"Расчехлив" Николая Заболоцкого
На экзамене по русской литературе XX века решился на беспрецедентную выходку. Творчество Александра Исаевича Солженицына? Пожалуйста. Подробная остановка на "Архипелаге ГУЛАГе"? Будьте добры. Символисты, футуристы и акмеисты? Серебряный век. Тоже, казалось, без сложностей. Бальмонт, Брюсов, Белый, Блок, Маяковский, Хлебников, Ахматова и Мандельштам. Вот, характеристики литературных течений и цитаты из поэтических трудов. А нет.
Великий профессор Валерий Ильич Мильдон как фокусник добывает из неоткуда листок с тремя четверостишьями. Добросердечно протягивает и спрашивает: "Какое из них принадлежит перу акмеиста?" Гляжу я на них. Такими похожими мне кажутся эти замечательные четверостишья. Ну, всё, думаю. Мне конец. Вглядываюсь, вчитываюсь, отвечаю, не попадаю. Выясняется: "Вы не признали молодого Мандельштама".
Движемся дальше по поэтам. Профессор погрустнел, но искорку в глазах ещё не погасил: "А из Николая Заболоцкого вы что знаете?". Я аж поперхнулся. Заболоцкий, скажу я вам, моё секретное оружие. Я его в детстве вне программы минобразования почитывал. Достал я, значит, из головы "Некрасивую девочку" и приступил к интимному чтению наизусть.
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Профессор перестал что-то писать в чужих зачётках. Может, он хотел услышать небольшой фрагмент.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Нет. Он, кажется, действительно, хотел услышать лишь фрагмент. Но я плохой студент. Такой возможности профессору решил не предоставлять.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Валерий Ильич Мильдон уже давно отложил в сторону экзаменационную ведомость. Наши взгляды пересеклись.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
В аудитории трещала неоновая лампа. Профессор посмотрел в окно. Унылый пейзаж. Блекло-жёлтая 4-я больница МПС на Будайской.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Меня всегда удивляло, почему эта больница окружена колючей проволокой. Просто очень большими мотками. Может, профессор тоже об этом думал. А, может, он с ужасом вспоминал, какой же объём у этого суперского стихотворения. Нет. Он, скорее, наслаждался поэзией.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво.
Естественно, я искренне переживал по поводу сложной судьбы маленькой девочки (я всегда переживаю, если в чем-то грустном замешаны молоденькие женщины), хотя изгойная история жизни этого подростка, вопрос, конечно, не основной.
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка.
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг.
Тут, он, слегка так повёл седой бровью. Думаю, Валерий Ильич, видимо, вспомнил про объём произведения. Но меня не остановить. Я бы сказал, останавливать не рекомендовалось. Заболоцкий был бы тоже против прерывания.
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень.
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
Читая стихотворение, я даже чуток обернулся. Уж очень мне хотелось посмотреть, что делают мои однокурсники. Мол, ну, а вы как, не мешаю? Типа, намекнуть: уж близится спасительный финал.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Секунду-другую нависшую паузу никто из нас прерывать не спешил. Зачётку с отметкой «хорошо» из рук профессора Валерия Ильича Мильдона я принимал с искренней благодарностью. Его лекции, больше похожие на литературные исповеди с аттракционами цитат по памяти, после которых хочется читать и перечитывать тысячи страниц, для нашей мастерской уже завершены. Жаль. Столь влюблённого в своё дело преподавателя по русской литературе не часто встретишь на студенческом пути.
Великий профессор Валерий Ильич Мильдон как фокусник добывает из неоткуда листок с тремя четверостишьями. Добросердечно протягивает и спрашивает: "Какое из них принадлежит перу акмеиста?" Гляжу я на них. Такими похожими мне кажутся эти замечательные четверостишья. Ну, всё, думаю. Мне конец. Вглядываюсь, вчитываюсь, отвечаю, не попадаю. Выясняется: "Вы не признали молодого Мандельштама".
Движемся дальше по поэтам. Профессор погрустнел, но искорку в глазах ещё не погасил: "А из Николая Заболоцкого вы что знаете?". Я аж поперхнулся. Заболоцкий, скажу я вам, моё секретное оружие. Я его в детстве вне программы минобразования почитывал. Достал я, значит, из головы "Некрасивую девочку" и приступил к интимному чтению наизусть.
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Профессор перестал что-то писать в чужих зачётках. Может, он хотел услышать небольшой фрагмент.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Нет. Он, кажется, действительно, хотел услышать лишь фрагмент. Но я плохой студент. Такой возможности профессору решил не предоставлять.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Валерий Ильич Мильдон уже давно отложил в сторону экзаменационную ведомость. Наши взгляды пересеклись.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
В аудитории трещала неоновая лампа. Профессор посмотрел в окно. Унылый пейзаж. Блекло-жёлтая 4-я больница МПС на Будайской.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Меня всегда удивляло, почему эта больница окружена колючей проволокой. Просто очень большими мотками. Может, профессор тоже об этом думал. А, может, он с ужасом вспоминал, какой же объём у этого суперского стихотворения. Нет. Он, скорее, наслаждался поэзией.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво.
Естественно, я искренне переживал по поводу сложной судьбы маленькой девочки (я всегда переживаю, если в чем-то грустном замешаны молоденькие женщины), хотя изгойная история жизни этого подростка, вопрос, конечно, не основной.
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка.
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг.
Тут, он, слегка так повёл седой бровью. Думаю, Валерий Ильич, видимо, вспомнил про объём произведения. Но меня не остановить. Я бы сказал, останавливать не рекомендовалось. Заболоцкий был бы тоже против прерывания.
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень.
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
Читая стихотворение, я даже чуток обернулся. Уж очень мне хотелось посмотреть, что делают мои однокурсники. Мол, ну, а вы как, не мешаю? Типа, намекнуть: уж близится спасительный финал.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Секунду-другую нависшую паузу никто из нас прерывать не спешил. Зачётку с отметкой «хорошо» из рук профессора Валерия Ильича Мильдона я принимал с искренней благодарностью. Его лекции, больше похожие на литературные исповеди с аттракционами цитат по памяти, после которых хочется читать и перечитывать тысячи страниц, для нашей мастерской уже завершены. Жаль. Столь влюблённого в своё дело преподавателя по русской литературе не часто встретишь на студенческом пути.