(no subject)
Потрясающая инсталляция. http://komen-dant.livejournal.com/345684.html?page=1
И ,знаете, я рада, что мы наконец-то вспомнили о том, что была Война
Еще немного стихов...Наталья Крандиевская...
К классике российской женской поэзии: Ахматова, Цветаева, - необходимо добавить Наталью Крандиевскую. Она родилась чуть раньше них - 120 лет назад .
Наталья Крандиевская родилась 21 января (естественно, старого стиля) 1888 года в Москве. Ее отец Василий Афанасьевич Крандиевский был издателем, публицистом и библиофилом. Дом был по-московски широк: народники, марксисты, либералы
Первая ее книга, «Стихотворения», вышла в 1913-м.
…Фотографии начала 1910-х. Молодая, очень красивая москвичка с печальным, чуть нервным лицом. Муж - адвокат Федор Волькенштейн, приятель Александра Керенского. (В.И. Ульянов, еще не Ленин, одно время подвизался у Волькенштейна в качестве помощника присяжного поверенного.) Порядочный и чужой человек, за которого красавицу Наталью выдали чуть ли не с гимназической скамьи. Родился сын, будущий известный физик. Развод неизбежен, и в 1914 году знакомство с Алексеем Толстым ставит точку на этом браке.
Она выходит замуж за молодого прозаика Алексея Толстого, и занятия литературой отходят на второй план. В печати выходят только три её тоненькие книжечки, последняя из которых появляется уже в эмиграции в Берлине в 1922 г.
Летом 1923 года Толстые вернулись в Петроград. Для тех, кто выжил в Советской России, Наталья Крандиевская-Толстая была в те годы женой своего мужа, барынькой из Детского Села. А ей не нравится суета, не нравится Ягода, дружбу с которым водит муж…
Алексей Толстой мог удовлетворенно заметить за чаем, что обставил самого Льва Толстого: тот из двух женщин (Софьи Андреевны и ее сестры Татьяны) слепил одну Наташу Ростову, а А.Н. из одной Натальи Васильевны - двух: Катю и Дашу из «Хождения по мукам». Даже трех, если считать голубоволосую Мальвину из «Золотого ключика». Но деревянный человечек Буратино уже задумал побег. В 1935-м Толстой оставил семью.
…Вскоре вернулись стихи. Высшую силу ее голос набрал в блокадном Ленинграде.
Блокадный город в осадной книге Крандиевской не имеет ни аналогов, ни соответствий. Свободная от директив соцзаказа, она пишет о том, что не укладывается ни в какие рамки предшествующей поэзии.
НА УЛИЦЕ
(1941-1942гг)
1
Иду в темноте вдоль воронок.
Прожекторы щупают небо.
Прохожие. Плачет ребёнок
И просит у матери хлеба.
… А мать надорвалась от ноши
… И вязнет в сугробах и ямах.
…«Не плачь, потерпи, мой хороший» -
… И что-то бормочет о граммах.
Их лиц я во мраке не вижу,
Подслушала горе вслепую.
Но к сердцу придвинулась ближе
Осада, в которой живу я.
II
На салазках кокон пряменький
Спеленав, везёт
Мать заплаканная в валенках,
А метель метёт.
Старушонка лезет в очередь,
Охает, крестясь:
… «У моей, вот тоже, дочери
… Схоронён вчерась.
… Бог прибрал, и слава Господу,
… Легше им и нам.
… Я сама-то скоро с ног спаду,
… С этих со ста грамм».
Труден путь, далёк до кладбища.
Как с могилой быть?
Довести сама смогла б ещё,
Сможет ли зарыть?
А не сможет, сложат в братскую,
Сложат, как дрова,
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.
И спешат по снегу валенки, -
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче - умереть
.
Во время войны ей неоднократно предоставлялась возможность покинуть блокадный Ленинград, она отказывалась и оставалась свидетельницей этого страшного времени. Сегодня в семейном архиве её сына Дмитрия Алексеевича Толстого хранится её мобилизационное предписание бойца трудового фронта и документы на две награды: медали «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
IV
Обледенелая дорожка
По середине мостовой.
Свернёшь в сторонку
Хоть немножко, -
В сугробы ухнешь головой.
Туда, где в снеговых подушках
Зимует пленником пурги
Троллейбус, пёстрый, как игрушка,
Как домик бабушки Яги.
В серебряном обледененьи
Его стекло и стенок дуб.
Ничком на кожаном сиденьи
Лежит давно замёрзший труп.
А рядом, волоча салазки,
Заехав в этакую даль,
Прохожий косится с опаской
На быта мрачную деталь.
V
За спиной свистит шрапнель.
Каждый кончик нерва взвинчен.
Бабий голос сквозь метель:
«А у Льва Толстого нынче
Выдавали мервишель!».
Мервишель? У Льва Толстого?
Снится что ли, это бред?
Заметает вьюга след.
Ни фонарика живого,
Ни звезды на небе нет.
***
А беженцы на самолетах
Взлетают в небо, как грачи.
Актеры в тысячных енотах,
Лауреаты и врачи.
Директор фабрики ударной,
Зав. треста, мудрый плановик,
Орденоносец легендарный
И просто мелкий большевик.
Все, как один, стремятся
в небо,
В уют заоблачных кают.
Из Вологды писали: - Хлеба,
Представьте, куры не клюют!
Писатель чемодан каракуль
В багаж заботливо сдает.
А на жене такой каракуль,
Что прокормить их может
с год.
Летят. Куда? В какие дали?
И остановятся на чем?
Из Куйбышева нам писали -
Жизнь бьет по-прежнему ключом.
Ну, что ж, товарищи, летите!
А град Петра и в этот раз,
Хотите ль вы, иль не хотите,
Он обойдется и без вас!
Лишь промотавшиеся тресты
В забитых наглухо домах
Грустят о завах, как невесты
О вероломных женихах.
1941
***
Смерти злой бубенец
Зазвенел у двери.
Неужели конец?
Не хочу. Не верю.
Сложат, пятки вперёд,
К санкам привяжут.
«Всем придёт свой черёд», -
Прохожие скажут.
Не легко проволочь
По льду, по ухабам.
Рыть совсем уж не в мочь
От голода слабым.
Отдохни, мой сынок,
Сядь на холмик с лопатой.
Съешь мой смертный паёк,
За два дня вперёд взятый.
Февраль 1942
***
Майский жук прямо в книгу
с разлёта упал
На страницу раскрытую -
Домби и Сын.
Пожужжал
И по-мёртвому лапки поджал.
О каком одиночестве Диккенс писал?
Человек никогда не бывает один.
1942?
Летом 1943 года боец Н. Крандиевская-Толстая была вывезена в Москву. Она была принята в Союз писателей.
Осенью 1946 года была подготовлена к выпуску её книга, но по распоряжению Жданова набор её был уничтожен. Посмертный сборник её произведений появился только в 1985 году.
Недоброй славы не бегу.
Пускай порочит тот, кто хочет,
И смерть на невском берегу
Напрасно карты мне пророчат.
Я не покину город мой,
Венчанный трауром и славой.
Здесь каждый камень мостовой
Свидетель жизни величавой.
Здесь каждый памятник воспет
Стихом пророческим поэта.
Здесь Пушкина и Фальконета
Вдвойне бессмертен силуэт.
О, память! Верным ты верна.
Твой водоём на дне колышет
Знамёна, лица, имена,
И мрамор жив, и бронза дышит.
И променять за бытиё,
За тишину в глуши бесславной
Тебя, наследие моё,
Мой город великодержавный?
Нет! Это значило б предать
Себя на вечное сиротство.
За чечевицы горсть отдать
Отцовской крови первородство.
1941
Потаенный подвиг, как и положено в православии, неизвестен миру. Наталья Крандиевская умерла 17 сентября 1963 года в полной литературной безвестности.
И в суете тех лет ее голос не был услышан. Но мощь лучших стихов вкупе с единством духовного и жизненного пути таковы, что когда-то мы должны будем признать: лирика Крандиевской - утаенная классика XX столетия.
***
Засохшая булка
В январе 1942 г. мы с мамой поднимались по черной лестнице к себе домой на пятый этаж дома № 23/59 по Кронверкской улице. Кажется, мы ходили стоять в очереди за хлебом и возвращались, бережно неся каждый свои сто двадцать пять грамм. Сейчас уже не помню, зачем ходили, помню только, как медленно взбирались на пятый этаж. Парадный ход был, вообще говоря, открыт. Но все блокадные жильцы нашего дома пользовались только черным ходом, ибо все жили на кухнях; ведь не было ни воды, ни света, ни отопления, а на кухне у каждого стояла буржуйка.
И 125 г хлеба, единственная еда, съедались не просто так - необходимо было разрезать этот кусок на маленькие квадратики и каждый квадратик чуть-чуть поджаривался на буржуйке. И надо было распределять и терпеливо ждать: вот этот квадратик я съем сейчас, а вот этот - через полчаса, и через час еще вот этот - третий.
В тот день подъем по лестнице был особенно тяжел и мучителен. Ноги неохотно повиновались. Мы жили в квартире 110, а под нами, в квартире 108, жила семья главного человека в Ленинграде, как тогда говорили, крупного ответственного работника. Не буду называть его фамилии.
Входя на площадку четвертого этажа, мы с мамой заметили, что входная наружная дверь в квартиру 108 приотворена, и в мусорном ведре, стоящем между двумя дверьми, торчит какой-то странный желтовато-коричневый предмет. Наклонившись к ведру (нами овладело любопытство) мы обнаружили, что желтоватый предмет ¬- это засохшая французская булка или, как теперь говорят, городская булка, которую выкинули в ведро, потому что она раньше времени зачерствела.
Первым, невольным, я бы сказал, инстинктивным побуждением было - схватить эту булку. Но я почему-то остановился и посмотрел на маму.
«Знаешь что, - сказала мне мама, - давай будем гордыми». И мы прошли мимо полуотворенной двери.
Дмитрий Толстой
ссылки: http://www.stihi.ru/2008/02/05/2632
http://www.novayagazeta.ru/data/2008/12/27.html
http://www.c-cafe.ru/days/bio/18/044_18.php
И ,знаете, я рада, что мы наконец-то вспомнили о том, что была Война
Еще немного стихов...Наталья Крандиевская...
К классике российской женской поэзии: Ахматова, Цветаева, - необходимо добавить Наталью Крандиевскую. Она родилась чуть раньше них - 120 лет назад .
Наталья Крандиевская родилась 21 января (естественно, старого стиля) 1888 года в Москве. Ее отец Василий Афанасьевич Крандиевский был издателем, публицистом и библиофилом. Дом был по-московски широк: народники, марксисты, либералы
Первая ее книга, «Стихотворения», вышла в 1913-м.
…Фотографии начала 1910-х. Молодая, очень красивая москвичка с печальным, чуть нервным лицом. Муж - адвокат Федор Волькенштейн, приятель Александра Керенского. (В.И. Ульянов, еще не Ленин, одно время подвизался у Волькенштейна в качестве помощника присяжного поверенного.) Порядочный и чужой человек, за которого красавицу Наталью выдали чуть ли не с гимназической скамьи. Родился сын, будущий известный физик. Развод неизбежен, и в 1914 году знакомство с Алексеем Толстым ставит точку на этом браке.
Она выходит замуж за молодого прозаика Алексея Толстого, и занятия литературой отходят на второй план. В печати выходят только три её тоненькие книжечки, последняя из которых появляется уже в эмиграции в Берлине в 1922 г.
Летом 1923 года Толстые вернулись в Петроград. Для тех, кто выжил в Советской России, Наталья Крандиевская-Толстая была в те годы женой своего мужа, барынькой из Детского Села. А ей не нравится суета, не нравится Ягода, дружбу с которым водит муж…
Алексей Толстой мог удовлетворенно заметить за чаем, что обставил самого Льва Толстого: тот из двух женщин (Софьи Андреевны и ее сестры Татьяны) слепил одну Наташу Ростову, а А.Н. из одной Натальи Васильевны - двух: Катю и Дашу из «Хождения по мукам». Даже трех, если считать голубоволосую Мальвину из «Золотого ключика». Но деревянный человечек Буратино уже задумал побег. В 1935-м Толстой оставил семью.
…Вскоре вернулись стихи. Высшую силу ее голос набрал в блокадном Ленинграде.
Блокадный город в осадной книге Крандиевской не имеет ни аналогов, ни соответствий. Свободная от директив соцзаказа, она пишет о том, что не укладывается ни в какие рамки предшествующей поэзии.
НА УЛИЦЕ
(1941-1942гг)
1
Иду в темноте вдоль воронок.
Прожекторы щупают небо.
Прохожие. Плачет ребёнок
И просит у матери хлеба.
… А мать надорвалась от ноши
… И вязнет в сугробах и ямах.
…«Не плачь, потерпи, мой хороший» -
… И что-то бормочет о граммах.
Их лиц я во мраке не вижу,
Подслушала горе вслепую.
Но к сердцу придвинулась ближе
Осада, в которой живу я.
II
На салазках кокон пряменький
Спеленав, везёт
Мать заплаканная в валенках,
А метель метёт.
Старушонка лезет в очередь,
Охает, крестясь:
… «У моей, вот тоже, дочери
… Схоронён вчерась.
… Бог прибрал, и слава Господу,
… Легше им и нам.
… Я сама-то скоро с ног спаду,
… С этих со ста грамм».
Труден путь, далёк до кладбища.
Как с могилой быть?
Довести сама смогла б ещё,
Сможет ли зарыть?
А не сможет, сложат в братскую,
Сложат, как дрова,
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.
И спешат по снегу валенки, -
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче - умереть
.
Во время войны ей неоднократно предоставлялась возможность покинуть блокадный Ленинград, она отказывалась и оставалась свидетельницей этого страшного времени. Сегодня в семейном архиве её сына Дмитрия Алексеевича Толстого хранится её мобилизационное предписание бойца трудового фронта и документы на две награды: медали «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
IV
Обледенелая дорожка
По середине мостовой.
Свернёшь в сторонку
Хоть немножко, -
В сугробы ухнешь головой.
Туда, где в снеговых подушках
Зимует пленником пурги
Троллейбус, пёстрый, как игрушка,
Как домик бабушки Яги.
В серебряном обледененьи
Его стекло и стенок дуб.
Ничком на кожаном сиденьи
Лежит давно замёрзший труп.
А рядом, волоча салазки,
Заехав в этакую даль,
Прохожий косится с опаской
На быта мрачную деталь.
V
За спиной свистит шрапнель.
Каждый кончик нерва взвинчен.
Бабий голос сквозь метель:
«А у Льва Толстого нынче
Выдавали мервишель!».
Мервишель? У Льва Толстого?
Снится что ли, это бред?
Заметает вьюга след.
Ни фонарика живого,
Ни звезды на небе нет.
***
А беженцы на самолетах
Взлетают в небо, как грачи.
Актеры в тысячных енотах,
Лауреаты и врачи.
Директор фабрики ударной,
Зав. треста, мудрый плановик,
Орденоносец легендарный
И просто мелкий большевик.
Все, как один, стремятся
в небо,
В уют заоблачных кают.
Из Вологды писали: - Хлеба,
Представьте, куры не клюют!
Писатель чемодан каракуль
В багаж заботливо сдает.
А на жене такой каракуль,
Что прокормить их может
с год.
Летят. Куда? В какие дали?
И остановятся на чем?
Из Куйбышева нам писали -
Жизнь бьет по-прежнему ключом.
Ну, что ж, товарищи, летите!
А град Петра и в этот раз,
Хотите ль вы, иль не хотите,
Он обойдется и без вас!
Лишь промотавшиеся тресты
В забитых наглухо домах
Грустят о завах, как невесты
О вероломных женихах.
1941
***
Смерти злой бубенец
Зазвенел у двери.
Неужели конец?
Не хочу. Не верю.
Сложат, пятки вперёд,
К санкам привяжут.
«Всем придёт свой черёд», -
Прохожие скажут.
Не легко проволочь
По льду, по ухабам.
Рыть совсем уж не в мочь
От голода слабым.
Отдохни, мой сынок,
Сядь на холмик с лопатой.
Съешь мой смертный паёк,
За два дня вперёд взятый.
Февраль 1942
***
Майский жук прямо в книгу
с разлёта упал
На страницу раскрытую -
Домби и Сын.
Пожужжал
И по-мёртвому лапки поджал.
О каком одиночестве Диккенс писал?
Человек никогда не бывает один.
1942?
Летом 1943 года боец Н. Крандиевская-Толстая была вывезена в Москву. Она была принята в Союз писателей.
Осенью 1946 года была подготовлена к выпуску её книга, но по распоряжению Жданова набор её был уничтожен. Посмертный сборник её произведений появился только в 1985 году.
Недоброй славы не бегу.
Пускай порочит тот, кто хочет,
И смерть на невском берегу
Напрасно карты мне пророчат.
Я не покину город мой,
Венчанный трауром и славой.
Здесь каждый камень мостовой
Свидетель жизни величавой.
Здесь каждый памятник воспет
Стихом пророческим поэта.
Здесь Пушкина и Фальконета
Вдвойне бессмертен силуэт.
О, память! Верным ты верна.
Твой водоём на дне колышет
Знамёна, лица, имена,
И мрамор жив, и бронза дышит.
И променять за бытиё,
За тишину в глуши бесславной
Тебя, наследие моё,
Мой город великодержавный?
Нет! Это значило б предать
Себя на вечное сиротство.
За чечевицы горсть отдать
Отцовской крови первородство.
1941
Потаенный подвиг, как и положено в православии, неизвестен миру. Наталья Крандиевская умерла 17 сентября 1963 года в полной литературной безвестности.
И в суете тех лет ее голос не был услышан. Но мощь лучших стихов вкупе с единством духовного и жизненного пути таковы, что когда-то мы должны будем признать: лирика Крандиевской - утаенная классика XX столетия.
***
Засохшая булка
В январе 1942 г. мы с мамой поднимались по черной лестнице к себе домой на пятый этаж дома № 23/59 по Кронверкской улице. Кажется, мы ходили стоять в очереди за хлебом и возвращались, бережно неся каждый свои сто двадцать пять грамм. Сейчас уже не помню, зачем ходили, помню только, как медленно взбирались на пятый этаж. Парадный ход был, вообще говоря, открыт. Но все блокадные жильцы нашего дома пользовались только черным ходом, ибо все жили на кухнях; ведь не было ни воды, ни света, ни отопления, а на кухне у каждого стояла буржуйка.
И 125 г хлеба, единственная еда, съедались не просто так - необходимо было разрезать этот кусок на маленькие квадратики и каждый квадратик чуть-чуть поджаривался на буржуйке. И надо было распределять и терпеливо ждать: вот этот квадратик я съем сейчас, а вот этот - через полчаса, и через час еще вот этот - третий.
В тот день подъем по лестнице был особенно тяжел и мучителен. Ноги неохотно повиновались. Мы жили в квартире 110, а под нами, в квартире 108, жила семья главного человека в Ленинграде, как тогда говорили, крупного ответственного работника. Не буду называть его фамилии.
Входя на площадку четвертого этажа, мы с мамой заметили, что входная наружная дверь в квартиру 108 приотворена, и в мусорном ведре, стоящем между двумя дверьми, торчит какой-то странный желтовато-коричневый предмет. Наклонившись к ведру (нами овладело любопытство) мы обнаружили, что желтоватый предмет ¬- это засохшая французская булка или, как теперь говорят, городская булка, которую выкинули в ведро, потому что она раньше времени зачерствела.
Первым, невольным, я бы сказал, инстинктивным побуждением было - схватить эту булку. Но я почему-то остановился и посмотрел на маму.
«Знаешь что, - сказала мне мама, - давай будем гордыми». И мы прошли мимо полуотворенной двери.
Дмитрий Толстой
ссылки: http://www.stihi.ru/2008/02/05/2632
http://www.novayagazeta.ru/data/2008/12/27.html
http://www.c-cafe.ru/days/bio/18/044_18.php