Из глубин памяти. Сергей Александрович Тиктин. Часть вторая.
Часть первая: http://d-o-r-a-s-h.livejournal.com/
Моя мать и её семья.
Семья моей матери была совсем другой. Отец её, Самуил Ривош, был лесопромышленником, купцом второй гильдии, дававшей еврею право жительства в любом месте Российской империи, Он скупал леса на сруб у местных помещиков. Некоторые из них принципиально отказывались иметь дело с евреем. Тогда Ривош договаривался с русским купцом, который покупал этот лес и перепродавал ему, беря некий процент. Жили Ривоши в г. Луге, недалеко от Санкт-Петербурга. В вестибюле городского управления Луги хранился под стеклом рескрипт императрицы Екатерины II:
”Заложить на реке Луге город и заселить его разной сволочью”
В те далёкие времена это слово не было бранным, а значило ”поселенный принудительно”, вроде бы ”спецпереселенец”. Конечно, и в те времена принудительно переселяли людей, по мерке властей, не лучших. Но в начале ХХ века в Луге уже имелись небольшие предприятия, железнодорожная станция, школы, больница, административные службы, тюрьма, артиллерийский полигон и даже имевшая выход на Санкт-Петербург телефонная станция, обслуживаемая вручную ”барышнями”.
Самуил Ривош и его жена Бальбина (Альбина), в девичестве Бульковштейн, были уже весьма эмансипированными. Кошер не соблюдали, говорили в доме на русском, с некоторой примесью идиша, читали ежедневные русские газеты, прибывавшие из Санкт-Петербурга утренним поездом. Полушутя, полусерьёзно Ривош повторял известную русскую поговорку: ”Жид крещёный, конь лечёный, вор прощённый - одна цена.” В 1896 году у них родилась дочка Рейзл (Раиса) Через двенадцать лет после рождения Раи у Ривошей родилась вторая дочка Мириам (Мария). Старшую дочку Ривош отдал учиться в частную немецкую гимназию ”Peterschule”. Но в критических ситуациях Ривоши проявляли свою еврейскую солидарность.
На полигоне служил солдат-еврей из черты оседлости. Он подвергался систематическим насмешкам и издевкам за то, что боялся лошадей и не умел обращаться с ними. Однажды он признался Ривошу, что собирается покончить с собой. Ривош отстегнул ему кругленькую сумму, снабдил гражданской одеждой и порекомендовал немедленно покинуть Лугу. Больше его в Луге никто не видел.
Как все купцы, Ривош имел записную книжку, в которую аккуратно заносил все расходы. Была в ней и рубрика: ”Сам знаю на что”, порой вызывавшая у Альбины приступы ревности.
Однажды он взял старшую дочку в поездку в Германию. Потом, уже взрослой девушкой, Рая поехала в Финляндию по приглашению своей троюродной сестры, бывшей замужем за итальянским консулом в Хельсинки. На протяжении всей жизни Рая после октябрьского переворота тщательно скрывала факты этих своих заграничных поездок и родственных связей.
В Санкт-Петербурге и Москве Ривоши бывали довольно часто. Однажды Альбина, идя по Садовому кольцу, услышала громоподобный треск и увидела столб дыма, взлетевший над мостовой. Улицу запрудила толпа. Появилось множество городовых,. оравших во всю мощь своих глоток: ”Осади назад!” В толпе метались растерянные люди: ”Убили! Убили! Кого убили?!”
- ”Кого надо, того и убили!” - рявкнул один из городовых.
Бомбой, брошенной в губернаторскую карету боевиком-террористом Каляевым, был разорван на куски московский губернатор, близкий родственник царя Николая II князь Сергий. Его вдова, сестра императрицы, великая княгиня Елизавета умоляла Каляева подписать прошение о помиловании, которое царь готов был удовлетворить. Каляев отказался и был повешен. Потом большевики, придя к власти, бросили Елизавету заживо в шахту и забросали гранатами, а квартал Садового кольца, где произошел терракт, назвали улицей Каляева.
Московские евреи и левонастроенная публика очень не любили князя Сергия за обыски, аресты и выселения евреев и других ”неблагонадёжных”, не имевших права жительства в Москве. Они втихомолку злорадствовали и высмеивали власть предержащих.
Через много лет моя мама вспоминала шуточную песенку тех времён:
”У курсистки под подушкой Взяли баночку касторки.
Взяли пудры три осьмушки. Динамит - не динамит,
У студента под конторкой . Но при случае - гремит.”
К сожалению, студенты и курсистки той поры прятали от жандармов отнюдь не только пудру и касторку.
Вот что писал Борис Пастернак о тогдашних бомбистах в 1925 году:
”Это было вчера
И родись мы лет нá тридцать раньше,
Подойди со двора,
В керосиновой мгле фонарей,
Средь мерцанья реторт
Мы нашли бы,
Что те лаборантши -
Наши матери
Или
Приятельницы матерей.”
/”Избранное”, т. I, стр. 211. М. 1985/.
О том, во что это выльется, идеалисты российского террора и сочувствовавшая им квазиэлита образованного слоя не предвидели в своих самых страшных снах.
Когда большевики взяли власть в Луге, они обложили местных ”буржуев” ”контрибуцией”. Старшие Ривоши в это время отсутствовали. Молодой еврей-комиссар с красной повязкой на рукаве арестовал Раю и отвёл в тюрьму. По дороге он несколько раз говорил понравившейся ему красивой девушке: ”Почему вы не с нами? Вы должны быть с нами!” На следующий день вернулся Раин отец и заплатил ”контрибуцию”. Раю отпустили. Через несколько месяцев комиссар этот был убит белогвардейцами генерала Юденича, наступавшими на Петербург, ставший к тому времени Петроградом. Оставаться в Луге Ривошам стало опасно и они перебрались в Петроград. Рая поступила в консерваторию по классу фортепиано, который вёл известный ком-позитор профессор Глазунов. Поселились Ривоши неподалеку от кон-серватории, куда Рая ходила пешком мимо большой паровой мельницы, к которой беспрерывно подъезжали возчики-ломовики.
. Однажды отец спросил Раю: - Как это ты ходишь каждый день мимо этой мельницы? Там ломовики такое говорят…
Ну и что?, - ничтоже сумняшеся, ответила Рая. - Ведь они до конца не договаривают.
- Как это не договаривают? - изумился Раин отец.
- Ну говорят: ”Я бы твою мать…Я бы твою мать…” А что именно
- они не договаривают.
Отец расхохотался:
Несмотря на огрубевающую с каждым днём жизнь, Рая так и осталась навсегда ”кисейной барышней” и никогда не пользовалась бранной лексикой.
Помыкавшись по Петрограду, Ривош, лишившийся всего своего состояния, устроился в какое-то учреждение, ведавшее снабжением города топливом. В конце 20-х его вызвали в ОГПУ и долго допрашивали о какой-то затонувшей на Неве дровяной барже, о которой он понятия не имел. Как бывший ”буржуй”, он мог ожидать от чекистов чего угодно, но к концу дня его отпустили. В тот же вечер ему стало плохо, у него развился тяжелый инсульт, и через несколько дней он скончался. Альбина пережила его на десять лет.
По соседству с Ривошами жила в Луге семья владельца лесопилки Гутнера, женатого на сестре Альбины Циле. Они были уже настолько эмансипированы, что свою единственную дочь назвали христианским именем Вера. Незадолго до начала первой мировой войны Гутнеры перебрались в Санкт-Петербург.
Веру с детства тоже обучали языкам и музыке, но её больше влекло к техническим наукам. Впоследствии она стала инженером-строи-телем. Вышла замуж она очень рано - и очень неудачно. Однажды она приняла лошадиную дозу люминала и крепко уснула. Родители, заподозрив неладное, вызвали врача и потом долго водили её под руки, пока не выветрилось снотворное. Потом Вера снова вышла замуж за молодого талантливого архитектора Самуила Кравеца - и была с ним счастлива.
Жена Густава Лида познакомила Раю с моим отцом. Вскоре они поженились и уехали в Киев, а оттуда - в Харьков, куда отец получил назначение в Украинский СНХ.
Несмотря на, казалось бы, высокую зарплату моего отца, денег на жизнь не хватало. Рая научилась печатать на машинке и стала брать материалы на перепечатку. Её постоянным заказчиком стал адвокат, ведший дела уже порядком прижимаемых властью нэпманов. Вскоре стало ясно, что копии материалов он передает в ОГПУ. Пришлось срочно прекращать перепечатки и, во избежание подозрений, избавиться от машинки. Потом Раю благодаря прекрасному немецкому произношению взяли в Интурист на должность гида. Но от гидов требовали отнюдь не только водить заграничных туристов по интересным местам.. Не успела Рая разобраться что к чему, как её по причине ”буржуазного происхождения” уволили по указанию Рабкрина. Не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Через пару лет арестовали много служащих и Интуриста, и Рабкрина. Но Рая оказалась вне игры. Она поступила в институт иностранных языков и, опираясь на ранее приобретенные знания, окончила его за два года. Кафедра хотела оставить её в институте, но партийное руководство было категорически против. Причиной было её неучастие в организованной травле некоторых неугодных сотрудников. Получив диплом, Рая быстро устроилась по новой специальности, но тут началась война…
Молодые годы маминой младшей сестры Марии (Муси) сложились иначе.. Окончив советскую общеобразовательную школу, она поступила на шляпную фабрику, чем обеспечила себе ”рабоче-крестьян-скую” анкету. Вышла замуж она очень рано за пианиста-еврея с аристократической фамилией Скавронский. Вскоре у них родился сын, проявивший недюжинные способности к музыке. Новая жизнь Мусю вполне устраивала. Прямо с фабрики она, запасшись блестящей характеристикой, поступила на курсы иностранных языков. Выбрала она экзотический испанский. Её приняли в ”Интурист”. Чем объяснить доверие властей к ней, - не совсем ясно. Но однажды она рассказала мне, что ещё до войны помешала иностранному ”шпиону” проникнуть на режимную территорию в ленинградском порту. Когда же в Испании началась гражданская война. ей, несмотря на буржуазное происхождение, предложили работу в Испании в качестве переводчицы. Она успела там повидать и услышать весьма многое, но рассказывала очень скупо, взвешивая каждое своё слово. В этом был определённый резон: многие её начальники и сослуживцы тех времён были по возвращении арестованы и сгинули бесследно. Её, к счастью, чаша сия миновала.
В самом начале войны Муся эвакуировалась в Красноярск, но через несколько месяцев была затребована в Москву - работать в ТАССе на перехвате радиосообщений. Муж был мобилизован в первые дни войны и в 1942 году пропал без вести на Волховском фронте, когда Вторая ударная армия безуспешно пыталась деблокировать Ленинград. В 1944-м году Мусю направили в продолжительную командировку в Румынию, оккупированную советскими войсками. На следующий год ей разрешили пригласить туда сына во время его каникул в музыкальной школе. К этому времени Муся вышла замуж вторично - за офицера- украинца, моряка, переквалифицированного в разведчики.
Однажды Муся обнаружила среди вещей сына пистолет.
- Скажи, кого ты надумал убить? - спросил отчим пасынка.
Подросток растерянно молчал.
- Ведь это же боевое оружие! Из него убивают. Так кого же ты хочешь убить? - продолжил отчим, не получая ответа.
- Может быть, ты хочешь научиться стрелять? Это другое дело. По-йдешь со мной в наш тир. Там ты научишься стрелять из малокалиберной винтовки, из пистолета, из боевой винтовки. Идёт?
Ну, а раз ты не собираешься никого убивать, то тебе дома пистолет не нужен и я его заберу, - резюмировал отчим.
Когда пасынку исполнилось шестнадцать лет, отчим, надев парадную форму и прикрепив ордена, пошел с ним в паспортную службу милиции и в два счёта выправил ему паспорт, в пятой графе которого значилось: ”русский”.
Вскоре отчима демобилизовали. Мусю тоже ”сократили” на службе. В их прежних услугах послевоенное советское государство уже не очень нуждалось. А Мусина ”пятая графа” постепенно стала перевешивать все вместе взятые боевые и другие заслуги не только её, но и супруга. В конце концов оба перешли на ”тайное” (скрытое от финансовых органов) домашнее производство дамских шляп, приносившее неплохой доход.
Много раз Муся пыталась втолковать мне, что я по окончании университета должен поехать по назначению куда пошлют и там отработать затраченные государством на моё обучение деньги. Когда же сын Муси окончил ленинградскую консерваторию, его вместо аспирантуры ждало назначение на далёкую периферию. Но Муся, умело использовав свои связи, буквально выгрызла ему аспирантуру в Москве.
Я относился к Мусе со смешанным чувством. С одной стороны, как единственная и к тому же младшая сестра моей мамы, она вызывала у меня родственную привязанность. С другой стороны, я не мог не относиться с явной иронией к её показному патриотизму, который не мешал ей заботиться в первую очередь об интересах и выгоде своей и сына, даже переступая через законы (разумеется, тайно).
Она несомненно мою иронию чувствовала и злилась.
После выхода ”Тёркина на том свете” А. Твардовского я иногда поддразнивал Мусю:
- Где ты всё-таки служила - в сети, что в системе, или в системе, что в сети; или и там, и там успевала?
Ей бить было нечем. Но, в отличие от Раи, Муся за бранным словом а карман не лезла: В ответ на мои дразнилки она просто ругалась: ”Ах ты говнюшкинд! В говнюшку бы вас таких-сяких!” - Это были любимые её выражения. Что именно она подразумевала под этими выражансами - так и осталось до конца не выясненным.
Но больше всего Мусю сердили вопросы и рассуждения о том, насколько частная производственная деятельность совместима с её пребыванием в партии и ортодоксальной коммунистической идеологией.
Я же не скупился на шутки по этому поводу. В ответ ей всегда хотелось меня уязвить. Помню такой эпизод. В раннем детстве я перенёс тяжелый полиомиэлит, оставивший, несмотря на несколько операций, следы на всю жизнь. Поэтому спорт, кроме плавания, был мне недоступен. Как-то, уже почти тридцатилетним, гуляя с Мусей в парке, во Львове, где она тогда жила, мы оказались около сорокаметровой парашютной вышки ДОСААФа (была тогда такая общественная организация военно-спортивного характера). За 20 тогдашних копеек можно было с неё прыгнуть, разумеется, с подстраховкой. Муся взялась меня дразнить, уверяя, что я никогда не решусь на такой прыжок. Я промолчал. Но позже, уже один, пришел к вышке и трижды с неё спрыгнул. Первый раз - зажмурясь от страха в одном шаге от бездны; второй - уже заставив себя приоткрыть глаза; третий - спокойно и уверенно, с широко открытыми глазами. Через несколько дней я повторил прыжок при Мусе, чем изрядно её испугал.
Семейство Кравецов. В середине 20-х годов власти советской Украины решили сосредоточить в одном месте управление её промышленностью. С этой целью был объявлен международный конкурс на проект гигантского (по тому времени) здания, в котором должны были разместиться основные управленческие службы украинской промышленности. Здание планировали построить в сугубо конструктивистском стиле, чтобы символизировать прорыв недавно ещё отсталой страны к сияющим высотам светлого коммунистического будущего.
Конкурс выиграл тогда ещё почти никому не известный Самуил Кравец. Самуил и Вера переехали на время строительства Госпрома в Харьков, бывший тогда столицей Украины. Кравец осуществлял авторский надзор за строительством, которое возглавил инженер Ротерт. В 1923 году у Кравецов родилась дочь. Её назвали Надеждой.
Строительство Госпрома заняло несколько лет. Здание состояло из трёх ступенчатых многоэтажных железобетонных блоков, соединённых коридорами на высоте от шести до восьми этажей. Коридоры опирались на массивные железобетонные колонны прямоугольного сечения. Все углы конструкции, в соответствии с требованиями эпохи, были прямыми. Но при этом здание имело форму дуги, плавно замыкавшей огромную (тогда самую большую в Европе) площадь Дзержинского. Здание выглядело одновременно и массивным, и ажурным.
Во время войны и немцы, и советские пытались жечь и взрывать Госпром. Но здание не поддалось ни огню, ни взрывчатке. Его отремонтировали и в 50-е годы на самом высоком, двенадцатиэтажном, центральном блоке установили решетчатую антенную башню телецентра.
Только было закончено строительство Госпрома, как столицей Украины вновь стал Киев. Но в здании осталось множество учреждений
республиканского, т.е. всеукраинского, значения с табличками на. многочисленных подъездах, начинавшимися словом ”Всеукраинский”. Между блоками почти всегда дул северный ветер, который местные остроумцы прозвали ”Всеукраинским сквозняком”.
По окончании строительства была изготовлена памятная доска, на которой были выгравированы имена Кравеца и Ротерта, но по чьему-то указанию она не была установлена на стене здания. Мой приятель, внештатный корреспондент местной харьковской газеты, лет тридцать тому назад по секрету рассказал мне, что видел эту доску в одном из подвальных лабиринтов Госпрома, прислонённой к стене.
Кравецы возвратились в Москву. Самуила Мироновича назначили было на высокую должность, связанную с развернувшейся реконструкцией центра Москвы. Но тут же сняли как беспартийного и посадили на его место какого-то бывшего мусорщика с партбилетом. Однако Кравеца тут же подхватил недавно организованный московский ”Метрострой”, предоставивший ему роскошную четырёхкомнатную квартиру с альковом в спальне. Правда, лифта в этом старом доме не было, но тогда это Кравецов мало трогало.
В конце 1952 года Кравеца без объяснений уволили ”по сокращению штатов”. Однако в апреле следующего года ему неожиданно позвонили домой из Метростроя: ”Самуил Миронович, между прочим, ваше место никем не занято. Так что выходите на работу хоть завтра.”
За тридцать лет Кравец стал автором многих станций московского метрополитена, наземных вестибюлей, подземных залов, переходов и пр. Но памятных досок на них нет.
Вера много лет проработала в строительных организациях различных ведомств. В середине 20-х годов её командировали в ещё Веймарскую Германию. Оттуда она, не сказав никому ни слова, выехала на несколько дней во Францию повидаться с родственниками, уехавшими во время гражданской войны с белой эмиграцией. В разгаре II мировой войны власти неожиданно ей это припомнили.
Осенью 1941 года основные службы многих наркоматов были эвакуированы в Куйбышев. Но вскоре немецкие войска были оттеснены от Москвы и началась жестко контролируемая реэвакуация. Кравецов быстро вернули в Москву.
По возвращении из эвакуации Веру временно прикомандировали к молодому, но уже крупному специалисту по аэродинамике, М.В. Келдышу - будущему президенту АН СССР. В это время Келдыш интенсивно работал над проблемами флаттера, бафтинга и других опасных автоколебательных процессов, возникающих при больших скоростях полёта и стремительно разрушающих самолёт. Обязанностью Веры был перевод интересовавших Келдыша зарубежных материалов на русский язык. Келдыш жил тогда в одной из московских гостиниц. На столе в его номере стояла пишущая машинка, на которой Вера работала.
Веру арестовали внезапно, вызвав в наркомат, и отвезли на Лубянку.. Её поместили в большую общую камеру, где находилось много молодых женщин, в основном - фронтовых радисток. По всей видимости, за то, что настраивались ”не на ту волну.” Дело Веры развивалось как устаревший низкопробный детектив. Следователь, припомнив Вере её ”грехи” в давней заграничной командировке (скорее всего немецкие коммунисты проследили), упорно интересовался, зачем она лезла в портфель Келдыша, который он однажды оставил открытым на столе. Вера так и не могла вспомнить. Тогда её отвели в другой кабинет, где стоял узкоплёночный кинопроектор. Она увидела на экране себя, извлекающей что-то из портфеля Келдыша и тут же вспомнила, что Келдыш сказал ей, выходя из номера: ”Если вам не хватит бумаги, возьмите у меня в портфеле”.
Очевидно, где-то на больших верхах решили Келдыша не трогать и дело закрыть. Через пару недель Веру снова провели по бесконечным коридорам Лубянки и, взяв подписку о неразглашении всего и вся, выставили через незаметную боковую дверь в пустую ночную Москву. Обратно в систему авиапромышленности Веру не взяли.
А мы и сегодня дивимся ”телескрину” Д.Орвелла.
Вскоре Кравец увидел на лестничной площадке около своей квартиры двух незнакомых монтёров, возившихся с распределительной коробкой. С тех пор - до конца своих дней - он полагал, что его квартира прослушивается.
Летом 1944 года Кравецы приняли моих родителей, которых впустили в Москву по вызову наркомавиапрома в связи с болезнью отца. Скоро его положили в больницу им. Склифасовского.
Надежда тогда училась в Московской консерватории по классу скрипки. По окончании консерватории её, как одну из лучших выпускниц, взяли в оркестр Большого театра, где она проработала до начала 1949 года.
Арестовали её, подкараулив в подъезде. В это время в Москве и других городах существовало немало неофициальных молодёжных групп, критически обсуждавших постановления ЦК ВКП(б) «О журналах ”Звезда” и ”Ленинград”, об опере Мурадели ”Великая дружба”, августовскую, 1948 года, сессию ВАСХНИЛ и, разумеется, борьбу с ”космополитизмом”. Ко всему прочему Надежда, вернувшись с родителями из эвакуации, не встала на комсомольский учёт и механически выбыла из комсомола. Под следствием она просидела на Лубянке более полугода. Единственное признание, которое хитро выудил из неё без использования ”запрещённых” методов следователь М.Ф. Кулагин,
было признание в космополитизме. Это обвинение он и передал в трибунал МВО. Но военный трибунал не принял его к рассмотрению за формальным отсутствием статьи УК или Указа, предусматривающих уголовное наказание за ”космополитизм”. Пришлось ”органам” передать это дело на рассмотрение ОСО (особое совещание), не связанного подобными формальностями. Надежда получила десять лет особлага по печально известной 58-й статье УК, которые отбывала в известном Озерлаге до середины 50-х годов. Об Озерлаге к настоящему времени опубликовано немало материалов, в том числе и самой Надеждой.
Какую-то зловещую роль в её деле сыграл, возможно, один широко известный драматург, ставший впоследствии директором не менее известного театра. Не исключено, что такое место мог занять человек, теснейше связанный с органами госбезопасности и пользующийся их доверием.. Тем более, что этот театр то и дело посещали высшие руководители государства, начиная со Сталина.
Все попытки родителей добиться облегчения положения Надежды как правило приводили к обратным результатам. Приехавшую на свидание мать к Надежде не пустили. Неоднократно сажали в карцер. Собирались отправить в Дальлаг на Колыму. Но заключённые врачи умудрились спрятать её в какой-то ”заначке”, а этап в Дальлаг тем временем ушел.
С освобождением Надежды послесталинские власти не спешили. Когда она, наконец, вернулась, её высокоинтеллигентные родители пришли в ужас от её блатной лексики. Через каждые два-три её нормальных слова следовали мат и лагерный жаргон.. Меня это поначалу даже забавляло. Потом, в ожидании приезда ”кисейной” тёти Раи, Надежда сказала мне: ”Я не хочу, чтобы тётя Рая сочла меня блатнячкой.” И, сделав над собой огромное усилие, исключила матерщину из своего лексикона. Прошло много лет и, переехав в Израиль, я с удивлением подумал, что некоторые корни русского мата, возможно, исходят из благородного древнего иврита.
Позволю себе некоторое отступление от темы истории моей семьи и моей, имеющие, на мой взгляд, общеисторический интерес.
Через несколько месяцев после возвращения Надежды прибыл её лагерный муж, музыкант-духовик. Он попал в тюрьму прямо с фронта за то, что рисовал карикатуры на армейских политработников. Оказавшись в лагере, находившемся на юге Средней Азии, он принялся рисовать и распространять карикатуры на надзирателей и прочее лагерное начальство.. Его швырнули в карцер. По его словам, это был настоящий каменный гроб с железной дверью, нестерпимо раскалявшейся на полуденном солнце. Вдобавок, оттуда убрали парашу. Хотели его отправить туда, ”откуда не возвращаются”. Иными словами, - на урановые и тому подобные рудники добывать полезные ископаемые особой вредности. Но в то время туда не было этапа. А от такого художника начальство хотело избавиться возможно скорее. Отправили ближайшим - в Озерлаг. Так он познакомился с Надеждой.
В Москве они почти сразу же записались. Кравецы передали молодым свой альков. Вскоре Надежда забеременела. Но…
В семье Кравецов царил культ высшего образования, а зять его не имел. Старшие Кравецы предложили ему поступить в консерваторию, взяв на время учебы на своё полное обеспечение. Однако после фронта и лагерей тому хотелось совсем другого - поразвлечься, побывать в театрах, походить по музеям, поездить по интересным местам… Между молодыми начались нелады и в один прекрасный день зять взял свой чемоданчик и ушел. Через несколько месяцев у Надежды родился сын. Требовать алименты с бывшего мужа она не стала. Лагерные браки редко оказываются прочными.
Надежда снова вышла замуж - за пожилого административного работника театра, бывшего офицера. Они прожили вместе почти двадцать лет - до его смерти.
Через год после рождения внука у Веры обнаружили рак. Она умерла во время операции. В это время Самуил Миронович лежал с тяжелым инфарктом. .
Прошло много лет, ”Союз нерушимый” распался и Надежда пошла на Лубянку знакомиться со своим ”делом”. В тонкой папке не оказалось почти ничего.
Сразу после ареста Надежды МГБ попытался наложить свою лапу на квартиру Кравецов, поселив в её комнату свою сотрудницу. Каким-то чудом Кравецам удалось отбиться от этого соседства. К ним переехала родная сестра Самуила Мироновича Эмма, отдав свою квартиру.
Эмма Мироновна была доктором медицинских наук, крупным специалистом по выхаживанию недоношенных детей и сама никогда не бывшая замужем. Познакомившись, мы как-то сразу нашли общий язык. Однажды она мне показала свою докторскую диссертацию, защищённую много лет назад. В её начале стоял эпиграф, взятый из какого-то из томов Сочинений Сталина и касавшийся счастливого будущего советских детей.
Я буквально взорвался: - Эмма Мироновна! Уберите отсюда эту мерзость! Ну какое отношение мог иметь Сталин к новорожденным детям? Разве что такое, как царь Ирод!
В то время я ещё не знал, что древняя еврейская история характеризует иудейского царя Ирода Великого (Хордоса) не столь как великого тирана, как великого строителя.
- Где находятся остальные экземпляры Вашей диссертации? - спросил я.
- В здешнем Мединституте и Центральной медицинской библиотеке, - смеясь ответила Эмма Мироновна. - Но кому они сейчас нужны?
- Неужели Вы так низко расцениваете свои труды? - парировал я. - Ведь недоноски рождаются и сегодня. И новые поколения врачей учатся у коллег старшего поколения. Неужели Вы хотите, чтобы молодые специалисты, прочитав эпиграф, с презрением отбрасывали ваш труд - основной итог вашей жизни? Обязательно пойдите в эти библиотеки, затребуйте свою диссертацию и забелите эту скверну. Согласитесь, что стóящие труды могут оказаться нужными и через не одно поколение.
В этот свой заезд в Москву я, никогда не учивший древних языков и плохо знавший основные современные иностранные, с трудом разбирал книгу д-ра Лейденфроста ”De aqua communis nonnulis qualitatibus tractatus”, изданную на латыни в Голландии в 1756 году. Её единственный в России экземпляр был доставлен в бывшую ”Ленинку” приглашенным Петром I первым учёным секретарём российской Академии Наук Шумахером, на которого в сравнительно недалёкие времена ”России - Родины слонов” вылито было посмертно немало ушатов грязи.
Эмма Мироновна нехотя пообещала мне забелить злосчастный эпиграф, но не успела. Через месяц или два она умерла от очередного инсульта.
А книгу Лейденфроста я так и не смог использовать. Издательство, выпускавшее мою монографию, вычеркнуло ссылку на неё по причине её ”устарелости”. А жаль.
После смерти Веры Самуил Миронович стал быстро стареть. Ин- фаркт за инфарктом били по его сердцу. Он перестал выходить из своего, не имевшего лифта, дома, построенного ещё в XIX веке.. Когда-то он легко взбегал по неподвижным эскалаторам строившихся станций, а теперь каждый пройденный лестничный марш угрожающе сигналил острыми болями о неполадках в сердце. Однажды, это было в начале 1966 года, он всё же выбрался с Надеждой в город. В троллейбусе ему стало плохо. С её помощью он кое-как протолкнулся к дверям и на ближайшей остановке вышел, вернее выпал, из них на мостовую. И тут же умер - точно как пастернаковский доктор Живаго.
Окончание следует.
Моя мать и её семья.
Семья моей матери была совсем другой. Отец её, Самуил Ривош, был лесопромышленником, купцом второй гильдии, дававшей еврею право жительства в любом месте Российской империи, Он скупал леса на сруб у местных помещиков. Некоторые из них принципиально отказывались иметь дело с евреем. Тогда Ривош договаривался с русским купцом, который покупал этот лес и перепродавал ему, беря некий процент. Жили Ривоши в г. Луге, недалеко от Санкт-Петербурга. В вестибюле городского управления Луги хранился под стеклом рескрипт императрицы Екатерины II:
”Заложить на реке Луге город и заселить его разной сволочью”
В те далёкие времена это слово не было бранным, а значило ”поселенный принудительно”, вроде бы ”спецпереселенец”. Конечно, и в те времена принудительно переселяли людей, по мерке властей, не лучших. Но в начале ХХ века в Луге уже имелись небольшие предприятия, железнодорожная станция, школы, больница, административные службы, тюрьма, артиллерийский полигон и даже имевшая выход на Санкт-Петербург телефонная станция, обслуживаемая вручную ”барышнями”.
Самуил Ривош и его жена Бальбина (Альбина), в девичестве Бульковштейн, были уже весьма эмансипированными. Кошер не соблюдали, говорили в доме на русском, с некоторой примесью идиша, читали ежедневные русские газеты, прибывавшие из Санкт-Петербурга утренним поездом. Полушутя, полусерьёзно Ривош повторял известную русскую поговорку: ”Жид крещёный, конь лечёный, вор прощённый - одна цена.” В 1896 году у них родилась дочка Рейзл (Раиса) Через двенадцать лет после рождения Раи у Ривошей родилась вторая дочка Мириам (Мария). Старшую дочку Ривош отдал учиться в частную немецкую гимназию ”Peterschule”. Но в критических ситуациях Ривоши проявляли свою еврейскую солидарность.
На полигоне служил солдат-еврей из черты оседлости. Он подвергался систематическим насмешкам и издевкам за то, что боялся лошадей и не умел обращаться с ними. Однажды он признался Ривошу, что собирается покончить с собой. Ривош отстегнул ему кругленькую сумму, снабдил гражданской одеждой и порекомендовал немедленно покинуть Лугу. Больше его в Луге никто не видел.
Как все купцы, Ривош имел записную книжку, в которую аккуратно заносил все расходы. Была в ней и рубрика: ”Сам знаю на что”, порой вызывавшая у Альбины приступы ревности.
Однажды он взял старшую дочку в поездку в Германию. Потом, уже взрослой девушкой, Рая поехала в Финляндию по приглашению своей троюродной сестры, бывшей замужем за итальянским консулом в Хельсинки. На протяжении всей жизни Рая после октябрьского переворота тщательно скрывала факты этих своих заграничных поездок и родственных связей.
В Санкт-Петербурге и Москве Ривоши бывали довольно часто. Однажды Альбина, идя по Садовому кольцу, услышала громоподобный треск и увидела столб дыма, взлетевший над мостовой. Улицу запрудила толпа. Появилось множество городовых,. оравших во всю мощь своих глоток: ”Осади назад!” В толпе метались растерянные люди: ”Убили! Убили! Кого убили?!”
- ”Кого надо, того и убили!” - рявкнул один из городовых.
Бомбой, брошенной в губернаторскую карету боевиком-террористом Каляевым, был разорван на куски московский губернатор, близкий родственник царя Николая II князь Сергий. Его вдова, сестра императрицы, великая княгиня Елизавета умоляла Каляева подписать прошение о помиловании, которое царь готов был удовлетворить. Каляев отказался и был повешен. Потом большевики, придя к власти, бросили Елизавету заживо в шахту и забросали гранатами, а квартал Садового кольца, где произошел терракт, назвали улицей Каляева.
Московские евреи и левонастроенная публика очень не любили князя Сергия за обыски, аресты и выселения евреев и других ”неблагонадёжных”, не имевших права жительства в Москве. Они втихомолку злорадствовали и высмеивали власть предержащих.
Через много лет моя мама вспоминала шуточную песенку тех времён:
”У курсистки под подушкой Взяли баночку касторки.
Взяли пудры три осьмушки. Динамит - не динамит,
У студента под конторкой . Но при случае - гремит.”
К сожалению, студенты и курсистки той поры прятали от жандармов отнюдь не только пудру и касторку.
Вот что писал Борис Пастернак о тогдашних бомбистах в 1925 году:
”Это было вчера
И родись мы лет нá тридцать раньше,
Подойди со двора,
В керосиновой мгле фонарей,
Средь мерцанья реторт
Мы нашли бы,
Что те лаборантши -
Наши матери
Или
Приятельницы матерей.”
/”Избранное”, т. I, стр. 211. М. 1985/.
О том, во что это выльется, идеалисты российского террора и сочувствовавшая им квазиэлита образованного слоя не предвидели в своих самых страшных снах.
Когда большевики взяли власть в Луге, они обложили местных ”буржуев” ”контрибуцией”. Старшие Ривоши в это время отсутствовали. Молодой еврей-комиссар с красной повязкой на рукаве арестовал Раю и отвёл в тюрьму. По дороге он несколько раз говорил понравившейся ему красивой девушке: ”Почему вы не с нами? Вы должны быть с нами!” На следующий день вернулся Раин отец и заплатил ”контрибуцию”. Раю отпустили. Через несколько месяцев комиссар этот был убит белогвардейцами генерала Юденича, наступавшими на Петербург, ставший к тому времени Петроградом. Оставаться в Луге Ривошам стало опасно и они перебрались в Петроград. Рая поступила в консерваторию по классу фортепиано, который вёл известный ком-позитор профессор Глазунов. Поселились Ривоши неподалеку от кон-серватории, куда Рая ходила пешком мимо большой паровой мельницы, к которой беспрерывно подъезжали возчики-ломовики.
. Однажды отец спросил Раю: - Как это ты ходишь каждый день мимо этой мельницы? Там ломовики такое говорят…
Ну и что?, - ничтоже сумняшеся, ответила Рая. - Ведь они до конца не договаривают.
- Как это не договаривают? - изумился Раин отец.
- Ну говорят: ”Я бы твою мать…Я бы твою мать…” А что именно
- они не договаривают.
Отец расхохотался:
Несмотря на огрубевающую с каждым днём жизнь, Рая так и осталась навсегда ”кисейной барышней” и никогда не пользовалась бранной лексикой.
Помыкавшись по Петрограду, Ривош, лишившийся всего своего состояния, устроился в какое-то учреждение, ведавшее снабжением города топливом. В конце 20-х его вызвали в ОГПУ и долго допрашивали о какой-то затонувшей на Неве дровяной барже, о которой он понятия не имел. Как бывший ”буржуй”, он мог ожидать от чекистов чего угодно, но к концу дня его отпустили. В тот же вечер ему стало плохо, у него развился тяжелый инсульт, и через несколько дней он скончался. Альбина пережила его на десять лет.
По соседству с Ривошами жила в Луге семья владельца лесопилки Гутнера, женатого на сестре Альбины Циле. Они были уже настолько эмансипированы, что свою единственную дочь назвали христианским именем Вера. Незадолго до начала первой мировой войны Гутнеры перебрались в Санкт-Петербург.
Веру с детства тоже обучали языкам и музыке, но её больше влекло к техническим наукам. Впоследствии она стала инженером-строи-телем. Вышла замуж она очень рано - и очень неудачно. Однажды она приняла лошадиную дозу люминала и крепко уснула. Родители, заподозрив неладное, вызвали врача и потом долго водили её под руки, пока не выветрилось снотворное. Потом Вера снова вышла замуж за молодого талантливого архитектора Самуила Кравеца - и была с ним счастлива.
Жена Густава Лида познакомила Раю с моим отцом. Вскоре они поженились и уехали в Киев, а оттуда - в Харьков, куда отец получил назначение в Украинский СНХ.
Несмотря на, казалось бы, высокую зарплату моего отца, денег на жизнь не хватало. Рая научилась печатать на машинке и стала брать материалы на перепечатку. Её постоянным заказчиком стал адвокат, ведший дела уже порядком прижимаемых властью нэпманов. Вскоре стало ясно, что копии материалов он передает в ОГПУ. Пришлось срочно прекращать перепечатки и, во избежание подозрений, избавиться от машинки. Потом Раю благодаря прекрасному немецкому произношению взяли в Интурист на должность гида. Но от гидов требовали отнюдь не только водить заграничных туристов по интересным местам.. Не успела Рая разобраться что к чему, как её по причине ”буржуазного происхождения” уволили по указанию Рабкрина. Не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Через пару лет арестовали много служащих и Интуриста, и Рабкрина. Но Рая оказалась вне игры. Она поступила в институт иностранных языков и, опираясь на ранее приобретенные знания, окончила его за два года. Кафедра хотела оставить её в институте, но партийное руководство было категорически против. Причиной было её неучастие в организованной травле некоторых неугодных сотрудников. Получив диплом, Рая быстро устроилась по новой специальности, но тут началась война…
Молодые годы маминой младшей сестры Марии (Муси) сложились иначе.. Окончив советскую общеобразовательную школу, она поступила на шляпную фабрику, чем обеспечила себе ”рабоче-крестьян-скую” анкету. Вышла замуж она очень рано за пианиста-еврея с аристократической фамилией Скавронский. Вскоре у них родился сын, проявивший недюжинные способности к музыке. Новая жизнь Мусю вполне устраивала. Прямо с фабрики она, запасшись блестящей характеристикой, поступила на курсы иностранных языков. Выбрала она экзотический испанский. Её приняли в ”Интурист”. Чем объяснить доверие властей к ней, - не совсем ясно. Но однажды она рассказала мне, что ещё до войны помешала иностранному ”шпиону” проникнуть на режимную территорию в ленинградском порту. Когда же в Испании началась гражданская война. ей, несмотря на буржуазное происхождение, предложили работу в Испании в качестве переводчицы. Она успела там повидать и услышать весьма многое, но рассказывала очень скупо, взвешивая каждое своё слово. В этом был определённый резон: многие её начальники и сослуживцы тех времён были по возвращении арестованы и сгинули бесследно. Её, к счастью, чаша сия миновала.
В самом начале войны Муся эвакуировалась в Красноярск, но через несколько месяцев была затребована в Москву - работать в ТАССе на перехвате радиосообщений. Муж был мобилизован в первые дни войны и в 1942 году пропал без вести на Волховском фронте, когда Вторая ударная армия безуспешно пыталась деблокировать Ленинград. В 1944-м году Мусю направили в продолжительную командировку в Румынию, оккупированную советскими войсками. На следующий год ей разрешили пригласить туда сына во время его каникул в музыкальной школе. К этому времени Муся вышла замуж вторично - за офицера- украинца, моряка, переквалифицированного в разведчики.
Однажды Муся обнаружила среди вещей сына пистолет.
- Скажи, кого ты надумал убить? - спросил отчим пасынка.
Подросток растерянно молчал.
- Ведь это же боевое оружие! Из него убивают. Так кого же ты хочешь убить? - продолжил отчим, не получая ответа.
- Может быть, ты хочешь научиться стрелять? Это другое дело. По-йдешь со мной в наш тир. Там ты научишься стрелять из малокалиберной винтовки, из пистолета, из боевой винтовки. Идёт?
Ну, а раз ты не собираешься никого убивать, то тебе дома пистолет не нужен и я его заберу, - резюмировал отчим.
Когда пасынку исполнилось шестнадцать лет, отчим, надев парадную форму и прикрепив ордена, пошел с ним в паспортную службу милиции и в два счёта выправил ему паспорт, в пятой графе которого значилось: ”русский”.
Вскоре отчима демобилизовали. Мусю тоже ”сократили” на службе. В их прежних услугах послевоенное советское государство уже не очень нуждалось. А Мусина ”пятая графа” постепенно стала перевешивать все вместе взятые боевые и другие заслуги не только её, но и супруга. В конце концов оба перешли на ”тайное” (скрытое от финансовых органов) домашнее производство дамских шляп, приносившее неплохой доход.
Много раз Муся пыталась втолковать мне, что я по окончании университета должен поехать по назначению куда пошлют и там отработать затраченные государством на моё обучение деньги. Когда же сын Муси окончил ленинградскую консерваторию, его вместо аспирантуры ждало назначение на далёкую периферию. Но Муся, умело использовав свои связи, буквально выгрызла ему аспирантуру в Москве.
Я относился к Мусе со смешанным чувством. С одной стороны, как единственная и к тому же младшая сестра моей мамы, она вызывала у меня родственную привязанность. С другой стороны, я не мог не относиться с явной иронией к её показному патриотизму, который не мешал ей заботиться в первую очередь об интересах и выгоде своей и сына, даже переступая через законы (разумеется, тайно).
Она несомненно мою иронию чувствовала и злилась.
После выхода ”Тёркина на том свете” А. Твардовского я иногда поддразнивал Мусю:
- Где ты всё-таки служила - в сети, что в системе, или в системе, что в сети; или и там, и там успевала?
Ей бить было нечем. Но, в отличие от Раи, Муся за бранным словом а карман не лезла: В ответ на мои дразнилки она просто ругалась: ”Ах ты говнюшкинд! В говнюшку бы вас таких-сяких!” - Это были любимые её выражения. Что именно она подразумевала под этими выражансами - так и осталось до конца не выясненным.
Но больше всего Мусю сердили вопросы и рассуждения о том, насколько частная производственная деятельность совместима с её пребыванием в партии и ортодоксальной коммунистической идеологией.
Я же не скупился на шутки по этому поводу. В ответ ей всегда хотелось меня уязвить. Помню такой эпизод. В раннем детстве я перенёс тяжелый полиомиэлит, оставивший, несмотря на несколько операций, следы на всю жизнь. Поэтому спорт, кроме плавания, был мне недоступен. Как-то, уже почти тридцатилетним, гуляя с Мусей в парке, во Львове, где она тогда жила, мы оказались около сорокаметровой парашютной вышки ДОСААФа (была тогда такая общественная организация военно-спортивного характера). За 20 тогдашних копеек можно было с неё прыгнуть, разумеется, с подстраховкой. Муся взялась меня дразнить, уверяя, что я никогда не решусь на такой прыжок. Я промолчал. Но позже, уже один, пришел к вышке и трижды с неё спрыгнул. Первый раз - зажмурясь от страха в одном шаге от бездны; второй - уже заставив себя приоткрыть глаза; третий - спокойно и уверенно, с широко открытыми глазами. Через несколько дней я повторил прыжок при Мусе, чем изрядно её испугал.
Семейство Кравецов. В середине 20-х годов власти советской Украины решили сосредоточить в одном месте управление её промышленностью. С этой целью был объявлен международный конкурс на проект гигантского (по тому времени) здания, в котором должны были разместиться основные управленческие службы украинской промышленности. Здание планировали построить в сугубо конструктивистском стиле, чтобы символизировать прорыв недавно ещё отсталой страны к сияющим высотам светлого коммунистического будущего.
Конкурс выиграл тогда ещё почти никому не известный Самуил Кравец. Самуил и Вера переехали на время строительства Госпрома в Харьков, бывший тогда столицей Украины. Кравец осуществлял авторский надзор за строительством, которое возглавил инженер Ротерт. В 1923 году у Кравецов родилась дочь. Её назвали Надеждой.
Строительство Госпрома заняло несколько лет. Здание состояло из трёх ступенчатых многоэтажных железобетонных блоков, соединённых коридорами на высоте от шести до восьми этажей. Коридоры опирались на массивные железобетонные колонны прямоугольного сечения. Все углы конструкции, в соответствии с требованиями эпохи, были прямыми. Но при этом здание имело форму дуги, плавно замыкавшей огромную (тогда самую большую в Европе) площадь Дзержинского. Здание выглядело одновременно и массивным, и ажурным.
Во время войны и немцы, и советские пытались жечь и взрывать Госпром. Но здание не поддалось ни огню, ни взрывчатке. Его отремонтировали и в 50-е годы на самом высоком, двенадцатиэтажном, центральном блоке установили решетчатую антенную башню телецентра.
Только было закончено строительство Госпрома, как столицей Украины вновь стал Киев. Но в здании осталось множество учреждений
республиканского, т.е. всеукраинского, значения с табличками на. многочисленных подъездах, начинавшимися словом ”Всеукраинский”. Между блоками почти всегда дул северный ветер, который местные остроумцы прозвали ”Всеукраинским сквозняком”.
По окончании строительства была изготовлена памятная доска, на которой были выгравированы имена Кравеца и Ротерта, но по чьему-то указанию она не была установлена на стене здания. Мой приятель, внештатный корреспондент местной харьковской газеты, лет тридцать тому назад по секрету рассказал мне, что видел эту доску в одном из подвальных лабиринтов Госпрома, прислонённой к стене.
Кравецы возвратились в Москву. Самуила Мироновича назначили было на высокую должность, связанную с развернувшейся реконструкцией центра Москвы. Но тут же сняли как беспартийного и посадили на его место какого-то бывшего мусорщика с партбилетом. Однако Кравеца тут же подхватил недавно организованный московский ”Метрострой”, предоставивший ему роскошную четырёхкомнатную квартиру с альковом в спальне. Правда, лифта в этом старом доме не было, но тогда это Кравецов мало трогало.
В конце 1952 года Кравеца без объяснений уволили ”по сокращению штатов”. Однако в апреле следующего года ему неожиданно позвонили домой из Метростроя: ”Самуил Миронович, между прочим, ваше место никем не занято. Так что выходите на работу хоть завтра.”
За тридцать лет Кравец стал автором многих станций московского метрополитена, наземных вестибюлей, подземных залов, переходов и пр. Но памятных досок на них нет.
Вера много лет проработала в строительных организациях различных ведомств. В середине 20-х годов её командировали в ещё Веймарскую Германию. Оттуда она, не сказав никому ни слова, выехала на несколько дней во Францию повидаться с родственниками, уехавшими во время гражданской войны с белой эмиграцией. В разгаре II мировой войны власти неожиданно ей это припомнили.
Осенью 1941 года основные службы многих наркоматов были эвакуированы в Куйбышев. Но вскоре немецкие войска были оттеснены от Москвы и началась жестко контролируемая реэвакуация. Кравецов быстро вернули в Москву.
По возвращении из эвакуации Веру временно прикомандировали к молодому, но уже крупному специалисту по аэродинамике, М.В. Келдышу - будущему президенту АН СССР. В это время Келдыш интенсивно работал над проблемами флаттера, бафтинга и других опасных автоколебательных процессов, возникающих при больших скоростях полёта и стремительно разрушающих самолёт. Обязанностью Веры был перевод интересовавших Келдыша зарубежных материалов на русский язык. Келдыш жил тогда в одной из московских гостиниц. На столе в его номере стояла пишущая машинка, на которой Вера работала.
Веру арестовали внезапно, вызвав в наркомат, и отвезли на Лубянку.. Её поместили в большую общую камеру, где находилось много молодых женщин, в основном - фронтовых радисток. По всей видимости, за то, что настраивались ”не на ту волну.” Дело Веры развивалось как устаревший низкопробный детектив. Следователь, припомнив Вере её ”грехи” в давней заграничной командировке (скорее всего немецкие коммунисты проследили), упорно интересовался, зачем она лезла в портфель Келдыша, который он однажды оставил открытым на столе. Вера так и не могла вспомнить. Тогда её отвели в другой кабинет, где стоял узкоплёночный кинопроектор. Она увидела на экране себя, извлекающей что-то из портфеля Келдыша и тут же вспомнила, что Келдыш сказал ей, выходя из номера: ”Если вам не хватит бумаги, возьмите у меня в портфеле”.
Очевидно, где-то на больших верхах решили Келдыша не трогать и дело закрыть. Через пару недель Веру снова провели по бесконечным коридорам Лубянки и, взяв подписку о неразглашении всего и вся, выставили через незаметную боковую дверь в пустую ночную Москву. Обратно в систему авиапромышленности Веру не взяли.
А мы и сегодня дивимся ”телескрину” Д.Орвелла.
Вскоре Кравец увидел на лестничной площадке около своей квартиры двух незнакомых монтёров, возившихся с распределительной коробкой. С тех пор - до конца своих дней - он полагал, что его квартира прослушивается.
Летом 1944 года Кравецы приняли моих родителей, которых впустили в Москву по вызову наркомавиапрома в связи с болезнью отца. Скоро его положили в больницу им. Склифасовского.
Надежда тогда училась в Московской консерватории по классу скрипки. По окончании консерватории её, как одну из лучших выпускниц, взяли в оркестр Большого театра, где она проработала до начала 1949 года.
Арестовали её, подкараулив в подъезде. В это время в Москве и других городах существовало немало неофициальных молодёжных групп, критически обсуждавших постановления ЦК ВКП(б) «О журналах ”Звезда” и ”Ленинград”, об опере Мурадели ”Великая дружба”, августовскую, 1948 года, сессию ВАСХНИЛ и, разумеется, борьбу с ”космополитизмом”. Ко всему прочему Надежда, вернувшись с родителями из эвакуации, не встала на комсомольский учёт и механически выбыла из комсомола. Под следствием она просидела на Лубянке более полугода. Единственное признание, которое хитро выудил из неё без использования ”запрещённых” методов следователь М.Ф. Кулагин,
было признание в космополитизме. Это обвинение он и передал в трибунал МВО. Но военный трибунал не принял его к рассмотрению за формальным отсутствием статьи УК или Указа, предусматривающих уголовное наказание за ”космополитизм”. Пришлось ”органам” передать это дело на рассмотрение ОСО (особое совещание), не связанного подобными формальностями. Надежда получила десять лет особлага по печально известной 58-й статье УК, которые отбывала в известном Озерлаге до середины 50-х годов. Об Озерлаге к настоящему времени опубликовано немало материалов, в том числе и самой Надеждой.
Какую-то зловещую роль в её деле сыграл, возможно, один широко известный драматург, ставший впоследствии директором не менее известного театра. Не исключено, что такое место мог занять человек, теснейше связанный с органами госбезопасности и пользующийся их доверием.. Тем более, что этот театр то и дело посещали высшие руководители государства, начиная со Сталина.
Все попытки родителей добиться облегчения положения Надежды как правило приводили к обратным результатам. Приехавшую на свидание мать к Надежде не пустили. Неоднократно сажали в карцер. Собирались отправить в Дальлаг на Колыму. Но заключённые врачи умудрились спрятать её в какой-то ”заначке”, а этап в Дальлаг тем временем ушел.
С освобождением Надежды послесталинские власти не спешили. Когда она, наконец, вернулась, её высокоинтеллигентные родители пришли в ужас от её блатной лексики. Через каждые два-три её нормальных слова следовали мат и лагерный жаргон.. Меня это поначалу даже забавляло. Потом, в ожидании приезда ”кисейной” тёти Раи, Надежда сказала мне: ”Я не хочу, чтобы тётя Рая сочла меня блатнячкой.” И, сделав над собой огромное усилие, исключила матерщину из своего лексикона. Прошло много лет и, переехав в Израиль, я с удивлением подумал, что некоторые корни русского мата, возможно, исходят из благородного древнего иврита.
Позволю себе некоторое отступление от темы истории моей семьи и моей, имеющие, на мой взгляд, общеисторический интерес.
Через несколько месяцев после возвращения Надежды прибыл её лагерный муж, музыкант-духовик. Он попал в тюрьму прямо с фронта за то, что рисовал карикатуры на армейских политработников. Оказавшись в лагере, находившемся на юге Средней Азии, он принялся рисовать и распространять карикатуры на надзирателей и прочее лагерное начальство.. Его швырнули в карцер. По его словам, это был настоящий каменный гроб с железной дверью, нестерпимо раскалявшейся на полуденном солнце. Вдобавок, оттуда убрали парашу. Хотели его отправить туда, ”откуда не возвращаются”. Иными словами, - на урановые и тому подобные рудники добывать полезные ископаемые особой вредности. Но в то время туда не было этапа. А от такого художника начальство хотело избавиться возможно скорее. Отправили ближайшим - в Озерлаг. Так он познакомился с Надеждой.
В Москве они почти сразу же записались. Кравецы передали молодым свой альков. Вскоре Надежда забеременела. Но…
В семье Кравецов царил культ высшего образования, а зять его не имел. Старшие Кравецы предложили ему поступить в консерваторию, взяв на время учебы на своё полное обеспечение. Однако после фронта и лагерей тому хотелось совсем другого - поразвлечься, побывать в театрах, походить по музеям, поездить по интересным местам… Между молодыми начались нелады и в один прекрасный день зять взял свой чемоданчик и ушел. Через несколько месяцев у Надежды родился сын. Требовать алименты с бывшего мужа она не стала. Лагерные браки редко оказываются прочными.
Надежда снова вышла замуж - за пожилого административного работника театра, бывшего офицера. Они прожили вместе почти двадцать лет - до его смерти.
Через год после рождения внука у Веры обнаружили рак. Она умерла во время операции. В это время Самуил Миронович лежал с тяжелым инфарктом. .
Прошло много лет, ”Союз нерушимый” распался и Надежда пошла на Лубянку знакомиться со своим ”делом”. В тонкой папке не оказалось почти ничего.
Сразу после ареста Надежды МГБ попытался наложить свою лапу на квартиру Кравецов, поселив в её комнату свою сотрудницу. Каким-то чудом Кравецам удалось отбиться от этого соседства. К ним переехала родная сестра Самуила Мироновича Эмма, отдав свою квартиру.
Эмма Мироновна была доктором медицинских наук, крупным специалистом по выхаживанию недоношенных детей и сама никогда не бывшая замужем. Познакомившись, мы как-то сразу нашли общий язык. Однажды она мне показала свою докторскую диссертацию, защищённую много лет назад. В её начале стоял эпиграф, взятый из какого-то из томов Сочинений Сталина и касавшийся счастливого будущего советских детей.
Я буквально взорвался: - Эмма Мироновна! Уберите отсюда эту мерзость! Ну какое отношение мог иметь Сталин к новорожденным детям? Разве что такое, как царь Ирод!
В то время я ещё не знал, что древняя еврейская история характеризует иудейского царя Ирода Великого (Хордоса) не столь как великого тирана, как великого строителя.
- Где находятся остальные экземпляры Вашей диссертации? - спросил я.
- В здешнем Мединституте и Центральной медицинской библиотеке, - смеясь ответила Эмма Мироновна. - Но кому они сейчас нужны?
- Неужели Вы так низко расцениваете свои труды? - парировал я. - Ведь недоноски рождаются и сегодня. И новые поколения врачей учатся у коллег старшего поколения. Неужели Вы хотите, чтобы молодые специалисты, прочитав эпиграф, с презрением отбрасывали ваш труд - основной итог вашей жизни? Обязательно пойдите в эти библиотеки, затребуйте свою диссертацию и забелите эту скверну. Согласитесь, что стóящие труды могут оказаться нужными и через не одно поколение.
В этот свой заезд в Москву я, никогда не учивший древних языков и плохо знавший основные современные иностранные, с трудом разбирал книгу д-ра Лейденфроста ”De aqua communis nonnulis qualitatibus tractatus”, изданную на латыни в Голландии в 1756 году. Её единственный в России экземпляр был доставлен в бывшую ”Ленинку” приглашенным Петром I первым учёным секретарём российской Академии Наук Шумахером, на которого в сравнительно недалёкие времена ”России - Родины слонов” вылито было посмертно немало ушатов грязи.
Эмма Мироновна нехотя пообещала мне забелить злосчастный эпиграф, но не успела. Через месяц или два она умерла от очередного инсульта.
А книгу Лейденфроста я так и не смог использовать. Издательство, выпускавшее мою монографию, вычеркнуло ссылку на неё по причине её ”устарелости”. А жаль.
После смерти Веры Самуил Миронович стал быстро стареть. Ин- фаркт за инфарктом били по его сердцу. Он перестал выходить из своего, не имевшего лифта, дома, построенного ещё в XIX веке.. Когда-то он легко взбегал по неподвижным эскалаторам строившихся станций, а теперь каждый пройденный лестничный марш угрожающе сигналил острыми болями о неполадках в сердце. Однажды, это было в начале 1966 года, он всё же выбрался с Надеждой в город. В троллейбусе ему стало плохо. С её помощью он кое-как протолкнулся к дверям и на ближайшей остановке вышел, вернее выпал, из них на мостовую. И тут же умер - точно как пастернаковский доктор Живаго.
Окончание следует.