Резервации
Я пишу колонки для "РИА Новостей", новостного агентства с огромной аудиторией. Эта аудитория для меня загадка - я совершенно не могу предположить, что им понравится, что не понравится, что они будут лайкать и передавать дальше, что, вообще, откажутся читать. В действительности, я была уверена в популярности только одной своей колонки - моего манифеста поколения, который ожидаемо прочитало почти пол миллиона человек. Я знала, что она многих зацепит, многим польстит, многим даст надежду, что с ними все в порядке.
Но, черт возьми, как же тяжело общаться с далекими, непонятными тебе людьми. Это просто пытка. Я столкнулась с этим, когда собиралась устраивать собрание в детском саду по поводу поведения наших воспитательниц. Для меня было открытием, что людям совершенно не интересно, что происходит с их родными детьми. У них работа, кредит, ипотека, начальник-сволочь, дача сейчас начнется, престарелые родители. Дети живы, здоровы - ну и ладно. Что тебе еще надо? А что кричат - так "я на них сама кричу". Я стояла, смотрела на Машу, маму Полины, которая работает в полиции, и говорит: "Да я бы этой Кате как врезала, если бы увидела!" И Света с Ириной кивают. И я одна. Я понимаю, что моя "норма" - это "норма" никому не нужная, ее никто не разделяет и не поддерживает, хотя она не только "моя", и я не только "за Тасю". Это норма и за Полину, и за Яну, и за Катю, - за всех детей. "Я, может быть, потому что работаю на телеграфе, я не верю, что ты не кричишь на ребенка" - говорит Маша. И я смотрю на нее, и уже совсем не понимаю, о чем мы можем дальше с ней разговаривать? Наверное, о том, сдала ли я деньги в родительский комитет или нет.
Раньше, лет в 15, я бы просто расплакалась от того, как жесток мир и как жестоки и черствы люди, и как они непробиваемо бесчувственны, какие полые, какие пустые, как чего-то у них у всех внутри не хватает. Это снаружи они нормальные, как остановившиеся часы, а внутри - пустота и безмолвие.
Это как с папой. Он говорит, например, такое: "Ну тебя же это конкретно не касается, что же тебя не устраивает в России? Ну, сажают, ну, законы, но тебя же это не касается!" И я не понимаю, о чем мы можем дальше говорить. Пожалуй, только о том, кто сварит макароны и порежет салат для ужина, почему я не закрываю дверь в ванну и почему так громко сморкаюсь, и почему не звоню.
Я раньше как-то спокойнее к этому относилась. Точнее, в школе я думала, что это, наверное, со мной что-то не так, а вот остальные - нормальные, но мне с ними плохо и неинтересно. Потом я поняла, что люди разные, и нашла своих, с которыми легко и свободно дышится. Которым не надо объяснять, почему мне не нравится в России, и что на детей можно не кричать, и почему, если меня это не касается, мне не все равно. Наверное, все это от того, что я когда-то писала для Fakelа, журнала для тех, "кому больше всех надо".
Сейчас я думаю так: "надо же, какие бывают австралопитеки", как хорошо, что у меня есть друзья, родные, близкие люди. Мои единомышленники, с которыми даже не надо сверять часы. Они идут исправно и в унисон.
Но я не могу жить в Парке Горького, в резервации единомышленников. Среди людей в узких цветных джинсах и рэйбанах. Мне немножко смешно быть в анклаве себе подобных. Когда я прихожу на какую-нибудь вечеринку "Look at me", или в кафе, где продаются капкейки, или в "Annie Hall", мне становится скучно, я начинаю чувствовать себя отсортированной, в специальной ячейке с надписью: "хипстеры", "модная молодежь", "журфак" или с каким-нибудь другим словом на боку. Потому что это так очевидно, так предсказуемо, и так глупо. Как будто ты мыша, которая любит сыр, и вот тебе кладут этот сыр, и ты туда приходишь и ешь его. Так же и здесь: про Annie Hall написали в The Village, у них на сайте девочки с румянцем и стрелками, и ты, как крыса, идешь туда, и садишься, и слушаешь англоговорящее радио, и тебе улыбается стилист Коля, который сразу на "ты", а потом, когда тебя постригут, ты вынешь свой пятый айфон, сфотографируешь новую стрижку и выложишь в Istagram, и поставишь хештег #anniehall, и твои друзья напишут "Красотка".
Я не хочу ходить в специально отведенные для меня места, чтобы в этих, специально отведенных местах, раз в неделю, с 19 до 20.00 чувствовать себя "своей". Я не хочу работать в специально отведенном для "модной молодежи" месте - какой-нибудь редакции или дизайн-студии с белыми стенами и яркими оранжевыми диванами. Я хочу чувствовать себя среди своих и на улице, и в метро, и в электричке, и на даче у родителей.
Многие мои знакомые забились в эти резервации, и совершенно разучились общаться с людьми "из вне". Необходимость объяснять ad ovo человеку не из тусовки вызывает у них тяжелый приступ призрения, они даже не пытаются это делать. Я не хочу писать колонки для The Village с заранее предсказуемым откликом заранее предсказумых читателей. Но и доказывать, что ребенок и женщина - это тоже люди, у меня нет сил.
У меня не получается.
Но, черт возьми, как же тяжело общаться с далекими, непонятными тебе людьми. Это просто пытка. Я столкнулась с этим, когда собиралась устраивать собрание в детском саду по поводу поведения наших воспитательниц. Для меня было открытием, что людям совершенно не интересно, что происходит с их родными детьми. У них работа, кредит, ипотека, начальник-сволочь, дача сейчас начнется, престарелые родители. Дети живы, здоровы - ну и ладно. Что тебе еще надо? А что кричат - так "я на них сама кричу". Я стояла, смотрела на Машу, маму Полины, которая работает в полиции, и говорит: "Да я бы этой Кате как врезала, если бы увидела!" И Света с Ириной кивают. И я одна. Я понимаю, что моя "норма" - это "норма" никому не нужная, ее никто не разделяет и не поддерживает, хотя она не только "моя", и я не только "за Тасю". Это норма и за Полину, и за Яну, и за Катю, - за всех детей. "Я, может быть, потому что работаю на телеграфе, я не верю, что ты не кричишь на ребенка" - говорит Маша. И я смотрю на нее, и уже совсем не понимаю, о чем мы можем дальше с ней разговаривать? Наверное, о том, сдала ли я деньги в родительский комитет или нет.
Раньше, лет в 15, я бы просто расплакалась от того, как жесток мир и как жестоки и черствы люди, и как они непробиваемо бесчувственны, какие полые, какие пустые, как чего-то у них у всех внутри не хватает. Это снаружи они нормальные, как остановившиеся часы, а внутри - пустота и безмолвие.
Это как с папой. Он говорит, например, такое: "Ну тебя же это конкретно не касается, что же тебя не устраивает в России? Ну, сажают, ну, законы, но тебя же это не касается!" И я не понимаю, о чем мы можем дальше говорить. Пожалуй, только о том, кто сварит макароны и порежет салат для ужина, почему я не закрываю дверь в ванну и почему так громко сморкаюсь, и почему не звоню.
Я раньше как-то спокойнее к этому относилась. Точнее, в школе я думала, что это, наверное, со мной что-то не так, а вот остальные - нормальные, но мне с ними плохо и неинтересно. Потом я поняла, что люди разные, и нашла своих, с которыми легко и свободно дышится. Которым не надо объяснять, почему мне не нравится в России, и что на детей можно не кричать, и почему, если меня это не касается, мне не все равно. Наверное, все это от того, что я когда-то писала для Fakelа, журнала для тех, "кому больше всех надо".
Сейчас я думаю так: "надо же, какие бывают австралопитеки", как хорошо, что у меня есть друзья, родные, близкие люди. Мои единомышленники, с которыми даже не надо сверять часы. Они идут исправно и в унисон.
Но я не могу жить в Парке Горького, в резервации единомышленников. Среди людей в узких цветных джинсах и рэйбанах. Мне немножко смешно быть в анклаве себе подобных. Когда я прихожу на какую-нибудь вечеринку "Look at me", или в кафе, где продаются капкейки, или в "Annie Hall", мне становится скучно, я начинаю чувствовать себя отсортированной, в специальной ячейке с надписью: "хипстеры", "модная молодежь", "журфак" или с каким-нибудь другим словом на боку. Потому что это так очевидно, так предсказуемо, и так глупо. Как будто ты мыша, которая любит сыр, и вот тебе кладут этот сыр, и ты туда приходишь и ешь его. Так же и здесь: про Annie Hall написали в The Village, у них на сайте девочки с румянцем и стрелками, и ты, как крыса, идешь туда, и садишься, и слушаешь англоговорящее радио, и тебе улыбается стилист Коля, который сразу на "ты", а потом, когда тебя постригут, ты вынешь свой пятый айфон, сфотографируешь новую стрижку и выложишь в Istagram, и поставишь хештег #anniehall, и твои друзья напишут "Красотка".
Я не хочу ходить в специально отведенные для меня места, чтобы в этих, специально отведенных местах, раз в неделю, с 19 до 20.00 чувствовать себя "своей". Я не хочу работать в специально отведенном для "модной молодежи" месте - какой-нибудь редакции или дизайн-студии с белыми стенами и яркими оранжевыми диванами. Я хочу чувствовать себя среди своих и на улице, и в метро, и в электричке, и на даче у родителей.
Многие мои знакомые забились в эти резервации, и совершенно разучились общаться с людьми "из вне". Необходимость объяснять ad ovo человеку не из тусовки вызывает у них тяжелый приступ призрения, они даже не пытаются это делать. Я не хочу писать колонки для The Village с заранее предсказуемым откликом заранее предсказумых читателей. Но и доказывать, что ребенок и женщина - это тоже люди, у меня нет сил.
У меня не получается.