Небольшой экскурс в относительно недалекое прошлое. надеюсь, кому-нибудь будет интересно.
Свастика в мозгах
К 25-летию одних похорон
Это история без героев. Не было в ней героизма, но хватало страха, глупости, жестокости и подлости. Все изложенное ниже может показаться моим личным сведением счетов с прошлым. Но историю - ту самую, которую впоследствии записывают в учебниках вереницей больших парадов и катастроф - можно познавать по-разному, в том числе и через подобные частные осколки, в которых, однако, некоторые черты эпохи отразились неожиданно четко.
Началось это в сентябре 1982-го года. Я был студентом II курса Горного института, только что после каникул; школа позади, а взрослая жизнь влекла тьмой-тьмущей искушений и неизведанных вещей. Именно тогда ко мне, всем своим неопытным естеством жаждущему свежих впечатлений, из Кировограда пожаловал старый друг и сказал, что он теперь панк, и что сейчас это очень модно.
Сразу нужно напомнить о том, что собой представлял тогдашний Днепропетровск. За фасадом кузницы советских кадров прятался резервация с беспробудными, партийно-заскорузлыми порядками. Даже режим здесь был как на военном объекте - миллионный город запрещалось посещать иностранцам. Такой роскоши, как рок- концерты, клубы, различные «тусовки» и тому подобное не существовало по определению. Несложно понять, как должны были себя здесь чувствовать молодые люди с их естественным влечением ко всему новому. Поэтому слова друга упали на плодородную почву.
Наше «панкование» заключалось в ношении двух-трех (от силы - четырех, но это уже безграничная крутизна) булавок на джинсах, скромно выбритых висках и посещении дискотеки под открытым небом в Центральном парке культуры и отдыха им. Т. Г. Шевченко - все это подчеркивало нашу принадлежность к касте избранных, позволяло чувствовать себя настоящими смельчаками. О том, как на самом деле выглядят те, к кому мы себя причисляли, мы ничегошеньки не знали; думаю, если бы даже услышали панк-рок, просто бы не поняли, что это такое. Очень хотелось в этом сером, бетонном и задымленном Днепропетровске хоть как-то отличаться от общей массы. Поэтому мы радостно блестели булавками, танцевали на дискотеке, валяли дурака, и, как нам казалось, никого особенно не дразнили. Тогда вообще всем все было безразлично. Я и сейчас хорошо помню то настроение: тотальная индифферентность, полное отделение государства от населения - каждый жил своей жизнью, ни в какие идеалы коммунизма не верили, пропаганда была чем-то наподобие будничного шумового фона, хотя, конечно, о каких-то изменениях никто и не думал. Наш маленький карнавал как раз умещался в русло всеохватывающего пофигизма: не мешай ты - и тебе не будут мешать. Но, видимо, у кого-то старшего был совсем иной взгляд на ситуацию.
Эта статья появилась 16 сентября 1982 года в «Комсомольской правде», которую из- за острой нехватки изданий, хоть немного похожих на развлекательные, читала и молодежь, и взрослые. Пространный материал, подписанный «А. Ефремов» и размещенный под рубрикой «Расскажи, «Собеседник» имел название, звучавшее четко и пафосно, как судебный приговор: «Панки: свастика на затылке».
Перечитывание этой писанины сейчас производит странное впечатление. Уже в начале не остается никаких сомнений в направленности статьи: рядом с заглавием - фото затылка какого-то молодчика, у которого на волосах действительно нарисована свастика; в предисловии обещают разоблачить «подспудный, подлинный политический и социальный смысл этого явления» (то есть «панк-моды»). Дальше все по плану: «Наиболее пригодным материалом для осуществления фашистского заговора против молодежи оказались панки», «из «подонков» анархиствующего толка стали постепенно и умело лепить фашиствующих выродков», «за последние пять лет панк «модернизировался». Его «протест» обрел все свойства внятной, жестокой ненависти. Она внушена ему неофашистскими шефами…» Смешная деталь - насчет музыкальной составляющей «А. Ефремов» демонстрировал поразительное невежество. Твердил о рок-опере «Гитлер-суперстар» (?!), а Лу Рида и Брайана Ферри (оба никакого отношения не имеют ни к панк-року, ни к нацизму) обозвал «Луи Рид» и «Брайган Ферри». И что интересно - все эти гневные пассажи, в которых были хоть какие- то, пускай искаженные, факты, вместились в одну из семи колонок статьи. Дальше, наверное, должны были идти доказательства панковского фашизма. Абзац сменяет абзац, автор громоздит безусловно страшные и отвратительные свидетельства деяний нацистов, доходит до времен Второй мировой, до 1942 года, и… ничего. Ни одного доказательства. То есть даже не затруднил себя фальсификацией наподобие его музыкальных «познаний», которая бы засвидетельствовала, что панки все-таки являются фашистами, что это они бьют людей других рас и убеждений. Но выводы безапелляционны: «Вне сомнения: панки - это кадры для карателей… Вглядитесь в его (панка. - Д.Д. ) нутро, и вы разглядите врага. И врага - жестокого, злобного».
Который, очевидно, отвечает за все деяния гитлеровцев до 1942 года включительно…
Конечно, идеологические шавки наподобие «Ефремова» (все-таки интересно, кто прятался за этим псевдонимом?) были натасканы в первую очередь дезинформировать. Так и с той статьей - из нее выпало несколько мелочей. Например, что, в значительной мере, на Западе если панк для кого-то и враг, то в первую очередь для нацистов. Что антифашистские либо левые демонстрации, опять-таки, не обходятся без панков. Что любая персона, даже такая самоуверенная, как «А. Ефремов», которая бы попробовала из «подонков» анархиствующего толка» вылепить «фашиствующих выродков», получила бы от «подонков» такую лепнину на морде, что забыла бы, сколько звездочек у Брежнева на пиджаке.
Нам бы эту статью воспринять как предостережение... Слишком молоды и наивны мы были, чтобы осознать - готовится наезд власти именно на нас, причем по отработанной советской технологии: сначала погром в прессе, а потом - показательный процесс. Не поняли…
Между тем, статья действительно произвела сильное впечатление. Слухи о «панках-нацистах» поползли по всему Союзу. Из собственного опыта, из разговоров со знакомыми, которые в то время жили в разных городах, я получил подтверждения - панков преследовали вполне искренне, любого смельчака, который осмелился нарядиться необычно, могли отлупить на улице просто среди бела дня. Хуже всего то, что тот пасквиль стал частью массированной компании, развернувшейся вскоре. Мы же, хоть и обеспокоенные «свастикой», пришпиленной нам на затылки, продолжали жить обычной жизнью. Днем - лекции, вечером - дискотека, где наша булавочная компания разрослась до полутора десятков человек. Уже было довольно холодно, когда случилась неприятность, из- за которой наши развлечения полетели вверх тормашками: умер вышеупомянутый Брежнев. На четыре вечера общегосударственного траура пришлось ограничиться сидением на лавочках в парке. А потом, когда вынесли все звездочки и ордена на бархатных подушечках, когда брови и все к ним прилагавшееся упокоилось в районе Мавзолея, за нас взялись всерьез.
Через день или два после окончания траура прямо на лекцию за мной зашел неприметный, но достаточно приветливый человечек. Повел меня в крыло института, где я никогда не бывал. Заведя в кабинет за двумя дверями (сначала - железные решетки, потом - официозный кожзаменитель), показал удостоверение сотрудника КГБ и спросил: «как давно панкуете?»
Да, героем я не был. Был я лишь 19-летним ошарашенным полуребенком, который не мог понять, что с ним творится и в чем он провинился. Трехчасовая беседа и написание объяснительной записки закончились, однако, заверениями гебешника, что, мол, все в порядке, это все вздор и «заблуждения молодости», идите себе спокойно, все будет хорошо. Соврал, конечно. Вскоре грянул новый этап ожесточенной борьбы с «панкизмом». Меня с отцом очень настойчиво пригласили на собрание общественности в одном из самых больших залов в центре Днепропетровска - Доме культуры железнодорожников. Теперь я понимаю, что ничего бы с нами не случилось, если бы не пошли. Учета никто не вел. Но такие мы уж были послушные советские люди: сказали - идти, значит, нужно идти.
Зал был набит битком. На сцене стояло семь стульев. Таких, как я, с бритыми висками, мелькало немало, и все с родителями. Сначала показали документальный фильм о том, каким же прекрасным и процветающим стал наш Днепропетровск при советской власти. Потом - другое кино, о преступлениях нацизма и концлагерях. После чего ведущий вечера, которым был первый секретарь городского КПУ Ошко собственной персоной, зачитал письма приблизительно такого содержания: мол, все у нас хорошо, только вот завелись в нашем прекрасном городе отдельные молодые негодяи, которые носят американские джинсы и даже булавки где не надо, а кое-кто - и нацистские кресты. Письмо было подписано весьма примечательной фамилией - Сарана (что переводится на русский как «Саранча»). После чего ведущий пригласил самого автора - высохшую от стервозности пожилую коммунистку. А после Сараны подали главное блюдо.
- У нас в зале есть такие люди, - объявил секретарь. И начал, друг за другом, вызывать на сцену тех парней и их родителей. Обвиняемые выходили, давали объяснение, как, когда, с кем они сделали себе такие прически, при каких условиях попали под губительное американо- фашистское влияние. Саранчи в зале оказалось много: в партере вставали один за одним краснознаменные маразматики, и, трясясь от возмущения, гневно спрашивали тех несчастных, как же это они так могли. Смешная деталь: видимо, чтобы придать сборищу хоть какую-то общественную легитимность, на сцену позора вытянули также беднягу- двоечника из ПТУ, но у него даже никто ничего не спрашивал, парень так и сидел - абсолютно лишний, без единой булавки, только с кучей двоек. Седьмой стул остался пустым, и, по-видимому, не один похолодевший от ужаса гость собрания спрашивал себя, не его ли туда посадят? Так или иначе, на отца было страшно смотреть. На меня, очевидно, тоже. Но это еще не все.
Уже прямо перед новогодними праздниками, 30 декабря, меня вызвали на заседание институтского комитета комсомола. Комитет комсомола, во всяком случае в институтах с военными кафедрами, был чем-то наподобие облегченного варианта инквизиции для студентов. В условиях, когда обучение в вузе позволялось только комсомольцам, исключение из рядов ВЛКСМ автоматически означало и изгнание из альма-матер; а право карать и миловать по такой молодежно-партийной линии как раз и было у комитета. Поэтому вызов «на комитет» не предвещал ничего доброго. Можно лишь догадываться, что чувствовали восемь пиджачно-галстучных отцов-инквизиторов (мне они показались ужасно взрослыми), когда в их судилище затекло съежившееся существо с лицом, искаженным от страха и раскаяния. До меня в этой просторной, пустой и потому особенно страшной аудитории уже побывало несколько таких же, как я, и оставило на столе свои комсомольские значки. На этом шоу также был свой ведущий, глава того таки комитета, имени не вспомню, а вот фамилия не менее примечательная, чем Сарана: Туп… то есть, прошу прощения, Дубей; лицо и комплекция вполне соответствовали артикулу. Проведя короткий допрос, проигнорировав мои уверения, что я категорически против нацизма, и произнеся короткую речь с обвинениями меня во всех грехах, оживленный дуболом предложил формулировочку, которую помню до сих пор: занести строгий выговор в учетную карточку, а также «ходатайствовать (!) перед ректоратом» об исключении меня из института, заметив при том, что бороться с фашизмом лучше в строю и с автоматом. Пять за, трое против. Демократия, блин. Вот тебе и подарок на Новый год, Дмитрий.
Зимнюю сессию я закончил лучше всех в группе. Не помогло. «Ходатайство» удовлетворили. Уже весной 83-го мне выбрили виски вместе с остальными волосами на голове, загрузили в самолет и повезли в дальние края. Место службы, очевидно, подыскивали долго и вдохновенно. Абсолютно бесполезная часть посреди степей Восточного Казахстана была идеально приспособлена для того, чтобы надежно лишить свободы три сотни ребят, виновных лишь в том, что родились в СССР. Режим - секретный, то есть никаких отпусков; но все «секреты» устарели лет на 20 - американцы их даже в музей не взяли бы. Также никаких увольнительных, потому что до ближайшего города - более ста километров по той же степи широкой. Плюс лютые зимы с плохо отапливаемыми казармами, знойное лето с нехваткой воды, дизентерией и гепатитом, служба, которая заключается в непрерывной мойке полуразрушенных туалетов, хождении строем и стирке заношенного обмундирования. Автомат я там видел. Кажется, дважды… нет, трижды за два года, так что Туп… Дубей попал пальцем в небо - если бы и напали на нас какие-то басурмане, то им бы хватило нескольких пукалок с солью. Некоторые развлечения там тоже имелись, главное среди них - круглосуточный, разнообразный, во всех возможных комбинациях, с причинами и без, мордобой. Кулаками, ногами, ремнями, разводными ключами, лопатами и ломами. Кто-то не выдерживал и вешался. Кто-то демобилизовался искалеченным телесно и психически. Скорее всего, меня послали туда не на перевоспитание, а просто чтобы домой приехал ногами вперед. Но и того им было мало. Оказывается, в то же время в Днепропетровске руководящие идеологи составили специальный циркуляр с бредом о фашиствующей молодежи и прилагаемым списком «фашистов», где фигурировал и я - и потом эту писульку зачитывали в школах и вузах города.
Если нужен эпилог, то вот он: усилия дубовой саранчи пропали зря, я не только вернулся из армии живым и относительно здоровым, но и начал делать самиздатовский рок-журнал, присоединившись к целой армии таких же самиздателей от Калиниграда до Владивостока. Конечно, «Комсомолка» не задержалась с доносом на актуальную тему («Чтиво из подворотни»), опять приплелась ко мне в институт очередная гебешная тварь, но времена уже были другие, и никаких последствий это не имело. О Дубее, Саране, Ошке я с тех пор ничего не слышал, даже в списках партии регионов они не появились (а вот «Комсомольская правда», к большому сожалению, существует и поныне почти без изменений). В любом случае, это не хеппи-энд, а, скорее, начало совсем другого сюжета. Впрочем, стоит задуматься вот над чем: несколько месяцев подряд пресса, государственные, партийные, силовые - вплоть до КГБ и армии - структуры целеустремленно и увлеченно уничтожали горсточку неправильно одетых мальчишек, будто те составляли реальную угрозу в общегосударственных масштабах. Сложно найти этому рациональное объяснение. Может, так хотели сбить волну опасного безразличия, начавшую разъедать систему, или пытались канализировать вероятное недовольство режимом, или андроповская власть хотела продемонстрировать, что наступили времена строгой социалистической законности - кто знает. По-видимому, тот строй мог существовать лишь при постоянном наличии врагов, а если врагов не хватало, их придумывали - а за выдумки, какими бы абсурдными они не были, расплачивались невиновные люди.
Но точно знаю: все, что Джордж Оруелл написал в классической антиутопии «1984», - чистая правда. Я все это видел собственными глазами, испытал на собственной шкуре - и пятиминутки ненависти, и санкционированное линчевание, и «мир - это война». Свастика была не на затылках. Она крутилась в мозгах тех, кто пытался выстричь ее на наших головах.
Но за 1984-м наступил, к счастью, 1985-й.
Дмитрий Десятерик
К 25-летию одних похорон
Это история без героев. Не было в ней героизма, но хватало страха, глупости, жестокости и подлости. Все изложенное ниже может показаться моим личным сведением счетов с прошлым. Но историю - ту самую, которую впоследствии записывают в учебниках вереницей больших парадов и катастроф - можно познавать по-разному, в том числе и через подобные частные осколки, в которых, однако, некоторые черты эпохи отразились неожиданно четко.
Началось это в сентябре 1982-го года. Я был студентом II курса Горного института, только что после каникул; школа позади, а взрослая жизнь влекла тьмой-тьмущей искушений и неизведанных вещей. Именно тогда ко мне, всем своим неопытным естеством жаждущему свежих впечатлений, из Кировограда пожаловал старый друг и сказал, что он теперь панк, и что сейчас это очень модно.
Сразу нужно напомнить о том, что собой представлял тогдашний Днепропетровск. За фасадом кузницы советских кадров прятался резервация с беспробудными, партийно-заскорузлыми порядками. Даже режим здесь был как на военном объекте - миллионный город запрещалось посещать иностранцам. Такой роскоши, как рок- концерты, клубы, различные «тусовки» и тому подобное не существовало по определению. Несложно понять, как должны были себя здесь чувствовать молодые люди с их естественным влечением ко всему новому. Поэтому слова друга упали на плодородную почву.
Наше «панкование» заключалось в ношении двух-трех (от силы - четырех, но это уже безграничная крутизна) булавок на джинсах, скромно выбритых висках и посещении дискотеки под открытым небом в Центральном парке культуры и отдыха им. Т. Г. Шевченко - все это подчеркивало нашу принадлежность к касте избранных, позволяло чувствовать себя настоящими смельчаками. О том, как на самом деле выглядят те, к кому мы себя причисляли, мы ничегошеньки не знали; думаю, если бы даже услышали панк-рок, просто бы не поняли, что это такое. Очень хотелось в этом сером, бетонном и задымленном Днепропетровске хоть как-то отличаться от общей массы. Поэтому мы радостно блестели булавками, танцевали на дискотеке, валяли дурака, и, как нам казалось, никого особенно не дразнили. Тогда вообще всем все было безразлично. Я и сейчас хорошо помню то настроение: тотальная индифферентность, полное отделение государства от населения - каждый жил своей жизнью, ни в какие идеалы коммунизма не верили, пропаганда была чем-то наподобие будничного шумового фона, хотя, конечно, о каких-то изменениях никто и не думал. Наш маленький карнавал как раз умещался в русло всеохватывающего пофигизма: не мешай ты - и тебе не будут мешать. Но, видимо, у кого-то старшего был совсем иной взгляд на ситуацию.
Эта статья появилась 16 сентября 1982 года в «Комсомольской правде», которую из- за острой нехватки изданий, хоть немного похожих на развлекательные, читала и молодежь, и взрослые. Пространный материал, подписанный «А. Ефремов» и размещенный под рубрикой «Расскажи, «Собеседник» имел название, звучавшее четко и пафосно, как судебный приговор: «Панки: свастика на затылке».
Перечитывание этой писанины сейчас производит странное впечатление. Уже в начале не остается никаких сомнений в направленности статьи: рядом с заглавием - фото затылка какого-то молодчика, у которого на волосах действительно нарисована свастика; в предисловии обещают разоблачить «подспудный, подлинный политический и социальный смысл этого явления» (то есть «панк-моды»). Дальше все по плану: «Наиболее пригодным материалом для осуществления фашистского заговора против молодежи оказались панки», «из «подонков» анархиствующего толка стали постепенно и умело лепить фашиствующих выродков», «за последние пять лет панк «модернизировался». Его «протест» обрел все свойства внятной, жестокой ненависти. Она внушена ему неофашистскими шефами…» Смешная деталь - насчет музыкальной составляющей «А. Ефремов» демонстрировал поразительное невежество. Твердил о рок-опере «Гитлер-суперстар» (?!), а Лу Рида и Брайана Ферри (оба никакого отношения не имеют ни к панк-року, ни к нацизму) обозвал «Луи Рид» и «Брайган Ферри». И что интересно - все эти гневные пассажи, в которых были хоть какие- то, пускай искаженные, факты, вместились в одну из семи колонок статьи. Дальше, наверное, должны были идти доказательства панковского фашизма. Абзац сменяет абзац, автор громоздит безусловно страшные и отвратительные свидетельства деяний нацистов, доходит до времен Второй мировой, до 1942 года, и… ничего. Ни одного доказательства. То есть даже не затруднил себя фальсификацией наподобие его музыкальных «познаний», которая бы засвидетельствовала, что панки все-таки являются фашистами, что это они бьют людей других рас и убеждений. Но выводы безапелляционны: «Вне сомнения: панки - это кадры для карателей… Вглядитесь в его (панка. - Д.Д. ) нутро, и вы разглядите врага. И врага - жестокого, злобного».
Который, очевидно, отвечает за все деяния гитлеровцев до 1942 года включительно…
Конечно, идеологические шавки наподобие «Ефремова» (все-таки интересно, кто прятался за этим псевдонимом?) были натасканы в первую очередь дезинформировать. Так и с той статьей - из нее выпало несколько мелочей. Например, что, в значительной мере, на Западе если панк для кого-то и враг, то в первую очередь для нацистов. Что антифашистские либо левые демонстрации, опять-таки, не обходятся без панков. Что любая персона, даже такая самоуверенная, как «А. Ефремов», которая бы попробовала из «подонков» анархиствующего толка» вылепить «фашиствующих выродков», получила бы от «подонков» такую лепнину на морде, что забыла бы, сколько звездочек у Брежнева на пиджаке.
Нам бы эту статью воспринять как предостережение... Слишком молоды и наивны мы были, чтобы осознать - готовится наезд власти именно на нас, причем по отработанной советской технологии: сначала погром в прессе, а потом - показательный процесс. Не поняли…
Между тем, статья действительно произвела сильное впечатление. Слухи о «панках-нацистах» поползли по всему Союзу. Из собственного опыта, из разговоров со знакомыми, которые в то время жили в разных городах, я получил подтверждения - панков преследовали вполне искренне, любого смельчака, который осмелился нарядиться необычно, могли отлупить на улице просто среди бела дня. Хуже всего то, что тот пасквиль стал частью массированной компании, развернувшейся вскоре. Мы же, хоть и обеспокоенные «свастикой», пришпиленной нам на затылки, продолжали жить обычной жизнью. Днем - лекции, вечером - дискотека, где наша булавочная компания разрослась до полутора десятков человек. Уже было довольно холодно, когда случилась неприятность, из- за которой наши развлечения полетели вверх тормашками: умер вышеупомянутый Брежнев. На четыре вечера общегосударственного траура пришлось ограничиться сидением на лавочках в парке. А потом, когда вынесли все звездочки и ордена на бархатных подушечках, когда брови и все к ним прилагавшееся упокоилось в районе Мавзолея, за нас взялись всерьез.
Через день или два после окончания траура прямо на лекцию за мной зашел неприметный, но достаточно приветливый человечек. Повел меня в крыло института, где я никогда не бывал. Заведя в кабинет за двумя дверями (сначала - железные решетки, потом - официозный кожзаменитель), показал удостоверение сотрудника КГБ и спросил: «как давно панкуете?»
Да, героем я не был. Был я лишь 19-летним ошарашенным полуребенком, который не мог понять, что с ним творится и в чем он провинился. Трехчасовая беседа и написание объяснительной записки закончились, однако, заверениями гебешника, что, мол, все в порядке, это все вздор и «заблуждения молодости», идите себе спокойно, все будет хорошо. Соврал, конечно. Вскоре грянул новый этап ожесточенной борьбы с «панкизмом». Меня с отцом очень настойчиво пригласили на собрание общественности в одном из самых больших залов в центре Днепропетровска - Доме культуры железнодорожников. Теперь я понимаю, что ничего бы с нами не случилось, если бы не пошли. Учета никто не вел. Но такие мы уж были послушные советские люди: сказали - идти, значит, нужно идти.
Зал был набит битком. На сцене стояло семь стульев. Таких, как я, с бритыми висками, мелькало немало, и все с родителями. Сначала показали документальный фильм о том, каким же прекрасным и процветающим стал наш Днепропетровск при советской власти. Потом - другое кино, о преступлениях нацизма и концлагерях. После чего ведущий вечера, которым был первый секретарь городского КПУ Ошко собственной персоной, зачитал письма приблизительно такого содержания: мол, все у нас хорошо, только вот завелись в нашем прекрасном городе отдельные молодые негодяи, которые носят американские джинсы и даже булавки где не надо, а кое-кто - и нацистские кресты. Письмо было подписано весьма примечательной фамилией - Сарана (что переводится на русский как «Саранча»). После чего ведущий пригласил самого автора - высохшую от стервозности пожилую коммунистку. А после Сараны подали главное блюдо.
- У нас в зале есть такие люди, - объявил секретарь. И начал, друг за другом, вызывать на сцену тех парней и их родителей. Обвиняемые выходили, давали объяснение, как, когда, с кем они сделали себе такие прически, при каких условиях попали под губительное американо- фашистское влияние. Саранчи в зале оказалось много: в партере вставали один за одним краснознаменные маразматики, и, трясясь от возмущения, гневно спрашивали тех несчастных, как же это они так могли. Смешная деталь: видимо, чтобы придать сборищу хоть какую-то общественную легитимность, на сцену позора вытянули также беднягу- двоечника из ПТУ, но у него даже никто ничего не спрашивал, парень так и сидел - абсолютно лишний, без единой булавки, только с кучей двоек. Седьмой стул остался пустым, и, по-видимому, не один похолодевший от ужаса гость собрания спрашивал себя, не его ли туда посадят? Так или иначе, на отца было страшно смотреть. На меня, очевидно, тоже. Но это еще не все.
Уже прямо перед новогодними праздниками, 30 декабря, меня вызвали на заседание институтского комитета комсомола. Комитет комсомола, во всяком случае в институтах с военными кафедрами, был чем-то наподобие облегченного варианта инквизиции для студентов. В условиях, когда обучение в вузе позволялось только комсомольцам, исключение из рядов ВЛКСМ автоматически означало и изгнание из альма-матер; а право карать и миловать по такой молодежно-партийной линии как раз и было у комитета. Поэтому вызов «на комитет» не предвещал ничего доброго. Можно лишь догадываться, что чувствовали восемь пиджачно-галстучных отцов-инквизиторов (мне они показались ужасно взрослыми), когда в их судилище затекло съежившееся существо с лицом, искаженным от страха и раскаяния. До меня в этой просторной, пустой и потому особенно страшной аудитории уже побывало несколько таких же, как я, и оставило на столе свои комсомольские значки. На этом шоу также был свой ведущий, глава того таки комитета, имени не вспомню, а вот фамилия не менее примечательная, чем Сарана: Туп… то есть, прошу прощения, Дубей; лицо и комплекция вполне соответствовали артикулу. Проведя короткий допрос, проигнорировав мои уверения, что я категорически против нацизма, и произнеся короткую речь с обвинениями меня во всех грехах, оживленный дуболом предложил формулировочку, которую помню до сих пор: занести строгий выговор в учетную карточку, а также «ходатайствовать (!) перед ректоратом» об исключении меня из института, заметив при том, что бороться с фашизмом лучше в строю и с автоматом. Пять за, трое против. Демократия, блин. Вот тебе и подарок на Новый год, Дмитрий.
Зимнюю сессию я закончил лучше всех в группе. Не помогло. «Ходатайство» удовлетворили. Уже весной 83-го мне выбрили виски вместе с остальными волосами на голове, загрузили в самолет и повезли в дальние края. Место службы, очевидно, подыскивали долго и вдохновенно. Абсолютно бесполезная часть посреди степей Восточного Казахстана была идеально приспособлена для того, чтобы надежно лишить свободы три сотни ребят, виновных лишь в том, что родились в СССР. Режим - секретный, то есть никаких отпусков; но все «секреты» устарели лет на 20 - американцы их даже в музей не взяли бы. Также никаких увольнительных, потому что до ближайшего города - более ста километров по той же степи широкой. Плюс лютые зимы с плохо отапливаемыми казармами, знойное лето с нехваткой воды, дизентерией и гепатитом, служба, которая заключается в непрерывной мойке полуразрушенных туалетов, хождении строем и стирке заношенного обмундирования. Автомат я там видел. Кажется, дважды… нет, трижды за два года, так что Туп… Дубей попал пальцем в небо - если бы и напали на нас какие-то басурмане, то им бы хватило нескольких пукалок с солью. Некоторые развлечения там тоже имелись, главное среди них - круглосуточный, разнообразный, во всех возможных комбинациях, с причинами и без, мордобой. Кулаками, ногами, ремнями, разводными ключами, лопатами и ломами. Кто-то не выдерживал и вешался. Кто-то демобилизовался искалеченным телесно и психически. Скорее всего, меня послали туда не на перевоспитание, а просто чтобы домой приехал ногами вперед. Но и того им было мало. Оказывается, в то же время в Днепропетровске руководящие идеологи составили специальный циркуляр с бредом о фашиствующей молодежи и прилагаемым списком «фашистов», где фигурировал и я - и потом эту писульку зачитывали в школах и вузах города.
Если нужен эпилог, то вот он: усилия дубовой саранчи пропали зря, я не только вернулся из армии живым и относительно здоровым, но и начал делать самиздатовский рок-журнал, присоединившись к целой армии таких же самиздателей от Калиниграда до Владивостока. Конечно, «Комсомолка» не задержалась с доносом на актуальную тему («Чтиво из подворотни»), опять приплелась ко мне в институт очередная гебешная тварь, но времена уже были другие, и никаких последствий это не имело. О Дубее, Саране, Ошке я с тех пор ничего не слышал, даже в списках партии регионов они не появились (а вот «Комсомольская правда», к большому сожалению, существует и поныне почти без изменений). В любом случае, это не хеппи-энд, а, скорее, начало совсем другого сюжета. Впрочем, стоит задуматься вот над чем: несколько месяцев подряд пресса, государственные, партийные, силовые - вплоть до КГБ и армии - структуры целеустремленно и увлеченно уничтожали горсточку неправильно одетых мальчишек, будто те составляли реальную угрозу в общегосударственных масштабах. Сложно найти этому рациональное объяснение. Может, так хотели сбить волну опасного безразличия, начавшую разъедать систему, или пытались канализировать вероятное недовольство режимом, или андроповская власть хотела продемонстрировать, что наступили времена строгой социалистической законности - кто знает. По-видимому, тот строй мог существовать лишь при постоянном наличии врагов, а если врагов не хватало, их придумывали - а за выдумки, какими бы абсурдными они не были, расплачивались невиновные люди.
Но точно знаю: все, что Джордж Оруелл написал в классической антиутопии «1984», - чистая правда. Я все это видел собственными глазами, испытал на собственной шкуре - и пятиминутки ненависти, и санкционированное линчевание, и «мир - это война». Свастика была не на затылках. Она крутилась в мозгах тех, кто пытался выстричь ее на наших головах.
Но за 1984-м наступил, к счастью, 1985-й.
Дмитрий Десятерик