«Одной звезды я повторяю имя…»
Мышь Пётр полюбил мышь Люсю. Ни с того, ни с сего, просто так, без малейшего повода. А ведь поводом, в принципе, может стать что угодно, любая мелкая пакость. Знаете, бывает иногда: приснится кто-нибудь ночью в каком-нибудь таком виде, а потом ты днём её вспоминаешь и потихоньку влюбляешься. Или какая-то вдруг глазком стрельнёт и хихикнет особым голосом. Грудным таким голосом, из самой тайной глубины грудей. И всё, всё! Один хихик, один взгляд - и ты погублен, околдован, влюблён, и нет тебе покою, а есть только разные глупости.
А бывает, что и вообще без повода, как у бедняги Петра. Сидел себе, сидел, безмятежно грыз чего-то, и вдруг думает: «Люся! Люсенька моя!»
А какая Люся? Никакой такой Люси нет и не было. Фантазии одни. И в эти самые фантазии угораздило Петра влюбиться.
Ну что, страдал, конечно. Похудел. Но это, впрочем, ему даже шло. Стихи сочинял. Вот такие: «Мышу мечты я встретил средь толпы. Белые розы, белые розы! Беззащитны шипы!» Или вот такие: «Люблю тебя, Петра творенье! Пишу тебе стихотворенье! Среди миров, в мерцании светил одну я Люсю полюбил!» Или вот такие, по-французски: «Люси! Мерси!»
Другие мыши удивлялись Петру. Некоторые смеялись, некоторые жалели. Однако терпели. До определённого момента.
Дело в том, что Пётр, в порывах вдохновения, стал забывать о хлебе насущном. Ну, как забывать... Есть-то он ел. Но вместо того, чтоб честно тырить еду у людей, пристроился пастись по соседским кладовым. Всё чаще соседи обнаруживали, что в кладовках у них не хранится более никаких припасов. А вместо припасов там нервно дрыхнет обожравшийся поэт. Однажды терпение соседей лопнуло. С громким треском и тихим матом. И несчастного влюблённого поволокли к доктору. В тот месяц, как на грех, доктором выбрали старого, хитрого Махатму Пармезана.
Подёргав больного за хвост и пару раз пнув его по рёбрам, Махатма призадумался для виду, а потом сказал речь.
- Мыши! - сказал он - Мыши! Пётр неизлечим. Любовь - страшная штука. Хуже кота, хуже клея. Так что эта сволочь не уймётся, пока мы не найдём ему Люсю. Ищите, о мыши!
Так сказал Махатма.
И мыши пошли искать. Пётр тоже пошёл, конечно, но отстал. Увидел, как лунный свет, влетая сквозь чердачное окошко, клубится празднично в древних пыльных паутинах. Засмотрелся Пётр, и душа его взлетела высоко-превысоко, к самым стропилам и тоже заклубилась, закачалась на призрачных серых гирляндах, бездумно помахивая хвостом. А тело постояло немного, потом плюхнулось на бок, икнуло и захрапело. Страшная штука любовь, прав был старый Пармезан.
Мыши вернулись под утро. С добычей вернулись. Могучая Брунгильда Кукурузник приволокла за шкирку какое-то тощее недоразумение, найденное в дровяном сарае. Вообще, чердачные мыши относились к сарайным свысока, немного презрительно даже. Говорили, что, мол, сарайные - нищеброды и варвары, они там у себя опилки жрут. А летом вообще травой питаются, как дикие кони. Неправду, говорили, я считаю. Врут, высокомерные дураки. Тоже мне, чердачная аристократия… Ну да ладно, сейчас не об этом.
Не найдя никакой Люси среди своих, чердачные мыши снизошли до сарая, поймали там первую попавшуюся девицу и отволокли наверх, по дороге хорошенько проинструктировав. Обнаружили спящего Петра и приняли решительные, весьма решительные меры к пробуждению оного. Результат появился незамедлительно. Петрово тело вскочило, и в него с немым воплем рухнула обратно душа, вся в лохмотьях паутин и лунного сиянья.
- Пардон, задремал… Что.. Кто… Кто Вы, милая барышня?
- Йяя - пискнуло недоразумение - Дуся… Ой, то есть Люся… Люся я! Ааап-чхи!
От недоразуменческого чиха по старому пыльному чердаку разнеслось волшебное благоухание майских трав и свежих сосновых опилок.
- Овсов - дрыгнулся в элегантном поклоне Пётр. - Пётр Овсов, к Вашим услугам, сударыня.
Петру вдруг сделалось холодно внутри. Сердце его словно окуталось коконом из ледяных лунных прядей, а в животе пошёл снег. Нет, разочарования Пётр не почувствовал. Но и восторга тоже. Он не почувствовал вообще ничего, кроме холода. Сбывшаяся мечта стояла перед ним, трясясь и шмыгая носом. Такая маленькая, такая невзрачная. И совсем, кстати не Люся, а Целестина, но Пётр этого не знал. Он ничего не знал, и ничего ему не хотелось теперь. Ничего на всём белом свете… Разве только пойти перекусить. Но просто так уходить было невежливо.
- А не желаете ли, очаровательная Люся - выдавил он из себя со скучнейшей учтивостью в голосе - разделить со мною скромный мой завтрак?
- Да! - неожиданно звучно ответила мечта и почти перестала трястись.
В дальнем углу чердака у Петра были припрятаны две горошины, из числа, увы, украденных у соседей. Целестина-Люся свою горошину стрескала молниеносно. Съела, вздохнула, вытерла нос, а потом стрельнула в Петра лукавым взглядом и хихикнула...
К концу лета маленькие Овсовы прогрызли ход к водосточному жёлобу. Стоило Петру или Целестине его хоть на мгновенье упустить их из виду, как все семеро моментально ушмыгивали в лаз, крались по жёлобу и со свирепым разбойничьим писком скатывались по трубе вниз, во двор. А уж во дворе дети скакали и валялись по траве, словно дикие кони.
Располневший от семейной жизни Пётр пытался, было, догнать неслухов, но куда там! Он мог только наблюдать за ними, свесив голову с крыши, дрожа от страха и вздыхая обречённо. Он был счастлив и сознавал это. А уж окружающие как были счастливы! Несказанно, невообразимо! Ибо стихов Пётр более не писал!
А бывает, что и вообще без повода, как у бедняги Петра. Сидел себе, сидел, безмятежно грыз чего-то, и вдруг думает: «Люся! Люсенька моя!»
А какая Люся? Никакой такой Люси нет и не было. Фантазии одни. И в эти самые фантазии угораздило Петра влюбиться.
Ну что, страдал, конечно. Похудел. Но это, впрочем, ему даже шло. Стихи сочинял. Вот такие: «Мышу мечты я встретил средь толпы. Белые розы, белые розы! Беззащитны шипы!» Или вот такие: «Люблю тебя, Петра творенье! Пишу тебе стихотворенье! Среди миров, в мерцании светил одну я Люсю полюбил!» Или вот такие, по-французски: «Люси! Мерси!»
Другие мыши удивлялись Петру. Некоторые смеялись, некоторые жалели. Однако терпели. До определённого момента.
Дело в том, что Пётр, в порывах вдохновения, стал забывать о хлебе насущном. Ну, как забывать... Есть-то он ел. Но вместо того, чтоб честно тырить еду у людей, пристроился пастись по соседским кладовым. Всё чаще соседи обнаруживали, что в кладовках у них не хранится более никаких припасов. А вместо припасов там нервно дрыхнет обожравшийся поэт. Однажды терпение соседей лопнуло. С громким треском и тихим матом. И несчастного влюблённого поволокли к доктору. В тот месяц, как на грех, доктором выбрали старого, хитрого Махатму Пармезана.
Подёргав больного за хвост и пару раз пнув его по рёбрам, Махатма призадумался для виду, а потом сказал речь.
- Мыши! - сказал он - Мыши! Пётр неизлечим. Любовь - страшная штука. Хуже кота, хуже клея. Так что эта сволочь не уймётся, пока мы не найдём ему Люсю. Ищите, о мыши!
Так сказал Махатма.
И мыши пошли искать. Пётр тоже пошёл, конечно, но отстал. Увидел, как лунный свет, влетая сквозь чердачное окошко, клубится празднично в древних пыльных паутинах. Засмотрелся Пётр, и душа его взлетела высоко-превысоко, к самым стропилам и тоже заклубилась, закачалась на призрачных серых гирляндах, бездумно помахивая хвостом. А тело постояло немного, потом плюхнулось на бок, икнуло и захрапело. Страшная штука любовь, прав был старый Пармезан.
Мыши вернулись под утро. С добычей вернулись. Могучая Брунгильда Кукурузник приволокла за шкирку какое-то тощее недоразумение, найденное в дровяном сарае. Вообще, чердачные мыши относились к сарайным свысока, немного презрительно даже. Говорили, что, мол, сарайные - нищеброды и варвары, они там у себя опилки жрут. А летом вообще травой питаются, как дикие кони. Неправду, говорили, я считаю. Врут, высокомерные дураки. Тоже мне, чердачная аристократия… Ну да ладно, сейчас не об этом.
Не найдя никакой Люси среди своих, чердачные мыши снизошли до сарая, поймали там первую попавшуюся девицу и отволокли наверх, по дороге хорошенько проинструктировав. Обнаружили спящего Петра и приняли решительные, весьма решительные меры к пробуждению оного. Результат появился незамедлительно. Петрово тело вскочило, и в него с немым воплем рухнула обратно душа, вся в лохмотьях паутин и лунного сиянья.
- Пардон, задремал… Что.. Кто… Кто Вы, милая барышня?
- Йяя - пискнуло недоразумение - Дуся… Ой, то есть Люся… Люся я! Ааап-чхи!
От недоразуменческого чиха по старому пыльному чердаку разнеслось волшебное благоухание майских трав и свежих сосновых опилок.
- Овсов - дрыгнулся в элегантном поклоне Пётр. - Пётр Овсов, к Вашим услугам, сударыня.
Петру вдруг сделалось холодно внутри. Сердце его словно окуталось коконом из ледяных лунных прядей, а в животе пошёл снег. Нет, разочарования Пётр не почувствовал. Но и восторга тоже. Он не почувствовал вообще ничего, кроме холода. Сбывшаяся мечта стояла перед ним, трясясь и шмыгая носом. Такая маленькая, такая невзрачная. И совсем, кстати не Люся, а Целестина, но Пётр этого не знал. Он ничего не знал, и ничего ему не хотелось теперь. Ничего на всём белом свете… Разве только пойти перекусить. Но просто так уходить было невежливо.
- А не желаете ли, очаровательная Люся - выдавил он из себя со скучнейшей учтивостью в голосе - разделить со мною скромный мой завтрак?
- Да! - неожиданно звучно ответила мечта и почти перестала трястись.
В дальнем углу чердака у Петра были припрятаны две горошины, из числа, увы, украденных у соседей. Целестина-Люся свою горошину стрескала молниеносно. Съела, вздохнула, вытерла нос, а потом стрельнула в Петра лукавым взглядом и хихикнула...
К концу лета маленькие Овсовы прогрызли ход к водосточному жёлобу. Стоило Петру или Целестине его хоть на мгновенье упустить их из виду, как все семеро моментально ушмыгивали в лаз, крались по жёлобу и со свирепым разбойничьим писком скатывались по трубе вниз, во двор. А уж во дворе дети скакали и валялись по траве, словно дикие кони.
Располневший от семейной жизни Пётр пытался, было, догнать неслухов, но куда там! Он мог только наблюдать за ними, свесив голову с крыши, дрожа от страха и вздыхая обречённо. Он был счастлив и сознавал это. А уж окружающие как были счастливы! Несказанно, невообразимо! Ибо стихов Пётр более не писал!