***
Жизнь была, кажется, ни к чему.
Вкус медяков во рту.
Солнце блестит в торфяном дыму,
словно маяк в порту.
толпы вворачиваются в метро -
спрятаться под землёй,
скрыться поглубже в её нутро.
Передо мной, за мной
люди, как овцы, бегут в туннель,
не поднимая глаз,
будто бы рвётся вверху шрапнель
или пустили газ.
Будто бы можно ещё успеть…
Нечего успевать.
Но и post mortem пугает смерть,
и тех, кому наплевать…
Рядом вдруг лошадь! Кавалерист
в саване, словно труп.
Я, как пиявка, на нём повис,
сзади вскочил на круп.
Еле держусь, до разрыва жил,
а он из своих одёж
шипит презрительно:
- Не дрожи,
теперь уж не упадёшь!
Меркнут один за другим огни.
Никто не зовёт меня.
Потом мы скачем уже одни,
не видя копыт коня.
Потом проступает из мглы пейзаж:
утро, сады, весна,
хрущёвка…
- Приехали. Тпру!.. Этаж -
не спутаешь, дверь - одна,
хозяин - понравится…
И спихнул…
Мелькнувший на миг оскал
тряпками заново запахнул,
свистнул и ускакал…
Хозяин за сорок, в больших усах,
в свитере шерстяном,
похож на такого большого пса,
оберегает дом.
Он говорит, что всё хорошо,
он разливает чай
(себе - с диетическим порошком)
и спрашивает невзначай:
- Вы ведь квартиру хотели снять?
Полно, живите тут.
Всё, как вам нравилось представлять:
запущенность и уют.
А что, неплохо!.. Цветёт сирень,
горы видны в окне,
вон паутина висит, как тень
на выгоревшей стене.
Я цепенею, держась за стул
(как я привык - хромой),
вижу, на полке стоит Катулл
в белой обложке - мой.
Нет занавесок, и льётся свет
в комнату, как вода.
Я по привычке вдыхаю «нет» -
но выдыхаю «да!»
- Вот и отлично! - хозяин рад. -
Только насчёт звонков, -
небрежно кивает на аппарат
(дисковый, с тьмой витков
серого скотча, каким Союз
был перемотан весь
в солнечном детстве моём, боюсь,
вплоть до турбин на ГЭС), -
зачем теперь они вам нужны,
циферки, имена?..
С вами же здесь на правах жены
будет всегда она.
Дёрнулся, смазались все цвета,
палубой пол поплыл:
моет посуду на кухне та,
кого я почти забыл.
Я потрясён, но не вовсе глуп,
то есть не вовсе слеп -
вижу в приветливом вздроге губ
досады знакомый след.
Немудрено... Загорюсь ли, нет -
тоже уже вопрос,
но ей-то я нужен семнадцать лет,
как бабочке дихлофос.
И - навсегда? Отступив назад,
пуговицу тереблю.
Безукоризненно сделан ад
под то, что я так люблю.
Сейчас бы исчезнуть, ввинтиться в пол…
Взгляд тёмен, шиповник ал -
женщина ставит цветы на стол.
С субботников же сбегал…
И чтобы со мной, нелюбимым, ей
вечность не провести,
я просыпаюсь скорей, скорей!
То есть прости, прости.