Социальный смысл зомби-апокалипсиса
На самом деле всем людям всегда есть что терять. Те же цепи, например: они ведь тоже на дороге не валяются. В некотором смысле все, чем человек дорожит, и есть его цепи; а кто ничем не дорожит (включая свободу, потому что иначе самая свобода станет его цепью, как, скажем, у убежденного холостяка или чайлдфри, престарелого рокера, хиппи и т.д.) - тот уже не совсем человек, он либо Будда, либо чудовище какое-то. Это в плане метафизическом и моральном; в плане же социологическом все еще проще, ибо всякому ясно, что цепная собака, даже голодная и забитая, имеет гораздо более высокий социальный статус, чем собака совершенно свободная, то есть бездомная, и с людьми дело обстоит точно так же. Вот почему в «Бесприданнице» и Паратов, и Вожеватов с такой гордостью говорят Ларисе, что жениться-то на ней хотят, но не могут, ибо на них цепи, не цепи даже - кандалы; сожаление тут искреннее, но неглубокое, а вот гордость этими цепями и тяжестью их - самая настоящая, потому что человек в обществе весит ровно столько, сколько весят его цепи, а если на нем никаких цепей и обязательств нет, то он в обществе никто, и звать его никак.
Так что люди обычно держатся за свои цепи изо всех сил, боясь их потерять, и пролетариат здесь не исключение. Пролетарий страдает вовсе не от тяжести «цепей», социальных связей, которых у него почти что и нет, а скорее от их недостатка, от пресловутой «невыносимой легкости бытия» (не зря ставшей притчей во языцех, в том числе среди тех, кто про Кундеру отродясь не слыхивал и знаменитого романа не читал: читать его и не стоит, это просто очередной роман о пролетаризации интеллигенции, ничем особенным не выделяющийся из сотен подобных книжек, кроме удачного названия). Буржуй вовлечен во множество экономических, политических, культурных, светских, любовных отношений; вокруг него все вертится, он средоточие социума, его живое олицетворение. Классического пролетария, о котором писал Маркс, связывает с буржуазным обществом лишь одна тонкая ниточка, наличие работы. На этой единственной нити вся его жизнь и подвешена, с каким-никаким бытом, домом, семьей, возможностью купить детям еды, выкурить папиросу и пропустить рюмочку; стоит ей оборваться, и он упадет (или воспарит, это уж как посмотреть) до уровня субпролетария, абсолютно одинокого и абсолютно свободного безработного бомжа. Ясно, что он хочет этого не больше, чем буржуй хочет разориться и перестать быть буржуем. Поэтому видеть в пролетариате какую-то особенную революционную силу, в общем, неверно: пролетарий революционизируется лишь при определенных обстоятельствах, но при определенных обстоятельствах революционизируется и лавочник. Другое дело, что если уж это случилось, пролетарий пойдет гораздо дальше лавочника, поэтому действительно различны по своим целям и результатам революции буржуазные и пролетарские; однако правящий класс бдительно следит, чтобы такие обстоятельства не возникали, и имеет достаточно ресурсов, чтобы их предотвращать.
У субпролетария, обитателя социального дна, никаких цепей уже нет, но нет и возможности устроить революцию: полное отсутствие цепей по определению означает отсутствие солидарности и организации. Кроме того, у человека, вытесненного из общества и вроде бы лишенного всего, во многих случаях даже смартфона, который именно затем и нужен, чтобы обездоленные могли создавать себе иллюзорные социальные связи взамен действительных, все же остается его жизнь, и терять ее он, как ни странно, тоже не хочет.
Так кто же тогда является сегодня революционной силой, кому действительно уже нечего терять, кто, наконец, разрушит это общество, нелепость и гнусность которого уже больше полутора веков очевидны для всех разумных людей? Среди живых таких нет, остаются мертвые. Есть все основания полагать, что в мире мертвых, независимо от того, где этот мир находится - на том свете, в другом измерении или в нашем собственном подсознании, - назревает классическая революционная ситуация по Ленину. Положение мертвых ухудшается стремительно. Я здесь не говорю о тех временах, когда ни одного дела не начинали, не посоветовавшись с духами предков; но еще в совсем недавнем прошлом умершие были полноправными и деятельными членами общества: живой дымной жизнью труб, канатов и крюков товарищ Нетте у Маяковского, живые и мертвые в одном строю у Симонова, «наши павшие - как часовые» у Высоцкого и т.д. Это естественно: кто чтит мертвых и помнит о них, вправе рассчитывать на их помощь. А кто не чтит и не помнит, закономерно опасается мести. В нынешних государствах, именующих себя правовыми, не только не существует декларации прав покойников или соответствующих статей в конституциях, но и на практике мертвый бесправнее раба; считается, что у живых нет перед ним никаких обязательств, кроме как поскорее избавиться от тела, совершенно не интересуясь тем, что при этом чувствует сам умерший. Утверждают, что он ничего не чувствует и вообще ему все безразлично, хотя на чем, собственно, эта уверенность основана, никто толком объяснить не может: «врачи так говорят». То же самое, впрочем, когда-то утверждали о живых и здоровых представителях низших классов, и тоже со ссылками на мнение докторов.
Но незавидное положение мертвецов в современном обществе еще не является достаточной причиной ждать их восстания и описывать его в сотнях ужастиков. Основная причина та, что сами живые не могут ни жить по-прежнему, ни своими силами изменить существующий порядок. Уже поздно с ним бороться, он расползся по всей планете, он победил, в том числе и в умах. Есть только одна небольшая проблема: давно умершие люди прошлого века, которые верили в другое, почему-то остаются гораздо живее нынешних живых. Исторически мертвое возвращается, потому что морально оно живо. Зомби бродит по Европе, зомби коммунизма. И что может противопоставить этому прошлому настоящее, кроме того факта, что оно, будучи морально мертвым, живо биологически? Поэтому на все лады пережевывается нехитрая и давно известная мысль, что живая гиена лучше мертвого льва, и вообще живой всегда лучше мертвого. Весь жанр зомби-апокалипсиса как бы об этом; но если бы это было безусловно так, нечего было бы с такой яростью доказывать. Раз к этой теме обращаются снова и снова, приходится признать, что предлагаемые решения недостаточно убедительны, что сомнения остаются: всегда ли убить - значит победить? В общем, я никоим образом не хочу сказать, что зомби-апокалипсис - это описание мировой революции эзоповым языком. Точно так же я не хочу сказать, что он представляет собой отрефлектированную форму социальной критики. Но неверно и мнение, что он ничего не значит, что это просто модный тренд в массовой культуре. Зомби-апокалипсис - не то, не другое и не третье. Это просто совесть теперь так выглядит.