И вдруг взорвалась жутким лязганьем стали, топотом лошадиных копыт, грохотом и скрежетом разбиваемых ворот, полыхнула заревом огней. Бас отца, резко взметнувшийся и тут же оборвавшийся детский рёв... крики... Сначала замер, потом вскочил, рванулся в дом, но ему тут же в грудь кинулся крик матери "Геня, беги, бегиииии!!!" Бросился обратно, увернулся от железного чудища, вывалившегося из дома, споткнулся, почти упал, несколько шагов сделал на четвереньках, выровнялся, побежал, и вдруг остановился, замороженный страшным пониманием... из дома донёсся ещё один жуткий крик, толкнул в спину к забору, как раз на калитку, распахнувшуюся под напором тела, несколько шагов в темноту и кубарем вниз в овраг, прямо в мелкий ручей, текущий по дну.
Очнулся утром от холода. Вспомнилось: "беги"... одна нога, другая нога... так и пошёл... Кто он, почему он идёт - это уже не важно, бегииии... Шёл за ногами, ничего не видя, ничего не понимая, ничего не чувствуя. Иногда на дороге встречались люди, окликали, видя оборванного тощего израненного пацана с бездонным небом вместо глаз. Он их не видел и не слышал. Небо не может видеть и слышать. Когда не было сил идти, он падал и засыпал, потом вставал и снова шёл, не разбирая дороги. Пока однажды утром, проснувшись и встав посреди огромного, вытоптанного тяжёлой конницей поля, вдруг не очнулся, и не стал опять человеком. Он с удивлением смотрел на свои сбитые в кровь ноги, и не понимал, куда делись мягкие красные сапожки, которые сшил сапожник, старательно подгоняя колодку под узкую ступню; на потрескавшиеся, покрытые коростой и почерневшие от грязи руки, всегда бывшие белее и нежнее девичьих, на выпирающее костями тело, слушал дикое бурчание живота - это не я, это не могу быть я. Ноги повели к деревне на кромке поля. На завалинке у самого ближнего дома сидел старик, увидел, схватился за сердце, что-то крикнул - из дома выбежала женщина, сначала кинулась к нему, потом остановилась, заплакала, объясняя самой себе: я ведь думала Сенечка сумел сбежать, а он просто похож. Странный какой-то... Ну да пусть живёт, куда его такого, и так того гляди помрёт.
Не помер. Но и не жил. Тихо перебирал внутри: красные сапожки, белые руки... красные сапожки... руки, белее и тоньше девичьих...
Попробовали его пастухом устроить, да пожалели - он тихо сидел весь день рядом со стадом, но следить за коровами не мог, двух то ли увели, то ли сами заблудились, но из пастухов его убрали. Просидел в кузне два дня, в самом тёмном углу, но к огню не пошёл, жмурился, мычал что-то жалобно. Больше его со двора не выпускали, так он и жил: зимой на лавке у печки, летом в ногах у деда - чертил в пыли непонятные ломанные закорючки... Хоть бы имя своё написал...
Через четыре года он тихо и незаметно умер, как потухает еле теплившийся уголёк.
Отец и мать быстро поняли, что мальчик отличается от старших братьев - он с детства любил сидеть один, мечтать, что-то напевая, а потом насвистывая на маленькой свирели, любил забраться на чердак и в свете солнечных лучей, пробивающихся через маленькое оконце, разглядывать танец пылинок. Когда он слегка подрос, церковный пастор выучил его письму и счёту, и всегда давал читать книги из монастырской библиотеки. Самые ветхие Генька вызвался переписать и по собственному желанию украсил титульные листы красивыми картинами - его тонкие пальцы уверенно держали кисть, как будто он с ней родился. И картинки у него были живые, их хотелось рассматривать долго, долго. Пастор и подсказал отцу, что надо бы парня отправить учиться в большой город - талант у него, который пропадёт в их маленьком городке, а в столице парня ждёт великое будущее. Но мать всё тянула - пусть хоть 16 исполнится - куда ему такому одному сейчас ехать? Так и жил Генька, окружённый теплом и любовью своей семьи, пересвистывался с птицами на лугу, пел, впитывал красоту своего края, рисовал и ждал знакомства с живописными школами далекой столицы.
Августовский вечер был прекрасен и тих той особенной летней тишиной, когда все звуки становятся выпуклыми и ясными, а воздух прозрачен настолько, что если лечь в саду под яблоней, то даже сквозь кружево листьев кажется, что звёзды опускаются низко-низко, заглядывают прямо в глаза и зовут за собой купаться в чернильном омуте неба.
Сказка девчонкам рассказана, все по многу раз затисканы и перецелованы, самая маленькая уже уснула, раскинув ещё пухлые ручки, старшая тоже уже трёт глаза, только средняя, трёхлетняя Марыська, всё никак не хотела отпускать, обнимала, просила: ну Генечка, ну ещё вот в ушко поцелуй! и в бровку! и в шейку! Пообещал, что обязательно расцелует завтра утром самую-самую первую. Родителям пожелал спокойной ночи. Мама спросила: ты опять в саду будешь спать? - Да, мам, в такую ночь в доме не усну.
Лёг под любимой яблоней, ноги на чурбак - и ночь упала сверху, заглянула звёздами глаз в серо-голубые, как рассветное небо, мальчишечьи, стала баюкать тихим пересвистыванием ночных птиц...
И вдруг взорвалась жутким лязганьем стали, топотом лошадиных копыт, грохотом и скрежетом разбиваемых ворот, полыхнула заревом огней. Бас отца, резко взметнувшийся и тут же оборвавшийся детский рёв... крики... Сначала замер, потом вскочил, рванулся в дом, но ему тут же в грудь кинулся крик матери "Геня, беги, бегиииии!!!" Бросился обратно, увернулся от железного чудища, вывалившегося из дома, споткнулся, почти упал, несколько шагов сделал на четвереньках, выровнялся, побежал, и вдруг остановился, замороженный страшным пониманием... из дома донёсся ещё один жуткий крик, толкнул в спину к забору, как раз на калитку, распахнувшуюся под напором тела, несколько шагов в темноту и кубарем вниз в овраг, прямо в мелкий ручей, текущий по дну.
Очнулся утром от холода. Вспомнилось: "беги"... одна нога, другая нога... так и пошёл... Кто он, почему он идёт - это уже не важно, бегииии... Шёл за ногами, ничего не видя, ничего не понимая, ничего не чувствуя. Иногда на дороге встречались люди, окликали, видя оборванного тощего израненного пацана с бездонным небом вместо глаз. Он их не видел и не слышал. Небо не может видеть и слышать. Когда не было сил идти, он падал и засыпал, потом вставал и снова шёл, не разбирая дороги. Пока однажды утром, проснувшись и встав посреди огромного, вытоптанного тяжёлой конницей поля, вдруг не очнулся, и не стал опять человеком. Он с удивлением смотрел на свои сбитые в кровь ноги, и не понимал, куда делись мягкие красные сапожки, которые сшил сапожник, старательно подгоняя колодку под узкую ступню; на потрескавшиеся, покрытые коростой и почерневшие от грязи руки, всегда бывшие белее и нежнее девичьих, на выпирающее костями тело, слушал дикое бурчание живота - это не я, это не могу быть я. Ноги повели к деревне на кромке поля. На завалинке у самого ближнего дома сидел старик, увидел, схватился за сердце, что-то крикнул - из дома выбежала женщина, сначала кинулась к нему, потом остановилась, заплакала, объясняя самой себе: я ведь думала Сенечка сумел сбежать, а он просто похож. Странный какой-то... Ну да пусть живёт, куда его такого, и так того гляди помрёт.
Не помер. Но и не жил. Тихо перебирал внутри: красные сапожки, белые руки... красные сапожки... руки, белее и тоньше девичьих...
Попробовали его пастухом устроить, да пожалели - он тихо сидел весь день рядом со стадом, но следить за коровами не мог, двух то ли увели, то ли сами заблудились, но из пастухов его убрали. Просидел в кузне два дня, в самом тёмном углу, но к огню не пошёл, жмурился, мычал что-то жалобно. Больше его со двора не выпускали, так он и жил: зимой на лавке у печки, летом в ногах у деда - чертил в пыли непонятные ломанные закорючки... Хоть бы имя своё написал...
Через четыре года он тихо и незаметно умер, как потухает еле теплившийся уголёк.