(no subject)
Последнюю неделю я читаю параллельно Гейзенберга и Бродского; это, как и всё остальное, ничего не значит, но многое меняет.
Играй, играй, Диззи Гиллеспи,
Джерри Маллиган и Ширинг, Ширинг,
в белых платьях, все вы там в белых платьях
и в белых рубахах
на сорок второй и семьдесят второй улице,
там, за темным океаном, среди деревьев,
над которыми с зажженными бортовыми огнями
летят самолеты,
за океаном.
Окружающая реальность не перестаёт радовать. Например, на гербе Борисовского танкоремонтного завода изображена птица Сирин. И удивляет даже не это, а то, что у Борисовского танкоремонтного завода в принципе есть герб.
Или, вот, прочитала я пост про то, какого роста были Муми-тролли. И теперь хочется только приседать на корточки и целовать их в нос. Или завести кота и целовать в пяточки. Но все Муми-тролли в это время года спят, а единственный кот, которого хочется целовать в пяточки, уже существует, и он не мой.
Или, скажем, вчера за полчаса умудрилась разбить голову, светильник и любимый стакан. Стакан был одной из нескольких единиц посуды в этом доме, к которым я испытывала хоть какие-то эмоции, и теперь гложет, глоооожет меня изнутри недобитый лингвист, требует компенсировать и завести дома срджеп и ибрик. Срджеп, вопреки ожиданиям, - не ругательство, а разновидность армянской джезвы (хотя внутреннему лингвисту этнокультурологические подробности до фонаря, ему просто нравится слово), а ибрик выглядит как плод запретной страсти составителя Тысячи и одной ночи и ожившего серебряного кофейника (то есть примерно так). То есть на свете счастья нет, но есть покой, воля, горячий чай в холодную погоду, антикварный металл на блошиных рынках и режиссёрская версия The Wrath of Khan без русской звуковой дорожки.
Вообще, все метафоры окончательно стали только про воду. Перемещаюсь из океана спокойствия в буддийский аквариум; не трогать, не говорить.
Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,
звук выписывает эллипсоид так далеко за океаном,
и если теперь черный Гарнер
колотит руками по черно-белому ряду,
все становится понятным.
Эррол!
Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,
какой ударник у старого Монка
и так далеко,
за океаном...
Играй, играй, Диззи Гиллеспи,
Джерри Маллиган и Ширинг, Ширинг,
в белых платьях, все вы там в белых платьях
и в белых рубахах
на сорок второй и семьдесят второй улице,
там, за темным океаном, среди деревьев,
над которыми с зажженными бортовыми огнями
летят самолеты,
за океаном.
Окружающая реальность не перестаёт радовать. Например, на гербе Борисовского танкоремонтного завода изображена птица Сирин. И удивляет даже не это, а то, что у Борисовского танкоремонтного завода в принципе есть герб.
Или, вот, прочитала я пост про то, какого роста были Муми-тролли. И теперь хочется только приседать на корточки и целовать их в нос. Или завести кота и целовать в пяточки. Но все Муми-тролли в это время года спят, а единственный кот, которого хочется целовать в пяточки, уже существует, и он не мой.
Или, скажем, вчера за полчаса умудрилась разбить голову, светильник и любимый стакан. Стакан был одной из нескольких единиц посуды в этом доме, к которым я испытывала хоть какие-то эмоции, и теперь гложет, глоооожет меня изнутри недобитый лингвист, требует компенсировать и завести дома срджеп и ибрик. Срджеп, вопреки ожиданиям, - не ругательство, а разновидность армянской джезвы (хотя внутреннему лингвисту этнокультурологические подробности до фонаря, ему просто нравится слово), а ибрик выглядит как плод запретной страсти составителя Тысячи и одной ночи и ожившего серебряного кофейника (то есть примерно так). То есть на свете счастья нет, но есть покой, воля, горячий чай в холодную погоду, антикварный металл на блошиных рынках и режиссёрская версия The Wrath of Khan без русской звуковой дорожки.
Вообще, все метафоры окончательно стали только про воду. Перемещаюсь из океана спокойствия в буддийский аквариум; не трогать, не говорить.
Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,
звук выписывает эллипсоид так далеко за океаном,
и если теперь черный Гарнер
колотит руками по черно-белому ряду,
все становится понятным.
Эррол!
Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,
какой ударник у старого Монка
и так далеко,
за океаном...