Вера Александровна Пирожкова о Д.М. Штурман.
http://druzhkovka-news.ru/dora-moiseevna-tiktina-shturman/
Дора Моисеевна Тиктина-Штурман
Мое решение печатать журнал в Сан-Франциско носило налет авантюризма. Слишком велико было расстояние, и слишком высоко стоял доллар. Как и следовало ожидать, Азар начал повышать плату за печатание, причем сразу после моего возвращения в Мюнхен, довольно бесцеремонно. Сотрудничество продлилось недолго. Но я все же съездила в Сан-Франциско и повидала западное побережье США,Тихий океан. Под конец Азар меня еще и надул: в общую оплату входила и отправка журнала в Мюнхен воздушным фрахтом. Но за № 9 (последний изданный в Сан-Франциско номер) Азар запросил за отправку особую, очень высокую цену. Я не могла ее заплатить, так что почти все издание пропало, я получила только небольшую часть.
Между тем у меня возникла регулярная переписка с Дорой Моисеевной Штурман, и она посоветовала мне печатать журнал в Иерусалиме. В Израиле появлялось все больше русских евреев, многие были из интеллигенции, и им не так легко было найти подходящее занятие. Иврит - трудный язык, его не скоро выучишь в совершенстве, а русский они, конечно, знали. Открывалось все больше русских типографий, и они были рады работать даже за весьма скромную плату.
В 1980 году после девятилетнего перерыва я снова полетела в Израиль. Моих квазиродственников уже не было в живых. Скончались и другие старые знакомые. Зато меня ждали новые! И в первую очередь личная встреча с Дорой Моисеевной и ее мужем Сергеем Александровичем Тиктиным, ученым-физиком.
Мы подружились еще в письмах, с первой же встречи оставались в дружеских отношениях, и все же к полному взаимопониманию мы шли постепенно. Наши взгляды, оценки как коммунистической идеологии, так и лиц, ее создавших и проводивших в жизнь, были очень близки, даже иа удивление, но шли мы к ним разными путями. Дора Моисеевна шла из коммунистической семьи, в ее детских играх отважными героями и добрыми спасителями были… Буденный и Во-
рошилов. Мне такое и в голову не могло прийти. Из гражданской войны если и доходили до меня какие-то отголоски, то лишь как печальные знаки поражений: заунывный гудок сирены (о котором не раз говорила мама), гудок, которым Юденич прощался со Псковом, уходя навсегда; залпы расстрельных винтовок, покончивших жизнь Колчака, на которого мои родители короткое время возлагали надежды; а еще раньше - подписанное в том городе, где я родилась и росла, отречение, которое я в молодости не могла простить Николаю II: зачем он не боролся? Зачем предал нас, не родившихся? Но играли мы не в войну, не в белых и красных - играли в животных и путешествия, в игры, далеко отстоявшие от человеческой действительности нашего времени.
Но затем, когда Дора Моисеевна была еще ребенком, ее накрыла тень тех самых героев, если не лично их, то того дела, которое они героически пробивали. Ее отец, врач, начал помогать хотя бы отдельным, истощенным голодом детям, доползшим до Киева, где тогда жила семья Штурман, - это был период коллективизации. Отца начали таскать в ГПУ Однажды, вернувшись оттуда, он повесился на чердаке.
И все же у его дочери и ее друзей осталась мечта о совершенном обществе будущего, достигаемом путем жертвы целого поколения и даже поколений, живущих в настоящем. Так, не особенно считаясь с живыми людьми, теоретизировали она и ее друзья-студенты в Алма-Ате, куда они бежали подальше от фронта. Но одно становилось им все яснее: современная им советская власть не воплощала в жизнь заветов классиков, да и вообще не занималась построением совершенного общества, хотя бы и для будущих поколений. Их кружок юных теоретиков был, видимо, слишком большим, чтобы сохранить тайну, да они и не были достаточно осторожными’ ведь в то время они не отрицали марксизма и его основателей, они хотели лишь добраться до «настоящего» Маркса. Но власть имущим такая любознательность особенно понравиться не могла, и юные теоретики оказались в концлагере, где могли изучать жизнь уже не в теории, а на практике. Эти крайне тяжелые 5 лет подорвали ее здоровье. Потом, на воле, были ограничения. После окончания института преподавание в сельской школе. И все же надежда на перемены к лучшему осталась: когда началась хрущевская оттепель, Дора Моисеевна вступила в ряды компартии.
Понять это мне было труднее всего, хотя, вероятно, это-то я и
должна была понять. Тут была уже не теория, а просто невозможность Доры Моисеевны загонять в себя собственную активность, ее постоянное желание что-то делать. Но и мне всегда было свойственно страстное желание что-нибудь делать! Оно бросило меня во время войны в иллюзорные надежды использовать эту войну для освобождения России от смертельной сталинской диктатуры. И как раз это Доре Моисеевне, еврейке, было в свою очередь не так легко понять и принять. И я ей была благодарна за то, что она сумела это сделать.
Долгой, упорной интеллектуальной работой она преодолела все искушения социалистической теории. Она поняла порочность самих построений классиков марксизма, поняла, что порча заложена в них самих и что они нигде не могли дать благих результатов. Идеи и теории - это тоже семена, из которых произрастает не что угодно, а нечто вполне определенное. Как из биологических семян терния вырастут именно тернии, а не розы, так и из дурных духовных и идеологических семян не возникнет не только оптимального, но даже сносного общества. Идеалистически настроенным адептам таких ложных идей чается и мнится, что они могут своими руками создать прекрасное общество, но зло, заложенное в самых корнях идеологий, которым они служат, сметает их самих с пути, и на смену им приходят те, кто проводит в жизнь не идеалистические мечтания ранних адептов коммунистической идеологии, а то, истинное, - губительное и тлетворное, - что в этой идеологии действительно есть.
Дора Моисеевна написала целый ряд глубоких исследований об основоположниках марксизма и их идеях. Она шла путем тщательного расследования их трудов. Это очень важно, и жаль, что ее работы не нашли пока достаточно широкого распространения в России, хотя и печатались в «Новом мире».
Я шла более интуитивным путем, быстро схватывая сущность марксизма-ленинизма. Мне было нудно заниматься чтением всех опусов и анализом «великих» писаний, часто пережевывавших Одно и то же. Мие до известной степени пришлось все же это делать, когда я начала читать лекции в университете: мои интуитивные прозрения были убедительны для меня самой, но - не для других. Так, идя разными путями, мы сошлись не только в теории. Близко общаясь, несмотря на дальность расстояния, работая совместно над журналом, мы, иногда сами того не замечая, все больше синхронизйро-
вали наши взгляды на современную политику и просто на жизнь. Особенно ярко это выявилось после решающих событий в России.
Я была в Израиле после 1980 года еще три раза: в 1981-м, в 1985-м и в 1990- I99I годах. Я встречала новый 1991 год в Иерусалиме и думала, что в наступающем году должно произойти что-то решающее, что-то огромное, необычное. Оно и произошло. Я имею в виду, конечно, события в России; война в Ираке, которая тогда была на носу, меня особенно не беспокоила - не такие войны переживала. Когда все европейские авиалинии прекратили полеты в Тель-Авив, я вернулась в Мюнхен на летавшей по расписанию как ни в чем не бывало израильской «Эль-Аль». Израильтяне были спокойны: привыкли. А в Мюнхене мое возвращение сочли чуть ли не чудом. До чего же западная Европа избаловалась миром и спокойствием.
Я всегда удивлялась работоспособности Доры Моисеевны, ее способности кропотливого, тонкого и совершенно объективного анализа разных авторов. Она не только работала над прошлым советской страны и своим собственным, над трудами когда-то соблазнявших ее авторов, но и - далеких их идеологических предшественников, таких, как Кампанелла и Томас Мор, а также современников, о чем свидетельствует заглавие книги, на которую мы здесь указываем*. Написала она и отдельную книгу о публицистике Солженицына. Все эти труды должны были бы найти более широкое распространение в России, и придет время, они, безусловно, будут востребованы. Первая волна разоблачений того, что было, прошла, нынче ее сменили заботы настоящего. Но более углубленное разбирательство с тем, что было в СССР и России, еще впереди. И труды Доры Моисеевны сыграют здесь свою роль.
О нашем синхронном восприятии настоящего речь впереди, когда в эпилоге этих воспоминаний возникнет то, о чем я десятилетиями не смела даже мечтать - о моем возвращении в Россию.
Биография В. А. Пирожковой: http://druzhkovka-news.ru/moi-tri-zhizni/
Дора Моисеевна Тиктина-Штурман
Мое решение печатать журнал в Сан-Франциско носило налет авантюризма. Слишком велико было расстояние, и слишком высоко стоял доллар. Как и следовало ожидать, Азар начал повышать плату за печатание, причем сразу после моего возвращения в Мюнхен, довольно бесцеремонно. Сотрудничество продлилось недолго. Но я все же съездила в Сан-Франциско и повидала западное побережье США,Тихий океан. Под конец Азар меня еще и надул: в общую оплату входила и отправка журнала в Мюнхен воздушным фрахтом. Но за № 9 (последний изданный в Сан-Франциско номер) Азар запросил за отправку особую, очень высокую цену. Я не могла ее заплатить, так что почти все издание пропало, я получила только небольшую часть.
Между тем у меня возникла регулярная переписка с Дорой Моисеевной Штурман, и она посоветовала мне печатать журнал в Иерусалиме. В Израиле появлялось все больше русских евреев, многие были из интеллигенции, и им не так легко было найти подходящее занятие. Иврит - трудный язык, его не скоро выучишь в совершенстве, а русский они, конечно, знали. Открывалось все больше русских типографий, и они были рады работать даже за весьма скромную плату.
В 1980 году после девятилетнего перерыва я снова полетела в Израиль. Моих квазиродственников уже не было в живых. Скончались и другие старые знакомые. Зато меня ждали новые! И в первую очередь личная встреча с Дорой Моисеевной и ее мужем Сергеем Александровичем Тиктиным, ученым-физиком.
Мы подружились еще в письмах, с первой же встречи оставались в дружеских отношениях, и все же к полному взаимопониманию мы шли постепенно. Наши взгляды, оценки как коммунистической идеологии, так и лиц, ее создавших и проводивших в жизнь, были очень близки, даже иа удивление, но шли мы к ним разными путями. Дора Моисеевна шла из коммунистической семьи, в ее детских играх отважными героями и добрыми спасителями были… Буденный и Во-
рошилов. Мне такое и в голову не могло прийти. Из гражданской войны если и доходили до меня какие-то отголоски, то лишь как печальные знаки поражений: заунывный гудок сирены (о котором не раз говорила мама), гудок, которым Юденич прощался со Псковом, уходя навсегда; залпы расстрельных винтовок, покончивших жизнь Колчака, на которого мои родители короткое время возлагали надежды; а еще раньше - подписанное в том городе, где я родилась и росла, отречение, которое я в молодости не могла простить Николаю II: зачем он не боролся? Зачем предал нас, не родившихся? Но играли мы не в войну, не в белых и красных - играли в животных и путешествия, в игры, далеко отстоявшие от человеческой действительности нашего времени.
Но затем, когда Дора Моисеевна была еще ребенком, ее накрыла тень тех самых героев, если не лично их, то того дела, которое они героически пробивали. Ее отец, врач, начал помогать хотя бы отдельным, истощенным голодом детям, доползшим до Киева, где тогда жила семья Штурман, - это был период коллективизации. Отца начали таскать в ГПУ Однажды, вернувшись оттуда, он повесился на чердаке.
И все же у его дочери и ее друзей осталась мечта о совершенном обществе будущего, достигаемом путем жертвы целого поколения и даже поколений, живущих в настоящем. Так, не особенно считаясь с живыми людьми, теоретизировали она и ее друзья-студенты в Алма-Ате, куда они бежали подальше от фронта. Но одно становилось им все яснее: современная им советская власть не воплощала в жизнь заветов классиков, да и вообще не занималась построением совершенного общества, хотя бы и для будущих поколений. Их кружок юных теоретиков был, видимо, слишком большим, чтобы сохранить тайну, да они и не были достаточно осторожными’ ведь в то время они не отрицали марксизма и его основателей, они хотели лишь добраться до «настоящего» Маркса. Но власть имущим такая любознательность особенно понравиться не могла, и юные теоретики оказались в концлагере, где могли изучать жизнь уже не в теории, а на практике. Эти крайне тяжелые 5 лет подорвали ее здоровье. Потом, на воле, были ограничения. После окончания института преподавание в сельской школе. И все же надежда на перемены к лучшему осталась: когда началась хрущевская оттепель, Дора Моисеевна вступила в ряды компартии.
Понять это мне было труднее всего, хотя, вероятно, это-то я и
должна была понять. Тут была уже не теория, а просто невозможность Доры Моисеевны загонять в себя собственную активность, ее постоянное желание что-то делать. Но и мне всегда было свойственно страстное желание что-нибудь делать! Оно бросило меня во время войны в иллюзорные надежды использовать эту войну для освобождения России от смертельной сталинской диктатуры. И как раз это Доре Моисеевне, еврейке, было в свою очередь не так легко понять и принять. И я ей была благодарна за то, что она сумела это сделать.
Долгой, упорной интеллектуальной работой она преодолела все искушения социалистической теории. Она поняла порочность самих построений классиков марксизма, поняла, что порча заложена в них самих и что они нигде не могли дать благих результатов. Идеи и теории - это тоже семена, из которых произрастает не что угодно, а нечто вполне определенное. Как из биологических семян терния вырастут именно тернии, а не розы, так и из дурных духовных и идеологических семян не возникнет не только оптимального, но даже сносного общества. Идеалистически настроенным адептам таких ложных идей чается и мнится, что они могут своими руками создать прекрасное общество, но зло, заложенное в самых корнях идеологий, которым они служат, сметает их самих с пути, и на смену им приходят те, кто проводит в жизнь не идеалистические мечтания ранних адептов коммунистической идеологии, а то, истинное, - губительное и тлетворное, - что в этой идеологии действительно есть.
Дора Моисеевна написала целый ряд глубоких исследований об основоположниках марксизма и их идеях. Она шла путем тщательного расследования их трудов. Это очень важно, и жаль, что ее работы не нашли пока достаточно широкого распространения в России, хотя и печатались в «Новом мире».
Я шла более интуитивным путем, быстро схватывая сущность марксизма-ленинизма. Мне было нудно заниматься чтением всех опусов и анализом «великих» писаний, часто пережевывавших Одно и то же. Мие до известной степени пришлось все же это делать, когда я начала читать лекции в университете: мои интуитивные прозрения были убедительны для меня самой, но - не для других. Так, идя разными путями, мы сошлись не только в теории. Близко общаясь, несмотря на дальность расстояния, работая совместно над журналом, мы, иногда сами того не замечая, все больше синхронизйро-
вали наши взгляды на современную политику и просто на жизнь. Особенно ярко это выявилось после решающих событий в России.
Я была в Израиле после 1980 года еще три раза: в 1981-м, в 1985-м и в 1990- I99I годах. Я встречала новый 1991 год в Иерусалиме и думала, что в наступающем году должно произойти что-то решающее, что-то огромное, необычное. Оно и произошло. Я имею в виду, конечно, события в России; война в Ираке, которая тогда была на носу, меня особенно не беспокоила - не такие войны переживала. Когда все европейские авиалинии прекратили полеты в Тель-Авив, я вернулась в Мюнхен на летавшей по расписанию как ни в чем не бывало израильской «Эль-Аль». Израильтяне были спокойны: привыкли. А в Мюнхене мое возвращение сочли чуть ли не чудом. До чего же западная Европа избаловалась миром и спокойствием.
Я всегда удивлялась работоспособности Доры Моисеевны, ее способности кропотливого, тонкого и совершенно объективного анализа разных авторов. Она не только работала над прошлым советской страны и своим собственным, над трудами когда-то соблазнявших ее авторов, но и - далеких их идеологических предшественников, таких, как Кампанелла и Томас Мор, а также современников, о чем свидетельствует заглавие книги, на которую мы здесь указываем*. Написала она и отдельную книгу о публицистике Солженицына. Все эти труды должны были бы найти более широкое распространение в России, и придет время, они, безусловно, будут востребованы. Первая волна разоблачений того, что было, прошла, нынче ее сменили заботы настоящего. Но более углубленное разбирательство с тем, что было в СССР и России, еще впереди. И труды Доры Моисеевны сыграют здесь свою роль.
О нашем синхронном восприятии настоящего речь впереди, когда в эпилоге этих воспоминаний возникнет то, о чем я десятилетиями не смела даже мечтать - о моем возвращении в Россию.
Биография В. А. Пирожковой: http://druzhkovka-news.ru/moi-tri-zhizni/