Сто пятьдесят лет спустя
"... а сойдется десять русских, мгновенно возникает вопрос о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды,бездоказательно, безвыходно. Жуют, жуют они этот несчастный вопрос, словно дети кусок гуммиластика: ни соку, ни толку. Ну, и конечно, тут же, кстати, достанется и гнилому Западу. Экая притча, подумаешь! Бьет он нас на всех пунктах, этот Запад, - а гнил! И хоть бы мы действительно его презирали, а то ведь это все фраза и ложь. Ругать-то мы его ругаем, а только его мнением и дорожим, то есть, в сущности, мнением парижских лоботрясов".
"Однажды Лаврецкий, по обыкновению своему, сидел у Калитиных. Из гостей был один Паншин. (он) вдруг начал, по поводу известной "Думы", укорять и упрекать новейшее поколение. "Россия отстала от Европы; нужно подогнать ее. Уверяют, что мы молоды, это вздор; да и притом у нас изобретательности нет; сам Хомяков признается в том, что мы даже мышеловки не выдумали. Следовательно, мы поневоле должны заимствовать у других. Мы больны, говорит Лермонтов, я согласен с ним; но мы больны оттого, что только наполовину сделались европейцами; чем мы ушиблись, тем мы и лечиться должны. Все народы в сущности одинаковы; вводите только хорошие учреждения - и дело с концом. Пожалуй, можно приноравливаться к существующему народному быту; это наше дело, дело людей (он чуть не сказал: государственных) служащих; но, в случае нужды, не беспокойтесь: учреждения переделают самый этот быт".
Лаврецкий поднялся и начал возражать Паншину; завязался спор. Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность России; отдавал себя, свое поколение на жертву, но заступался за новых людей, за их убеждения и желания; Паншин объявил, что умные люди должны все переделать, и занесся до того, что назвал Лаврецкого отсталым консерватором. Лаврецкий не рассердился, не возвысил голоса (он вспомнил, что Михалевич тоже называл его отсталым только вольтериянцем) и спокойно разбил Паншина на всех пунктах. Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок с высоты чиновничьего самосознания, переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал, хотя бы отрицательный; требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна; не отклонился, наконец, от заслуженного, по его мнению, упрека в легкомысленной растрате времени и сил."
"Однажды Лаврецкий, по обыкновению своему, сидел у Калитиных. Из гостей был один Паншин. (он) вдруг начал, по поводу известной "Думы", укорять и упрекать новейшее поколение. "Россия отстала от Европы; нужно подогнать ее. Уверяют, что мы молоды, это вздор; да и притом у нас изобретательности нет; сам Хомяков признается в том, что мы даже мышеловки не выдумали. Следовательно, мы поневоле должны заимствовать у других. Мы больны, говорит Лермонтов, я согласен с ним; но мы больны оттого, что только наполовину сделались европейцами; чем мы ушиблись, тем мы и лечиться должны. Все народы в сущности одинаковы; вводите только хорошие учреждения - и дело с концом. Пожалуй, можно приноравливаться к существующему народному быту; это наше дело, дело людей (он чуть не сказал: государственных) служащих; но, в случае нужды, не беспокойтесь: учреждения переделают самый этот быт".
Лаврецкий поднялся и начал возражать Паншину; завязался спор. Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность России; отдавал себя, свое поколение на жертву, но заступался за новых людей, за их убеждения и желания; Паншин объявил, что умные люди должны все переделать, и занесся до того, что назвал Лаврецкого отсталым консерватором. Лаврецкий не рассердился, не возвысил голоса (он вспомнил, что Михалевич тоже называл его отсталым только вольтериянцем) и спокойно разбил Паншина на всех пунктах. Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок с высоты чиновничьего самосознания, переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал, хотя бы отрицательный; требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна; не отклонился, наконец, от заслуженного, по его мнению, упрека в легкомысленной растрате времени и сил."