(no subject)
В младших классах у нас были две училки, которые смертельно ненавидели друг друга.
Одна была помоложе и корчила из себя добрую и заботливую, пока не приходилось для кого-нибудь что-нибудь сделать. Она знала тысячу и одну отмазку на любой случай жизни. Она любила постоянно предупреждать, на любую активность была неизменная фраза "добром это не кончится!". Иногда и правда не кончалось. В таких случаях училка просто расцветала и непрерывно трындела: "А я же тебе говорила! А я же тебя предупреждала! А теперь ты сам виноват!". Ничто не приводило её в лучшее состояние духа, нежели чужие неудачи. Но особенно умиляло её дуалистическое отношение к ученикам: то мы были "взрослыми людьми, которым нужно отвечать за свои поступки", то "детьми, которые еще сами не знают чего хотят". Причем, нередко этот переход был в одном предложении. Свои ошибки (а их было достаточно!) никогда не признавала, даже если её ловили с поличным. В таких случаях она холодным тихим голосом требовала дневник и писала туда "Разговаривает на уроке! Примите меры!", заставляла записывать ошибочные данные в тетради, а при проверке выделяла красной ручкой и писала: "Что за бред?". Она же вербовала учеников, чаще девочек, в стукачи. Стукачам была гарантирована пятерка за поведение и улучшенные оценки за успеваемость. Отказ сурово наказывался. Стукачу на самом деле не нужно было даже вести партизанскую работу или что там стукачи делают. Достаточно было подтвердить те фантазии, которая эта дама сама выдумывала. Смертельно запуганные стукачи на родительских собраниях и педсоветах покорно кивали на всё, что она говорила. Некоторые особенно сердобольные хулиганы даже специально били стекла в присутствии стукачей, чтобы им было что сказать.
Вторая была очень высокой и крепкой, откровенно злобной. Лучшим средством обучения и воспитания она считала крик. О, что это был за крик! Его было слышно через три стены и в доме напротив. Однажды она сорвала голос и, чтобы скомпенсировать недостаток громкости, со всей дури стучала линейкой или кулаком по столу по время тирад шепотом. Она не признавала ошибок, опозданий, прогулов и прочих обычных вещей из которых состоит ученическая жизнь. Виновному насиловали криком уши. Она никому не доверяла, всех считала врагами, а к учебному процессу относилась как к войне в которой нет победителей. С ней было невозможно не то что общаться, а просто получить ответ на любой вопрос. Вместо ответа она в лучших традициях Клинта Иствуда сужала глаза, наклоняла голову (Не-е, совсем не как щеночек. Было похоже, скорее, на стервятника) и сквозь зубы цедила номер параграфа, или страницу методички, или местонахождение стенда с информацией. Если вы внезапно решили, что у неё есть голливуд-стайл добрая сторона, которую она просто не любит демонстрировать, то это не так. Добрых сторон у неё не было. Её закаленное в битвах с детьми лицо чуть расслаблялось только когда она ела пончик. Что весьма удивительно, так как с супом и вторым она расправлялась не шевельнув ни единой мышцей лица. Дама была весьма властолюбива и метила в директоры, на худой конец в завучи. Когда случились очередные повышения и её снова прокатили, она стала потихоньку поддавать. Потом ушла в запой, после того как выяснила, что повышение дали первой училке. Посередине запоя она решила, что терять уже нечего, подкараулила соперницу за гаражами и начистила ебальник. Начистила качественно, сломала заодно ей руку и ногу. Возвращающиеся из школы ученики глазели и решали, добить или вызвать скорую.
В итоге, как это часто в жизни случается, обе беды взаимно аннигилировали друг друга. Первая училка в школу не вернулась, вторую посадили. На их место взяли неглупых молодых шлюшек, которых весело жарили старшеклассники. Увы, к моим старшим классам они уже удачно повыходили замуж и уволились. Тут, вероятно, надо вывести какую-то мораль. Ах да, вот она: если ты плохой женщина-человек, то тебя обязательно посадят в тюрячку или переломают конечности. А если, наоборот, хороший - то возьмут замуж.
Одна была помоложе и корчила из себя добрую и заботливую, пока не приходилось для кого-нибудь что-нибудь сделать. Она знала тысячу и одну отмазку на любой случай жизни. Она любила постоянно предупреждать, на любую активность была неизменная фраза "добром это не кончится!". Иногда и правда не кончалось. В таких случаях училка просто расцветала и непрерывно трындела: "А я же тебе говорила! А я же тебя предупреждала! А теперь ты сам виноват!". Ничто не приводило её в лучшее состояние духа, нежели чужие неудачи. Но особенно умиляло её дуалистическое отношение к ученикам: то мы были "взрослыми людьми, которым нужно отвечать за свои поступки", то "детьми, которые еще сами не знают чего хотят". Причем, нередко этот переход был в одном предложении. Свои ошибки (а их было достаточно!) никогда не признавала, даже если её ловили с поличным. В таких случаях она холодным тихим голосом требовала дневник и писала туда "Разговаривает на уроке! Примите меры!", заставляла записывать ошибочные данные в тетради, а при проверке выделяла красной ручкой и писала: "Что за бред?". Она же вербовала учеников, чаще девочек, в стукачи. Стукачам была гарантирована пятерка за поведение и улучшенные оценки за успеваемость. Отказ сурово наказывался. Стукачу на самом деле не нужно было даже вести партизанскую работу или что там стукачи делают. Достаточно было подтвердить те фантазии, которая эта дама сама выдумывала. Смертельно запуганные стукачи на родительских собраниях и педсоветах покорно кивали на всё, что она говорила. Некоторые особенно сердобольные хулиганы даже специально били стекла в присутствии стукачей, чтобы им было что сказать.
Вторая была очень высокой и крепкой, откровенно злобной. Лучшим средством обучения и воспитания она считала крик. О, что это был за крик! Его было слышно через три стены и в доме напротив. Однажды она сорвала голос и, чтобы скомпенсировать недостаток громкости, со всей дури стучала линейкой или кулаком по столу по время тирад шепотом. Она не признавала ошибок, опозданий, прогулов и прочих обычных вещей из которых состоит ученическая жизнь. Виновному насиловали криком уши. Она никому не доверяла, всех считала врагами, а к учебному процессу относилась как к войне в которой нет победителей. С ней было невозможно не то что общаться, а просто получить ответ на любой вопрос. Вместо ответа она в лучших традициях Клинта Иствуда сужала глаза, наклоняла голову (Не-е, совсем не как щеночек. Было похоже, скорее, на стервятника) и сквозь зубы цедила номер параграфа, или страницу методички, или местонахождение стенда с информацией. Если вы внезапно решили, что у неё есть голливуд-стайл добрая сторона, которую она просто не любит демонстрировать, то это не так. Добрых сторон у неё не было. Её закаленное в битвах с детьми лицо чуть расслаблялось только когда она ела пончик. Что весьма удивительно, так как с супом и вторым она расправлялась не шевельнув ни единой мышцей лица. Дама была весьма властолюбива и метила в директоры, на худой конец в завучи. Когда случились очередные повышения и её снова прокатили, она стала потихоньку поддавать. Потом ушла в запой, после того как выяснила, что повышение дали первой училке. Посередине запоя она решила, что терять уже нечего, подкараулила соперницу за гаражами и начистила ебальник. Начистила качественно, сломала заодно ей руку и ногу. Возвращающиеся из школы ученики глазели и решали, добить или вызвать скорую.
В итоге, как это часто в жизни случается, обе беды взаимно аннигилировали друг друга. Первая училка в школу не вернулась, вторую посадили. На их место взяли неглупых молодых шлюшек, которых весело жарили старшеклассники. Увы, к моим старшим классам они уже удачно повыходили замуж и уволились. Тут, вероятно, надо вывести какую-то мораль. Ах да, вот она: если ты плохой женщина-человек, то тебя обязательно посадят в тюрячку или переломают конечности. А если, наоборот, хороший - то возьмут замуж.