Пернатые звери, булочки с опилками и шляпа с поля. Исторические анекдоты о Лермонтове
Оригинал взят у leninka_ru в Пернатые звери, булочки с опилками и шляпа с поля. Исторические анекдоты о Лермонтове
Я заметила, что в воспоминаниях о Лермонтове встречается немало забавных, смешных и необычных эпизодов, и даже странно, что никто до сих пор не взялся собрать их отдельно. Думаю, его день рождения - неплохой повод для такой затеи. Пусть достоверность этих историй не всегда подтверждена, но они дают понять, каким видели поэта близкие друзья или случайные знакомцы.
«Нумидийский эскадрон» в юнкерской школе:
Как скоро наступало время ложиться спать, Лермонтов собирал товарищей в свой номер; один на другого садились верхом, сидящий кавалерист покрывал и себя, и лошадь свою простынёй, а в руке каждый всадник держал по стакану воды (эту конницу Лермонтов называл «Нумидийским эскадроном»). Выжидали время, когда обречённые жертвы заснут; по данному сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою камеру. Можно себе представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с головы.
«Звери, сугубые звери - хвостатые, мохнатые, пернатые!» О традициях военного заведения, в котором учился Лермонтов, так вспоминал один из выпускников, Г.И.Лисовский:
Спустя некоторый срок после дня нашей присяги, старший курс устраивал нам торжественное чтение знаменитого «Приказа по курилке». Приказ этот, как говорят, был впервые именно написан Лермонтовым и только впоследствии соответствующим образом дополнялся. После окончания занятий, перед вечернею перекличкой, в отдалённую юнкерскую курилку собиралась вся молодёжь, выстраивалась вдоль стен этой комнаты и терпеливо ожидала последующих событий. Один за другим, с зажжёнными свечами в руках, входили в курилку корнеты. У каждого из них на голове надета офицерская фуражка его любимого полка, преимущественно того полка, в какой он предполагал выйти при производстве. Мы, молодые, неподвижно и покорно стояли на своих местах, а разгуливавшее непринуждённо вдоль наших шеренг корнетство освещало нас своими свечами и пристально разглядывало каждого из нас, как бы интересуясь нашим зверским и хвостатым видом. Затем - громко и торжественно звучала команда «смирно» - и начиналось чтение великого приказа. Его внятно и чётко читал один из «майоров» - т.е. юнкер, оставшийся на младшем курсе на второй год. Майор имел на голове особую «майорскую» фуражку - её тулья и околыш представляли мозаику из кусочков цветов всех полков, имевшихся в рядах конницы. Два корнета с шашками, взятыми «на караул», стояли по бокам «майора», читавшего приказ. «Звери, сугубые звери - хвостатые, мохнатые, пернатые!» - так приблизительно начинался текст приказа, разделённого на пункты... «Сугубые звери! - земля трескается, камни лопаются, воды выходят из берегов при виде вас, сугубых и хвостатых! И было утро - и был вечер - пункт первый! Помните, звери, что вступив под своды славной Гвардейской школы - вы становитесь жалким подобием её юнкеров! А потому, сугубые звери, - вы должны помнить о том высоком достоинстве, которое на вас возложено, и делать всё возможное, чтобы ничем не уронить чести, возложенной на вас!... А потому - вы должны...» И дальше начинался ряд параграфов, в которых излагались правила и традиции, которые мы должны были соблюдать. Было много шутливого, балаганного - но было много и очень дельного, серьёзного, весьма умело скрывавшего под шуткой разумное правило, соблюдение которого вело к положительным результатами... С произнесением последнего слова приказа все корнеты неожиданно тушили свечи - и в курилке воцарялась сразу глубокая, непроходимая тьма. И вместе с наступлением этой тьмы хор корнет начинал петь вступление к «3вериаде» [по преданию, тоже написанной Лермонтовым].
- Темно... Темно... Темным-темно-темно - Весь авангардный лагерь спит - Крепко спит!..
И затем, быстро зажигая все свечи, корнеты дружно начинали самую «Звериаду».
Как наша школа открывалась,
Над ней разверзлись небеса,
Завеса надвое распалась,
И были слышны голоса и т.д.
Воспроизводить ли мне текст этой песни? Я воздержусь от этого. Звериада Николаевской школы послужила образцом для многих других звериад, и, потому слова её в достаточной мере известны. После окончания пения «Звериады» вся молодёжь должна была «пулей» покинуть курилку под поощрительные крики корнетов.
А.М.Скабичевский пополняет список «шалостей всякого рода»:
Он [Лермонтов] ужасно рассердился на бабушку, когда та приказала служившему ему человеку потихоньку приносить барину из дома всякие яства и поутру рано будить его до «барабанного боя» из опасения, что пробуждение от внезапного треска расстроит его нервы. Досталось за это и слуге. Страх попасть в число «маменькиных сынков» и желание поскорей снискать репутацию «лихого юнкера» побудили Лермонтова, обладавшего большою силою в руках, покуситься даже на состязание с первым силачом школы Карачинским, который гнул шомпола и вязал из них узлы, как из верёвок. Однажды, когда они оба забавлялись пробою силы, в зал вошёл директор школы Шлиппенбах. Вспылив, он стал выговаривать обоим юнкерам: «Ну, не стыдно ли вам так ребячиться! Дети что ли вы, чтобы шалить?.. Ступайте под арест!» Оба высидели сутки. Рассказывая затем товарищам про выговор, полученный от начальника, Лермонтов с хохотом заметил: «Хороши дети, которые могут из железных шомполов вязать узлы!»
Лермонтов-корнет был нимало не смирнее Лермонтова-юнкера:
Однажды он явился на развод с маленькою, чуть ли не детскою игрушечною саблею, несмотря на присутствие великого князя Михаила Павловича, который тут же дал поиграть ею маленьким великим князьям, Николаю и Михаилу Николаевичам, приведённым посмотреть на развод, а Лермонтова приказал выдержать на гауптвахте. После этого Лермонтов завёл себе саблю больших размеров, которая, при его малом росте, казалась ещё громаднее и, стуча о камень или мостовую, производила ужасный шум, что было не в обычае у благовоспитанных гвардейских кавалеристов, носивших оружие своё с большою осторожностью, не позволяя ему греметь. За эту несоразмерную саблю Лермонтов опять-таки попал на гауптвахту. Точно так же великий князь Михаил Павлович с бала, даваемого царскосельскими дамами офицерам лейб-гусарского и кирасирского полков, послал Лермонтова под арест за неформенное шитьё на воротнике и обшлагах вицмундира. И не раз доставалось ему за то, что он свою форменную треугольную шляпу носил «с поля», что преследовалось. Впрочем, арестованные жили на гауптвахтах весело. К ним приходили товарищи, устраивались пирушки, и лишь при появлении начальства бутылки и снадобья исчезали при помощи услужливых сторожей.
Немного о злоязычии вместо галантности. Из воспоминаний Екатерины Сушковой:
Всякий вечер после чтения затевали игры, но не шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отличался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермонтова был всегда злой ум и резкий язык, и мы, хотя с трепетом, но согласились выслушать его приговоры...
Ещё была тут одна барышня, соседка Лермонтова по Чембарской деревне, и упрашивала его не терять слов для неё и для воспоминания написать ей хоть строчку правды для её альбома. Он ненавидел попрошаек и, чтоб отделаться от её настойчивости, сказал:
- Ну хорошо, дайте лист бумаги, я вам выскажу правду.
Соседка поспешно принесла бумагу и перо, он начал:
«Три грации...»
Барышня смотрела через плечо на рождающиеся слова и воскликнула:
- Михаил Юрьевич, без комплиментов, я правды хочу.
- Не тревожьтесь, будет правда, - отвечал он и продолжал:
«Три грации считались в древнем мире,
Родились вы... всё три, а не четыре».
За такую сцену можно было бы платить деньги; злое торжество Мишеля, душивший нас смех, слёзы воспетой и утешения... всё представляло комическую картину...
Я до сих пор не дозналась, Лермонтова ли эта эпиграмма или нет.
Про лошадь придёт очередь рассказывать ниже, а сейчас немного мистики:
Он одно время исключительно занимался математикою и вот, приехавши однажды в Москву к Лопухину, он заперся в комнату и до поздней ночи сидел над разрешением какой-то математической задачи. Не решив её, Лермонтов, измученный, заснул. Тогда ему приснился человек, который указал ему искомое решение; проснувшись, он тотчас же написал на доске решение мелом, а углем нарисовал на штукатурной стене комнаты портрет приснившегося ему человека. Когда на другой день Лопухин пришел будить Лермонтова и увидел на стене изображение фантастического лица и рядом исписанную формулами доску, то Лермонтов рассказал ему всё вышеприведённое.
Желая сохранить это на память, Лопухин призвал мастера, который должен был обделать рисунок на стене рамкой и покрыть его стеклом. Но мастер оказался настолько неумелым, что при первом приступе к работе штукатурка с рисунком рассыпалась. Лопухин был в отчаянии, но Лермонтов успокоил его словами: «Ничего, мне эта рожа так врезалась в голову, что я тебе намалюю её на полотне». Через несколько времени Лермонтов прислал Лопухину писанный масляными красками, в натуральную величину, поясной портрет того самого учёного, в старинном костюме, с фрезой и цепью на шее, который приснился ему для решения математической задачи, которая, к сожалению, не уцелела. Портрет этот хотя и грешит в рисунке и в особенности в колорите, но по экспрессии весьма талантливый и, по заявлению Лопухина, сходство с рисунком, сделанным на стене, вышло поразительное.
Екатерина Сушкова уверяет, что поэт не был гурманом:
Ещё очень подсмеивались мы над ним в том, что он не только был неразборчив в пище, но никогда не знал, что ел, телятину или свинину, дичь или барашка; мы говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн, будет глотать булыжник. Наши насмешки выводили его из терпения, он споривал с нами почти до слёз, стараясь убедить нас в утончённости своего гастрономического вкуса; мы побились об заклад, что уличим его в противном на деле. И в тот же самый день после долгой прогулки верхом велели мы напечь к чаю булочек с опилками! И что же? Мы вернулись домой утомлённые, разгорячённые, голодные, с жадностию принялись за чай, а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил одну булочку, принялся за другую и уже придвинул к себе и третью, но Сашенька и я, мы остановили его за руку, показывая в то же время на неудобосваримую для желудка начинку. Тут не на шутку взбесился он, убежал от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже и не показывался несколько дней, притворившись больным.
Аким Шан-Гирей, троюродный брат и близкий друг, описал, как Лермонтов разыгрывал участников маскарада в Благородном собрании:
Лермонтов явился в костюме астролога, с огромной книгой судеб подмышкой; в этой книге должность кабалистических знаков исправляли китайские буквы, вырезанные мною из чёрной бумаги, срисованные в колоссальном виде с чайного ящика и вклеенные на каждой странице; под буквами вписаны были стихи, назначенные разным знакомым, которых было вероятие встретить в маскараде.
А вот и обещанные лошади. Первый биограф Лермонтова П.А.Висковатый:
Во время известной поездки Лермонтова с А.А.Столыпиным на дачу балерины Пименовой, близ Красного Кабачка, воспетой Михаилом Юрьевичем в поэме «Монго», когда друзья на обратном пути только что выдвинулись на Петергофскую дорогу, вдали показался возвращавшийся из Петергофа в Петербург в коляске четвёркою великий князь Михаил Павлович. Ехать ему навстречу значило бы сидеть на гауптвахте, так как они уехали из полка без спросу. Не долго думая, они повернули назад и помчались по дороге в Петербург, впереди великого князя. Как ни хороша была четвёрка великокняжеских коней, друзья ускакали и, свернув под Петербургом в сторону, рано утром вернулись к полку благополучно. Великий князь не узнал их, он видел только двух впереди его ускакавших гусар, но кто именно были эти гусары, рассмотреть не мог, и поэтому, приехав в Петербург, послал спросить полкового командира, все ли офицеры на ученьи. «Все», отвечал генерал Хомутов, и действительно были все, так как друзья прямо с дороги отправились на ученье. Гроза миновала благодаря резвости гусарских скакунов.
Ещё одна история о том, как Лермонтов с друзьями «обскакали» великого князя, неторопливо, с расстановкой и со вкусом пересказанная мемуаристом в «Русском архиве». Между знакомыми поэта зашёл разговор о его переводе на Кавказ:
- Бедный, жаль мне его, - сказал Синицын, - а со всем тем хотелось бы видеть его в новой форме: куртка с кушаком, шаровары, шашка через плечо, кивер гречневиком из чёрного барашка с огромным козырьком. Всё это преуморительно сидеть будет на нём.
- Не уморительнее юнкерского ментика, - заметил Юрьев, - в котором он не мало таки времени щеголял в школе. Но страшно забавен в этой кавказской форме Костька Булгаков!
- Как, разве и он угодил на Кавказ? - спросил Синицын, - для компании, что ли?
- О нет, он на Кавказ не назначен, - сказал Юрьев, - а только с этой кавказской формой Лермонтова удрал презабавную и довольно нелепую, в своём роде, штуку. Заезжает он на днях к нам и видит весь этот костюм, только что принесённый от портного и из магазина офицерских вещей. Тотчас давай примерять, на своей карапузой фигуре, куртку с кушаком, шашку на портупее через плечо и баранью шапку. Смотрится в зеркало и находит себя очень воинственным в этом наряде. При этом у него мелькает блажная мысль выскочить в этом переодеваньи на улицу и, пользуясь отсутствием как Лермонтова, так и моим, глухой к убеждениям... садится на первого подвернувшегося у подъезда лихача и несётся на нём по Невскому.
Между тем «Майошка» [прозвище Лермонтова] ездил по своим делам по городу и на беду наехал у Английского магазина, где кое-что закупал, на великого князя Михаила Павловича, который остановил его и, грозя пальцем, сказал: «Ты не имеешь права щеголять в этой лейб-гусарской форме, когда должен носить свою кавказскую: об тебе давно уж был приказ». - «Виноват, ваше высочество, не я, а тот портной, который меня обманывает. Между тем, по делам, не терпящим отлагательства, необходимо было выехать со двора», - был ответ Лермонтова. - «Смотри же, поторопи хорошенько твоего портного, - заметил великий князь: - он так неисполнителен, верно, потому, что, чего доброго, подобно тебе шалуну, строчит какую-нибудь поэму или оду. В таком роде я до него доберусь. Но во всяком случае, чтобы я тебя больше не встречал в этой не твоей форме». - «Слушаю, ваше высочество, - рапортовал Лермонтов: - сегодня же покажусь в городе кавказцем». - «Сегодня, так значит экипировка готова?», спросил великий князь. - «Постараюсь, в исполнение воли вашего высочества, из невозможного сделать возможное», - пробарабанил Лермонтов, и его высочество, довольный молодецким ответом, уехал.
Он отправлялся в Измайловские казармы, почему кучер его, проехав часть Невского проспекта (встреча с Лермонтовым была против Английского магазина), повернул за Аничковым мостом на Фонтанку, и тут, едва подъехали сани великого князя к Чернышёву мосту, от Садовой вперерез мимо театрального дома стрелой несутся сани, и в санях кавказский драгун, лорнирующий внимательно окна театральной школы. Великий князь, зная, что во всём Петербурге в это время нижегородского драгуна не находится кроме Лермонтова и удивляясь быстроте, с которою последний успел переменить костюм, велел кучеру догнать быстро летевшего нижегородского драгуна; но куда! у лихача был какой-то двужильный рысак, который мог бы, кажется, премии выигрывать на бегах, и баранья шапка мигом скрылась из глаз.
Нечего было делать: великий князь оставил перегонку и отправился в Измайловские казармы, где в этот день был какой-то экстраординарный смотр. После смотра великий князь подозвал к себе подпоручика Ф., из наших подпрапорщиков, и, спросив его, знает ли он квартиру Лермонтова, живущего у нашей бабушки Арсеньевой, велел ему ехать туда сейчас и узнать от него, как он успел так скоро явиться в новой кавказской форме близ Чернышёва моста, тогда как не больше десяти минут его высочество оставил его у Полицейского моста; и о том, что узнает, донести тотчас его высочеству в Михайловском дворце. Измайловец к нам приехал в то время, как только Булгаков возвратился и, при общем хохоте, снимал кавказские доспехи, рассказывая, как, благодаря лихому рысаку своего извощика Терешки, он дал утечку от великого князя.
Вследствие всего этого доложено было его высочеству, что Лермонтов, откланявшись ему, полетел к своему неисправному портному, у которого будто бы были и все вещи обмундировки и, напугав его именем великого князя, ухватил там всё, что было готового, и поскакал продолжать свою деловую поездку по Петербургу, уже в бараньей шапке и в шинели драгунской формы. Великий князь очень доволен был исполнительностью Лермонтова, никак не подозревая, что он у Чернышёва-то моста видел не Лермонтова, а шалуна Булгакова.
И третья, заключительная «лошадиная история», в которую оказалось замешано имя Лермонтова. А.В.Мещерский вспоминал:
Лермонтов мне рассказал, как, оставляя Петербург и Лейб-гусарский полк, чтобы перейти на службу на Кавказ, он оставил свою тысячную верховую лошадь на попечении всё того же своего денщика Сердюка, поручив своему товарищу по полку, князю Меншикову, в возможно скорейшее время её продать. Очень долго не находилось покупщиков. Наконец Меншиков нашёл покупателя и с ним отправился в полковой манеж, чтобы показать ему продажную лермонтовскую лошадь. Немало времени они ожидали в манеже Сердюка с его лошадью. Наконец, показался за барьером манежа какой-то человек, который с верёвкой на плече тащил с трудом что-то, должно быть, очень тяжёлое; через несколько времени показалась голова лошади, которая, фыркая и упираясь, медленно подвигалась вперёд и озиралась на все стороны. Когда Сердюк с трудом втащил её на середину манежа, то издали она не похожа была на лошадь, а на какого-то допотопного зверя: до такой степени она обросла длинной шерстью; уши, которыми она двигала то взад, то вперёд, так заросли, что похожи были на огромные веера, которыми она махала. Князь Меншиков, возмущённый этой картиной, спросил у Сердюка, что за зверя он привёл, но Сердюк отвечал очень хладнокровно:
- Это лошадь, ваше высокоблагородие!
- Да что ты с ней сделал, Сердюк, с этой лошадью?
- Да что же, ваше высокоблагородие, с ней сделается? Она себе корм ест, пьёт, никто её не трогает; помилуйте, что с ней сделается?
Оказывается, что Сердюк целый год лошадь не чистил и не выводил из денника, так что она совершенно одичала и обросла.
Лермонтов разыгрывал не только товарищей по полку и светских знакомых. Друзьям по литературной деятельности и читателям доставалось не меньше. Евдокия Ростопчина писала Александру Дюма-старшему:
Однажды он объявил, что прочитает нам новый роман под заглавием «Штос», причём он рассчитал, что ему понадобится, по крайней мере, четыре часа для его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером рано и чтобы двери были заперты для посторонних. Все его желания были исполнены, и избранники сошлись числом около тридцати: наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу, двери заперли, и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне; написано было около двадцати страниц, а остальное в тетради была белая бумага. Роман на этом остановился и никогда не был окончен.
Очередь дошла до романтических отношений. Француженка Адель Оммер де Гелль вместе с Лермонтовым якобы путешествует по Крыму и уверяет в мемуарах, что очень сдружилась с ним. И что же учинил Мишель, когда им выпал случай остаться наедине?
Я ехала с Лермонтовым, по смерти Пушкина величайшим поэтом России. Я так увлеклась порывами его красноречия, что мы отставали от нашей кавалькады. Проливной дождик настиг нас в прекрасной роще, называемой по-татарски Кучук-Ламбад. Мы приютились в биллиардном павильоне, принадлежащем, по-видимому, генералу Бороздину, к которому мы ехали. Киоск стоял одинок и пуст; дороги к нему заросли травой. Мы нашли биллиард с лузами, отыскали шары и выбрали кии. Я весьма порядочно играю в русскую партию. Затаившись в павильоне и желая окончить затеянную нами игру, мы спокойно смотрели, как нас искали по роще. Я, подойдя к окну, заметила бегавшего по всем направлениям Тет-Бу-де-Мариньи, под прикрытием своего рифлара. Окончив преспокойно партию, когда люди стали приближаться к павильону, Лермонтов вдруг вскрикнул: «Они нас захватят! Ай, ай, ваш муж! Скройтесь живо под биллиардом!» и, выпрыгнув в окно, в виду собравшихся людей, сел на лошадь и ускакал из лесу. На меня нашёл столбняк; я ровно ничего не понимала. Мне и в ум не приходило, что это была импровизированная сцена из водевиля. Я очень была рада, что тут вошёл, столько же встревоженный, сколько промокнувший Тет-Бу-де-Мариньи и увидал меня, держащую кий в руках и ничего не понимающую. Он мне объяснил это взбалмошным характером Лермонтова. Г-н де Гелль спокойно сказал, что m-r de Lermontowe, очевидно, школьник, но величайший поэт, каких в России ещё не было. Бог знает, что они могли бы подумать! Муж мой имел невозмутимое доверие ко мне.
(Здесь уместно напомнить ещё раз: не все эти случаи биографы поэта считают достоверными, но даже «воспоминания Оммер де Гелль», которые литературоведы признают мистификацией Петра Вяземским, свидетельствуют о том, на что был Лермонтов способен, каких выходок от него ожидали и каким рассказам о нём верили.)
А вот впечатления о встрече с Лермонтовым дальнего знакомого и попутчика П.И.Магденко. Проездом на Кавказ:
Приехав на станцию, я вошёл в комнату для проезжающих и увидал уже знакомую мне личность Лермонтова, в офицерской шинели с отогнутым воротником - после я заметил, что он и на сюртуке своём имел обыкновение отгинать воротник... Через несколько минут вошёл только что прискакавший фельдъегер с кожаною сумой на груди. Едва переступил он за порог двери, как Лермонтов, с кликом: «а, фельдъегер, фельдъегер!» подскочил к нему и начал снимать с него суму. Фельдъегер сначала было заупрямился. Столыпин стал говорить, что они едут в действующий отряд, и что, может быть, к ним есть письма из Петербурга. Фельдъегер утверждал, что он послан «в армию к начальникам»; но Лермонтов сунул ему что-то в руку, выхватил суму и выложил хранившееся в ней на стол. Она, впрочем, не была ни запечатана, ни заперта. Оказались только запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я не мало удивлялся этой проделке. Вот что, думалось мне, могут дозволять себе петербуржцы.
Как известно, Лермонтов писал в любую свободную минуту и в самых неподходящих местах, от гостиной до гауптвахты. Считается, что эту ироническую запись в юношеских тетрадях он отнёс к себе самому:
Эпитафия плодовитого писаки. Здесь покоится человек, который никогда не мог видеть перед собою белой бумаги.
Из воспоминаний о Лермонтове князя А.И.Васильчикова. Пятигорск:
Он был шалун в полном ребяческом смысле слова, и день его разделялся на две половины между серьёзными занятиями и чтениями, и такими шалостями, какие могут придти в голову разве только 15-тилетнему школьнику мальчику; например, когда к обеду подавали блюдо, которое он любил, то он с громким криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку в лучшие куски, опустошал всё кушанье и часто оставлял всех нас без обеда.
Раз какой-то проезжий стихотворец пришёл к нему с толстой тетрадью своих произведений и начал их читать; но в разговоре между прочим сказал, что он едет из России и везёт с собой бочёнок свежепросольных огурцов, большой редкости на Кавказе; тогда Лермонтов предложил ему придти на его квартиру, чтобы внимательнее выслушать его прекрасную поэзию, и на другой день, придя к нему, намекнул на огурцы, которые благодушный хозяин и поспешил подать. Затем началось чтение, и покуда автор всё более и более углублялся в свою поэзию, его слушатель Лермонтов скушал половину огурчиков, другую половину набил себе в карманы и, окончив свой подвиг, бежал без прощанья от неумолимого чтеца-стихотворца.
Обедая каждый день в пятигорской гостинице, он выдумал ещё следующую проказу. Собирая столовые тарелки, он сухим ударом в голову слегка их надламывал, но так, что образовывалась только едва заметная трещина, а тарелка держалась крепко, покуда не попадала при мытье посуды в горячую воду; тут она разом расползалась, и несчастные служители вынимали из лахани вместо тарелок груды лома и черепков. Разумеется, что эта шутка не могла продолжаться долго; и Лермонтов поспешил сам заявить хозяину о своей виновности и невинности прислуги и расплатился щедро за свою забаву.
Кто любит Лермонтова более меня, пусть пишет далее меня. Если я что-то пропустила, добавляйте!
Ещё о Лермонтове: Архивный фонд и виртуальная выставка | Венок Лермонтову - посвящения, которых не найти в сети | Содержание журнала | Подружитесь с Ленинкой взаимно
Я заметила, что в воспоминаниях о Лермонтове встречается немало забавных, смешных и необычных эпизодов, и даже странно, что никто до сих пор не взялся собрать их отдельно. Думаю, его день рождения - неплохой повод для такой затеи. Пусть достоверность этих историй не всегда подтверждена, но они дают понять, каким видели поэта близкие друзья или случайные знакомцы.
«Нумидийский эскадрон» в юнкерской школе:
Как скоро наступало время ложиться спать, Лермонтов собирал товарищей в свой номер; один на другого садились верхом, сидящий кавалерист покрывал и себя, и лошадь свою простынёй, а в руке каждый всадник держал по стакану воды (эту конницу Лермонтов называл «Нумидийским эскадроном»). Выжидали время, когда обречённые жертвы заснут; по данному сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою камеру. Можно себе представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с головы.
«Звери, сугубые звери - хвостатые, мохнатые, пернатые!» О традициях военного заведения, в котором учился Лермонтов, так вспоминал один из выпускников, Г.И.Лисовский:
Спустя некоторый срок после дня нашей присяги, старший курс устраивал нам торжественное чтение знаменитого «Приказа по курилке». Приказ этот, как говорят, был впервые именно написан Лермонтовым и только впоследствии соответствующим образом дополнялся. После окончания занятий, перед вечернею перекличкой, в отдалённую юнкерскую курилку собиралась вся молодёжь, выстраивалась вдоль стен этой комнаты и терпеливо ожидала последующих событий. Один за другим, с зажжёнными свечами в руках, входили в курилку корнеты. У каждого из них на голове надета офицерская фуражка его любимого полка, преимущественно того полка, в какой он предполагал выйти при производстве. Мы, молодые, неподвижно и покорно стояли на своих местах, а разгуливавшее непринуждённо вдоль наших шеренг корнетство освещало нас своими свечами и пристально разглядывало каждого из нас, как бы интересуясь нашим зверским и хвостатым видом. Затем - громко и торжественно звучала команда «смирно» - и начиналось чтение великого приказа. Его внятно и чётко читал один из «майоров» - т.е. юнкер, оставшийся на младшем курсе на второй год. Майор имел на голове особую «майорскую» фуражку - её тулья и околыш представляли мозаику из кусочков цветов всех полков, имевшихся в рядах конницы. Два корнета с шашками, взятыми «на караул», стояли по бокам «майора», читавшего приказ. «Звери, сугубые звери - хвостатые, мохнатые, пернатые!» - так приблизительно начинался текст приказа, разделённого на пункты... «Сугубые звери! - земля трескается, камни лопаются, воды выходят из берегов при виде вас, сугубых и хвостатых! И было утро - и был вечер - пункт первый! Помните, звери, что вступив под своды славной Гвардейской школы - вы становитесь жалким подобием её юнкеров! А потому, сугубые звери, - вы должны помнить о том высоком достоинстве, которое на вас возложено, и делать всё возможное, чтобы ничем не уронить чести, возложенной на вас!... А потому - вы должны...» И дальше начинался ряд параграфов, в которых излагались правила и традиции, которые мы должны были соблюдать. Было много шутливого, балаганного - но было много и очень дельного, серьёзного, весьма умело скрывавшего под шуткой разумное правило, соблюдение которого вело к положительным результатами... С произнесением последнего слова приказа все корнеты неожиданно тушили свечи - и в курилке воцарялась сразу глубокая, непроходимая тьма. И вместе с наступлением этой тьмы хор корнет начинал петь вступление к «3вериаде» [по преданию, тоже написанной Лермонтовым].
- Темно... Темно... Темным-темно-темно - Весь авангардный лагерь спит - Крепко спит!..
И затем, быстро зажигая все свечи, корнеты дружно начинали самую «Звериаду».
Как наша школа открывалась,
Над ней разверзлись небеса,
Завеса надвое распалась,
И были слышны голоса и т.д.
Воспроизводить ли мне текст этой песни? Я воздержусь от этого. Звериада Николаевской школы послужила образцом для многих других звериад, и, потому слова её в достаточной мере известны. После окончания пения «Звериады» вся молодёжь должна была «пулей» покинуть курилку под поощрительные крики корнетов.
А.М.Скабичевский пополняет список «шалостей всякого рода»:
Он [Лермонтов] ужасно рассердился на бабушку, когда та приказала служившему ему человеку потихоньку приносить барину из дома всякие яства и поутру рано будить его до «барабанного боя» из опасения, что пробуждение от внезапного треска расстроит его нервы. Досталось за это и слуге. Страх попасть в число «маменькиных сынков» и желание поскорей снискать репутацию «лихого юнкера» побудили Лермонтова, обладавшего большою силою в руках, покуситься даже на состязание с первым силачом школы Карачинским, который гнул шомпола и вязал из них узлы, как из верёвок. Однажды, когда они оба забавлялись пробою силы, в зал вошёл директор школы Шлиппенбах. Вспылив, он стал выговаривать обоим юнкерам: «Ну, не стыдно ли вам так ребячиться! Дети что ли вы, чтобы шалить?.. Ступайте под арест!» Оба высидели сутки. Рассказывая затем товарищам про выговор, полученный от начальника, Лермонтов с хохотом заметил: «Хороши дети, которые могут из железных шомполов вязать узлы!»
Лермонтов-корнет был нимало не смирнее Лермонтова-юнкера:
Однажды он явился на развод с маленькою, чуть ли не детскою игрушечною саблею, несмотря на присутствие великого князя Михаила Павловича, который тут же дал поиграть ею маленьким великим князьям, Николаю и Михаилу Николаевичам, приведённым посмотреть на развод, а Лермонтова приказал выдержать на гауптвахте. После этого Лермонтов завёл себе саблю больших размеров, которая, при его малом росте, казалась ещё громаднее и, стуча о камень или мостовую, производила ужасный шум, что было не в обычае у благовоспитанных гвардейских кавалеристов, носивших оружие своё с большою осторожностью, не позволяя ему греметь. За эту несоразмерную саблю Лермонтов опять-таки попал на гауптвахту. Точно так же великий князь Михаил Павлович с бала, даваемого царскосельскими дамами офицерам лейб-гусарского и кирасирского полков, послал Лермонтова под арест за неформенное шитьё на воротнике и обшлагах вицмундира. И не раз доставалось ему за то, что он свою форменную треугольную шляпу носил «с поля», что преследовалось. Впрочем, арестованные жили на гауптвахтах весело. К ним приходили товарищи, устраивались пирушки, и лишь при появлении начальства бутылки и снадобья исчезали при помощи услужливых сторожей.
Немного о злоязычии вместо галантности. Из воспоминаний Екатерины Сушковой:
Всякий вечер после чтения затевали игры, но не шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отличался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермонтова был всегда злой ум и резкий язык, и мы, хотя с трепетом, но согласились выслушать его приговоры...
Ещё была тут одна барышня, соседка Лермонтова по Чембарской деревне, и упрашивала его не терять слов для неё и для воспоминания написать ей хоть строчку правды для её альбома. Он ненавидел попрошаек и, чтоб отделаться от её настойчивости, сказал:
- Ну хорошо, дайте лист бумаги, я вам выскажу правду.
Соседка поспешно принесла бумагу и перо, он начал:
«Три грации...»
Барышня смотрела через плечо на рождающиеся слова и воскликнула:
- Михаил Юрьевич, без комплиментов, я правды хочу.
- Не тревожьтесь, будет правда, - отвечал он и продолжал:
«Три грации считались в древнем мире,
Родились вы... всё три, а не четыре».
За такую сцену можно было бы платить деньги; злое торжество Мишеля, душивший нас смех, слёзы воспетой и утешения... всё представляло комическую картину...
Я до сих пор не дозналась, Лермонтова ли эта эпиграмма или нет.
Про лошадь придёт очередь рассказывать ниже, а сейчас немного мистики:
Он одно время исключительно занимался математикою и вот, приехавши однажды в Москву к Лопухину, он заперся в комнату и до поздней ночи сидел над разрешением какой-то математической задачи. Не решив её, Лермонтов, измученный, заснул. Тогда ему приснился человек, который указал ему искомое решение; проснувшись, он тотчас же написал на доске решение мелом, а углем нарисовал на штукатурной стене комнаты портрет приснившегося ему человека. Когда на другой день Лопухин пришел будить Лермонтова и увидел на стене изображение фантастического лица и рядом исписанную формулами доску, то Лермонтов рассказал ему всё вышеприведённое.
Желая сохранить это на память, Лопухин призвал мастера, который должен был обделать рисунок на стене рамкой и покрыть его стеклом. Но мастер оказался настолько неумелым, что при первом приступе к работе штукатурка с рисунком рассыпалась. Лопухин был в отчаянии, но Лермонтов успокоил его словами: «Ничего, мне эта рожа так врезалась в голову, что я тебе намалюю её на полотне». Через несколько времени Лермонтов прислал Лопухину писанный масляными красками, в натуральную величину, поясной портрет того самого учёного, в старинном костюме, с фрезой и цепью на шее, который приснился ему для решения математической задачи, которая, к сожалению, не уцелела. Портрет этот хотя и грешит в рисунке и в особенности в колорите, но по экспрессии весьма талантливый и, по заявлению Лопухина, сходство с рисунком, сделанным на стене, вышло поразительное.
Екатерина Сушкова уверяет, что поэт не был гурманом:
Ещё очень подсмеивались мы над ним в том, что он не только был неразборчив в пище, но никогда не знал, что ел, телятину или свинину, дичь или барашка; мы говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн, будет глотать булыжник. Наши насмешки выводили его из терпения, он споривал с нами почти до слёз, стараясь убедить нас в утончённости своего гастрономического вкуса; мы побились об заклад, что уличим его в противном на деле. И в тот же самый день после долгой прогулки верхом велели мы напечь к чаю булочек с опилками! И что же? Мы вернулись домой утомлённые, разгорячённые, голодные, с жадностию принялись за чай, а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил одну булочку, принялся за другую и уже придвинул к себе и третью, но Сашенька и я, мы остановили его за руку, показывая в то же время на неудобосваримую для желудка начинку. Тут не на шутку взбесился он, убежал от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже и не показывался несколько дней, притворившись больным.
Аким Шан-Гирей, троюродный брат и близкий друг, описал, как Лермонтов разыгрывал участников маскарада в Благородном собрании:
Лермонтов явился в костюме астролога, с огромной книгой судеб подмышкой; в этой книге должность кабалистических знаков исправляли китайские буквы, вырезанные мною из чёрной бумаги, срисованные в колоссальном виде с чайного ящика и вклеенные на каждой странице; под буквами вписаны были стихи, назначенные разным знакомым, которых было вероятие встретить в маскараде.
А вот и обещанные лошади. Первый биограф Лермонтова П.А.Висковатый:
Во время известной поездки Лермонтова с А.А.Столыпиным на дачу балерины Пименовой, близ Красного Кабачка, воспетой Михаилом Юрьевичем в поэме «Монго», когда друзья на обратном пути только что выдвинулись на Петергофскую дорогу, вдали показался возвращавшийся из Петергофа в Петербург в коляске четвёркою великий князь Михаил Павлович. Ехать ему навстречу значило бы сидеть на гауптвахте, так как они уехали из полка без спросу. Не долго думая, они повернули назад и помчались по дороге в Петербург, впереди великого князя. Как ни хороша была четвёрка великокняжеских коней, друзья ускакали и, свернув под Петербургом в сторону, рано утром вернулись к полку благополучно. Великий князь не узнал их, он видел только двух впереди его ускакавших гусар, но кто именно были эти гусары, рассмотреть не мог, и поэтому, приехав в Петербург, послал спросить полкового командира, все ли офицеры на ученьи. «Все», отвечал генерал Хомутов, и действительно были все, так как друзья прямо с дороги отправились на ученье. Гроза миновала благодаря резвости гусарских скакунов.
Ещё одна история о том, как Лермонтов с друзьями «обскакали» великого князя, неторопливо, с расстановкой и со вкусом пересказанная мемуаристом в «Русском архиве». Между знакомыми поэта зашёл разговор о его переводе на Кавказ:
- Бедный, жаль мне его, - сказал Синицын, - а со всем тем хотелось бы видеть его в новой форме: куртка с кушаком, шаровары, шашка через плечо, кивер гречневиком из чёрного барашка с огромным козырьком. Всё это преуморительно сидеть будет на нём.
- Не уморительнее юнкерского ментика, - заметил Юрьев, - в котором он не мало таки времени щеголял в школе. Но страшно забавен в этой кавказской форме Костька Булгаков!
- Как, разве и он угодил на Кавказ? - спросил Синицын, - для компании, что ли?
- О нет, он на Кавказ не назначен, - сказал Юрьев, - а только с этой кавказской формой Лермонтова удрал презабавную и довольно нелепую, в своём роде, штуку. Заезжает он на днях к нам и видит весь этот костюм, только что принесённый от портного и из магазина офицерских вещей. Тотчас давай примерять, на своей карапузой фигуре, куртку с кушаком, шашку на портупее через плечо и баранью шапку. Смотрится в зеркало и находит себя очень воинственным в этом наряде. При этом у него мелькает блажная мысль выскочить в этом переодеваньи на улицу и, пользуясь отсутствием как Лермонтова, так и моим, глухой к убеждениям... садится на первого подвернувшегося у подъезда лихача и несётся на нём по Невскому.
Между тем «Майошка» [прозвище Лермонтова] ездил по своим делам по городу и на беду наехал у Английского магазина, где кое-что закупал, на великого князя Михаила Павловича, который остановил его и, грозя пальцем, сказал: «Ты не имеешь права щеголять в этой лейб-гусарской форме, когда должен носить свою кавказскую: об тебе давно уж был приказ». - «Виноват, ваше высочество, не я, а тот портной, который меня обманывает. Между тем, по делам, не терпящим отлагательства, необходимо было выехать со двора», - был ответ Лермонтова. - «Смотри же, поторопи хорошенько твоего портного, - заметил великий князь: - он так неисполнителен, верно, потому, что, чего доброго, подобно тебе шалуну, строчит какую-нибудь поэму или оду. В таком роде я до него доберусь. Но во всяком случае, чтобы я тебя больше не встречал в этой не твоей форме». - «Слушаю, ваше высочество, - рапортовал Лермонтов: - сегодня же покажусь в городе кавказцем». - «Сегодня, так значит экипировка готова?», спросил великий князь. - «Постараюсь, в исполнение воли вашего высочества, из невозможного сделать возможное», - пробарабанил Лермонтов, и его высочество, довольный молодецким ответом, уехал.
Он отправлялся в Измайловские казармы, почему кучер его, проехав часть Невского проспекта (встреча с Лермонтовым была против Английского магазина), повернул за Аничковым мостом на Фонтанку, и тут, едва подъехали сани великого князя к Чернышёву мосту, от Садовой вперерез мимо театрального дома стрелой несутся сани, и в санях кавказский драгун, лорнирующий внимательно окна театральной школы. Великий князь, зная, что во всём Петербурге в это время нижегородского драгуна не находится кроме Лермонтова и удивляясь быстроте, с которою последний успел переменить костюм, велел кучеру догнать быстро летевшего нижегородского драгуна; но куда! у лихача был какой-то двужильный рысак, который мог бы, кажется, премии выигрывать на бегах, и баранья шапка мигом скрылась из глаз.
Нечего было делать: великий князь оставил перегонку и отправился в Измайловские казармы, где в этот день был какой-то экстраординарный смотр. После смотра великий князь подозвал к себе подпоручика Ф., из наших подпрапорщиков, и, спросив его, знает ли он квартиру Лермонтова, живущего у нашей бабушки Арсеньевой, велел ему ехать туда сейчас и узнать от него, как он успел так скоро явиться в новой кавказской форме близ Чернышёва моста, тогда как не больше десяти минут его высочество оставил его у Полицейского моста; и о том, что узнает, донести тотчас его высочеству в Михайловском дворце. Измайловец к нам приехал в то время, как только Булгаков возвратился и, при общем хохоте, снимал кавказские доспехи, рассказывая, как, благодаря лихому рысаку своего извощика Терешки, он дал утечку от великого князя.
Вследствие всего этого доложено было его высочеству, что Лермонтов, откланявшись ему, полетел к своему неисправному портному, у которого будто бы были и все вещи обмундировки и, напугав его именем великого князя, ухватил там всё, что было готового, и поскакал продолжать свою деловую поездку по Петербургу, уже в бараньей шапке и в шинели драгунской формы. Великий князь очень доволен был исполнительностью Лермонтова, никак не подозревая, что он у Чернышёва-то моста видел не Лермонтова, а шалуна Булгакова.
И третья, заключительная «лошадиная история», в которую оказалось замешано имя Лермонтова. А.В.Мещерский вспоминал:
Лермонтов мне рассказал, как, оставляя Петербург и Лейб-гусарский полк, чтобы перейти на службу на Кавказ, он оставил свою тысячную верховую лошадь на попечении всё того же своего денщика Сердюка, поручив своему товарищу по полку, князю Меншикову, в возможно скорейшее время её продать. Очень долго не находилось покупщиков. Наконец Меншиков нашёл покупателя и с ним отправился в полковой манеж, чтобы показать ему продажную лермонтовскую лошадь. Немало времени они ожидали в манеже Сердюка с его лошадью. Наконец, показался за барьером манежа какой-то человек, который с верёвкой на плече тащил с трудом что-то, должно быть, очень тяжёлое; через несколько времени показалась голова лошади, которая, фыркая и упираясь, медленно подвигалась вперёд и озиралась на все стороны. Когда Сердюк с трудом втащил её на середину манежа, то издали она не похожа была на лошадь, а на какого-то допотопного зверя: до такой степени она обросла длинной шерстью; уши, которыми она двигала то взад, то вперёд, так заросли, что похожи были на огромные веера, которыми она махала. Князь Меншиков, возмущённый этой картиной, спросил у Сердюка, что за зверя он привёл, но Сердюк отвечал очень хладнокровно:
- Это лошадь, ваше высокоблагородие!
- Да что ты с ней сделал, Сердюк, с этой лошадью?
- Да что же, ваше высокоблагородие, с ней сделается? Она себе корм ест, пьёт, никто её не трогает; помилуйте, что с ней сделается?
Оказывается, что Сердюк целый год лошадь не чистил и не выводил из денника, так что она совершенно одичала и обросла.
Лермонтов разыгрывал не только товарищей по полку и светских знакомых. Друзьям по литературной деятельности и читателям доставалось не меньше. Евдокия Ростопчина писала Александру Дюма-старшему:
Однажды он объявил, что прочитает нам новый роман под заглавием «Штос», причём он рассчитал, что ему понадобится, по крайней мере, четыре часа для его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером рано и чтобы двери были заперты для посторонних. Все его желания были исполнены, и избранники сошлись числом около тридцати: наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу, двери заперли, и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне; написано было около двадцати страниц, а остальное в тетради была белая бумага. Роман на этом остановился и никогда не был окончен.
Очередь дошла до романтических отношений. Француженка Адель Оммер де Гелль вместе с Лермонтовым якобы путешествует по Крыму и уверяет в мемуарах, что очень сдружилась с ним. И что же учинил Мишель, когда им выпал случай остаться наедине?
Я ехала с Лермонтовым, по смерти Пушкина величайшим поэтом России. Я так увлеклась порывами его красноречия, что мы отставали от нашей кавалькады. Проливной дождик настиг нас в прекрасной роще, называемой по-татарски Кучук-Ламбад. Мы приютились в биллиардном павильоне, принадлежащем, по-видимому, генералу Бороздину, к которому мы ехали. Киоск стоял одинок и пуст; дороги к нему заросли травой. Мы нашли биллиард с лузами, отыскали шары и выбрали кии. Я весьма порядочно играю в русскую партию. Затаившись в павильоне и желая окончить затеянную нами игру, мы спокойно смотрели, как нас искали по роще. Я, подойдя к окну, заметила бегавшего по всем направлениям Тет-Бу-де-Мариньи, под прикрытием своего рифлара. Окончив преспокойно партию, когда люди стали приближаться к павильону, Лермонтов вдруг вскрикнул: «Они нас захватят! Ай, ай, ваш муж! Скройтесь живо под биллиардом!» и, выпрыгнув в окно, в виду собравшихся людей, сел на лошадь и ускакал из лесу. На меня нашёл столбняк; я ровно ничего не понимала. Мне и в ум не приходило, что это была импровизированная сцена из водевиля. Я очень была рада, что тут вошёл, столько же встревоженный, сколько промокнувший Тет-Бу-де-Мариньи и увидал меня, держащую кий в руках и ничего не понимающую. Он мне объяснил это взбалмошным характером Лермонтова. Г-н де Гелль спокойно сказал, что m-r de Lermontowe, очевидно, школьник, но величайший поэт, каких в России ещё не было. Бог знает, что они могли бы подумать! Муж мой имел невозмутимое доверие ко мне.
(Здесь уместно напомнить ещё раз: не все эти случаи биографы поэта считают достоверными, но даже «воспоминания Оммер де Гелль», которые литературоведы признают мистификацией Петра Вяземским, свидетельствуют о том, на что был Лермонтов способен, каких выходок от него ожидали и каким рассказам о нём верили.)
А вот впечатления о встрече с Лермонтовым дальнего знакомого и попутчика П.И.Магденко. Проездом на Кавказ:
Приехав на станцию, я вошёл в комнату для проезжающих и увидал уже знакомую мне личность Лермонтова, в офицерской шинели с отогнутым воротником - после я заметил, что он и на сюртуке своём имел обыкновение отгинать воротник... Через несколько минут вошёл только что прискакавший фельдъегер с кожаною сумой на груди. Едва переступил он за порог двери, как Лермонтов, с кликом: «а, фельдъегер, фельдъегер!» подскочил к нему и начал снимать с него суму. Фельдъегер сначала было заупрямился. Столыпин стал говорить, что они едут в действующий отряд, и что, может быть, к ним есть письма из Петербурга. Фельдъегер утверждал, что он послан «в армию к начальникам»; но Лермонтов сунул ему что-то в руку, выхватил суму и выложил хранившееся в ней на стол. Она, впрочем, не была ни запечатана, ни заперта. Оказались только запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я не мало удивлялся этой проделке. Вот что, думалось мне, могут дозволять себе петербуржцы.
Как известно, Лермонтов писал в любую свободную минуту и в самых неподходящих местах, от гостиной до гауптвахты. Считается, что эту ироническую запись в юношеских тетрадях он отнёс к себе самому:
Эпитафия плодовитого писаки. Здесь покоится человек, который никогда не мог видеть перед собою белой бумаги.
Из воспоминаний о Лермонтове князя А.И.Васильчикова. Пятигорск:
Он был шалун в полном ребяческом смысле слова, и день его разделялся на две половины между серьёзными занятиями и чтениями, и такими шалостями, какие могут придти в голову разве только 15-тилетнему школьнику мальчику; например, когда к обеду подавали блюдо, которое он любил, то он с громким криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку в лучшие куски, опустошал всё кушанье и часто оставлял всех нас без обеда.
Раз какой-то проезжий стихотворец пришёл к нему с толстой тетрадью своих произведений и начал их читать; но в разговоре между прочим сказал, что он едет из России и везёт с собой бочёнок свежепросольных огурцов, большой редкости на Кавказе; тогда Лермонтов предложил ему придти на его квартиру, чтобы внимательнее выслушать его прекрасную поэзию, и на другой день, придя к нему, намекнул на огурцы, которые благодушный хозяин и поспешил подать. Затем началось чтение, и покуда автор всё более и более углублялся в свою поэзию, его слушатель Лермонтов скушал половину огурчиков, другую половину набил себе в карманы и, окончив свой подвиг, бежал без прощанья от неумолимого чтеца-стихотворца.
Обедая каждый день в пятигорской гостинице, он выдумал ещё следующую проказу. Собирая столовые тарелки, он сухим ударом в голову слегка их надламывал, но так, что образовывалась только едва заметная трещина, а тарелка держалась крепко, покуда не попадала при мытье посуды в горячую воду; тут она разом расползалась, и несчастные служители вынимали из лахани вместо тарелок груды лома и черепков. Разумеется, что эта шутка не могла продолжаться долго; и Лермонтов поспешил сам заявить хозяину о своей виновности и невинности прислуги и расплатился щедро за свою забаву.
Кто любит Лермонтова более меня, пусть пишет далее меня. Если я что-то пропустила, добавляйте!
Ещё о Лермонтове: Архивный фонд и виртуальная выставка | Венок Лермонтову - посвящения, которых не найти в сети | Содержание журнала | Подружитесь с Ленинкой взаимно