Волошин-136 или «Страна Поэта. Продолжение»

May 28, 2013 14:31



«Мечтаю о юге и молюсь о том, чтобы стать поэтом. То и д[ругое] кажется немыслимым. Но вскоре начинаю писать скверные стихи, и судьба неожиданно приводит меня в Коктебель».

«Сегодня великий день. Сегодня решилось, что мы едем в Крым, в Феодосию, и будем там жить. Едем навсегда!.. Прощай, Москва! Теперь на юг, на юг! На этот светлый, вечно юный, вечно цветущий, прекрасный, чудесный юг!»

«Феодосийская гимназия. Провинциальный городок, жизнь вне родительского дома сильно облегчают гимназический кошмар. Стихи мои нравятся, и я получаю первую прививку литературной «славы», оказавшуюся впоследствии полезной во всех отношениях: возникает требовательность к себе. Историческая насыщенность Киммерии и строгий пейзаж Коктебеля воспитывают дух и мысль».

Максимилиан Волошин
     Захотелось напечатать ретроспективную выборку из растущей потихоньку серии « Страна Поэта», навеянной стихами и акварелями Макса Волошина. И ниже хочу показать несколько новых работ, которые пока нигде не публиковались… Жаль, что в Туле их показать будет проблематично.


«Звучное название крымского поселка Коктебель закономерно ассоциируется с именем выдающегося представителя Серебряного века Максимилиана Александровича Волошина - поэта, художника, философа, публициста, искусствоведа, эстета, историка, филолога, архитектора, педагога, общественного деятеля, путешественника и переводчика. …именно Коктебелю, древней земле Киммерии, он посвящал свою поэзию, а отчасти - и прозу, воспевал его красоту в своих пейзажах, потому что обрёл здесь своё Отечество».
Е.Скоробогачева «Максимилиан Волошин. 1877-1932»



Андрей Илюхин «Изрезанные берега». Коктебель, лето 2007 г.
            Тут всё гармония, краса и совершенство,
            Природа вся в один аккорд слилась -
            Аккорд великого и вечного блаженство,
            И чудной музыкой в душе отозвалась.



Андрей Илюхин «Застыть, как соль... уйти в снега...» Коктебель, зима 2010 г.
            День молочно-сизый расцвёл и замер;
            Побелело море; целуя отмель,
            Всхлипывают волны; роняют брызги
            Крылья тумана.
            Обнимает сердце покорность. Тихо…



Андрей Илюхин «Прибой». Коктебель, осень 2010 г.
            Фиалки волн и гиацинты пены
            Цветут на взморье около камней.
            Цветами пахнет соль...
                        Один из дней,
            Когда не жаждет сердце перемены
            И не торопит преходящий миг,
            Но пьёт так жадно златокудрый лик
            Янтарных солнц, просвеченный сквозь просинь.
            Такие дни под старость дарит осень...



Андрей Илюхин «Ненастный октябрь». Коктебель, осень 2010 г.
            Дыханьем бурь таинственно влекомы,
            По свиткам троп, по росстаням дорог
            Стремимся мы. Суров наш путь и строг.

И пусть кругом грохочут глухо громы,
            Пусть веет вихрь сомнений и обид,-
            Явь наших снов земля не истребит!

«Ещё при жизни Волошин стал легендой. Сейчас легенда вырастает в миф. Тем не менее это реальная фигура в истории русской литературы и русского искусства. Он был хранителем «святого ремесла», как назвала работу поэта Каролина Павлова. Следы его впечатаны не только в почву Крыма, но и в почву русской культуры нашего века: в поэзию, искусство перевода, прозу, живопись, искусствоведение, философию…»
Л.Озеров «Максимилиан Волошин, увиденный его современниками»



Андрей Илюхин «В шафранных сумерках лиловые холмы». Коктебель, весна 2012 г.
            И слепнет день, мерцая оком рдяным.
            И вот вдали синеет полоса
            Ночной земли и, слитые с туманом,
            Излоги гор и скудные леса.

«Пятого мая 1911 года, после целого чудесного месяца одиночества на развалинах генуэзской крепости в Гурзуфе, в веском обществе пятитомного Калиостро и шеститомной Консуэлы, после целого дня певучей арбы по дебрям восточного Крыма, я впервые вступила на коктебельскую землю, перед самым Максиным домом, из которого уже огромными прыжками, по белой внешней лестнице, несся мне навстречу -совершенно новый, неузнаваемый Макс. Макс легенды, а чаще сплетни (злостной!), Макс, в кавычках, «хитона», то есть попросту длинной полотняной рубашки, Макс сандалий, почему-то признаваемых обывателем только в виде иносказания «не достоин развязать ремни его сандалий» и неизвестно почему страстно отвергаемых в быту - хотя земля та же, да и быт приблизительно тот же, быт, диктуемый прежде всего природой, - Макс полынного веночка и цветной подпояски, Макс широченной улыбки гостеприимства, Макс - Коктебеля».
М.Цветаева «Живое о живом»



Андрей Илюхин «Бесплодный скат извилистой долины». Коктебель, зима 2013 г.
            Травою жёсткою, пахучей и седой
            Порос бесплодный скат извилистой долины.
            Белеет молочай. Пласты размытой глины
            Искрятся грифелем, и сланцем, и слюдой.



Андрей Илюхин «Вечерний свет». Коктебель, зима 2013 г.
            Старинным золотом и желчью напитал
            Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры
            Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры.
            В огне кустарники и воды как металл.



Андрей Илюхин «И горы - призраки на фоне вечеров...». Орджоникидзе, весна 2013 г.
            И льнёт душа к твоим излогам
            И слышит шорохи шагов
            По бледно-розовым дорогам
            В молчаньи рдяных вечеров...

И хочется дополнить сегодня чудесные Коктебельские виды не стихами Макса (удивительно актуальными и сейчас), но штрихами к его портрету. Той самой лирикой, от которой он отказался в 1915 году... Писали о нём многие, что совсем неудивительно для такой многогранной личности, читать о которой весьма и весьма любопытно и увлекательно. Но всех не процитируешь - ниже лишь три фрагментика из воспоминаний Марины Цветаевой «Живое о живом»…

Сидим, он на диване, я на валике (я - выше), гадаем, то есть глядим: он мне в ладонь, я ему в темя, в самый темянной водоворот: волосоворот. Из гадания, не слукавя, помню только одно:
     - Когда вы любите человека, вам всегда хочется, чтобы он ушёл, чтобы о нём помечтать. Ушёл подальше, чтобы помечтать подольше. Кстати, я должен идти, до свиданья, спасибо вам.
     - Как? Уже?
     - А вы знаете, сколько мы с вами пробеседовали? Пять часов, я пришёл в два, а теперь семь. Я скоро опять приду.
     - Пустая передняя, скрип парадного, скрип мостков под шагами, калитка...
     - Когда вы любите человека, вам всегда хочется, чтобы ОН ушёл, чтобы о нём помечтать.
     - Барышня, а гость-то ваш - никак ушли?
     - Только что проводила.
     - Да неужто вам, барышня, не стыдно - с голой головой - при таком полном барине, да ещё кудреватом таком! А в цилиндре пришли - ай жених?
     - Не жених, а писатель. А чепец снять - сам велел.
     - А-а-а... Ну, ежели писатель - им виднее. Очень они мне пондравились, как я вам чай подавала: полные, румяные, солидные и улыбчивые. И бородатые. А вы уж, барышня, не сердитесь, а вы им видать - ух! - пондравились: уж так на вас глядел: в са-амый рот вам! А может, барышня, ещё пойдёте за них замуж? Только поскорей бы косе отрость!
     Через день письмо, открываю: стихи.
     К Вам душа так радостно влекома!
     О, какая веет благодать
     От страниц Вечернего Альбома!
     (Почему альбом, а не тетрадь?)
     Отчего скрывает чепчик чёрный
     Чистый лоб, а на глазах очки?
     Я отметил только взгляд покорный
     И младенческий овал щеки.
     Я лежу сегодня - невралгия,
     Боль, как тихая виолончель...
     Ваших слов касания благие
     И стихи, крылатый взмах качель,
     Убаюкивают боль: скитальцы,
     Мы живём для трепета тоски...
     Чьи прохладно-ласковые пальцы
     В темноте мне трогают виски?
     Ваша книга - это весть оттуда,
     - Утренняя благостная весть.
     Я давно уж не приемлю чуда,
     Но как сладко слышать: чудо - есть!
     Разрываясь от восторга (первые хорошие стихи за жизнь, посвящали много, но плохие) и только с большим трудом забирая в себя улыбку, - домашним, конечно, ни слова! - к концу дня иду к своей единственной приятельнице, старшей меня на двадцать лет и которой я уже, естественно, рассказала первую встречу. Ещё в передней молча протягиваю стихи.
     Читает:
     - «К вам душа так радостно влекома - О, какая веет благодать - От страниц Вечернего Альбома - Почему альбом, а не тетрадь?»
     Прерывая:
     - Почему - альбом? На это вы ему ответите, что в тетрадку вы пишете в гимназии, а в альбом - дома. У нас в Смольном у всех были альбомы для стихов.
     Почему скрывает чепчик чёрный
     Чистый лоб, а на глазах - очки?
     А, вот видите, он тоже заметил и, действительно, странно: такая молодая девушка, и вдруг - в чепце! (Впрочем, бритая было бы ещё хуже!) И эти - ужасные очки! Я всегда вам говорила... - «Я отметил только взгляд покорный и младенческий овал щеки». - А вот это очень хорошо! Младенческий! То есть на редкость младенческий! «Я лежу сегодня - невралгия - Боль как тихая виолончель - Ваших слов касания благие - И стихи, крылатый взмах качель - Убаюкивают боль. Скитальцы, - Мы живём для трепета тоски...» - Да! Вот именно для трепета тоски! (И вдруг, от слога к слогу всё более и более омрачневая и на последнем, как туча):
     Чьи прохладно-ласковые пальцы
     В темноте мне трогают виски?
     - Ну вот видите - пальцы... Фу, какая гадость! Я говорю вам: он просто пользуется, что вашего отца нет дома... Это всегда так начинается: пальцы... Мой друг, верните ему это письмо с подчеркнутыми строками и припишите: «Я из порядочного дома и вообще...» Он всё-таки должен знать, что вы дочь вашего отца... Вот что значит расти без матери! А вы (заминка), может быть действительно, от избытка чувств, в полной невинности, погладили его... по... виску? Предупреждаю вас, что они этого совсем не понимают, совсем не так понимают.
     - Но - во-первых, я его не гладила, а во-вторых, - если бы даже - он поэт!
     - Тем хуже. В меня тоже был влюблён один поэт, так его пришлось - Юлию Сергеевичу - сбросить с лестницы.
     Так и ушла с этим неуютным видением будущего: массивного Максимилиана Александровича, летящего с нашей узкой мезонинной лестницы - к нам же в залу…»
    ...

…творчество Волошина, в котором, по-женски-гениально-непосредственному слову поэтессы Аделаиды Герцык, меньше моря, чем материка, и больше берегов, чем реки. Творчество Волошина - плотное, весомое, почти что творчество самой материи, с силами, не нисходящими свыше, а подаваемыми той - мало насквозь прогретой, - сожженной, сухой, как кремень, землей, по которой он так много ходил и под которой ныне лежит. Ибо этот грузный, почти баснословно грузный человек («семь пудов мужской красоты», как он скромно оповещал) был необычайный ходок, и жилистые ноги в сандалиях носили его так же легко и заносили так же высоко, как козьи ножки - козочек. Неутомимый ходок. Ненасытный ходок. Сколько раз - он и я - по звенящим от засухи тропкам, или вовсе без тропок, по хребтам, в самый полдень, с непокрытыми головами, без палок, без помощи рук, с камнем во рту (говорят, отбивает жажду, но жажду беседы он у нас не отбивал), итак, с камнем во рту, но, несмотря на камень во рту и несмотря на постоянную совместность - как только свидевшиеся друзья - в непрерывности беседы и ходьбы - часами - летами - всё вверх, всё вверх. Пот лил и высыхал, нет, высыхал, не успев пролиться, беседа не просыхала - он был неутомимый собеседник, то есть тот же ходок по дорогам мысли и слова. Рождённый пешеход. И такой же лазун.
    ...

...Полдневных походов было много, больше чем полуночных. Полночные были приходы - после дня работы и, чаще уединённых, восхождений на Карадаг или другую гору - полночные приходы к друзьям, рассеянным по всему саду. Я жила в самой глубине. Но тут не миновать коктебельских собак. Их было много, когда я приехала, когда я пожила, то есть обжилась, их стало - слишком много. Их стало - стаи. Из именных помню Лапко, Одноглаза и Шоколада. … Остальных никак не звали, потому что они появлялись только ночью и исчезали с зарёй. Таких были - сонмы. Но - именные и безымянные - все они жили непосредственно у моего дома, даже непосредственно у порога. И вот однажды утром, на большой террасе, за стаканом светлого чая с бубликом и даже без бублика (в Коктебеле ели плохо, быстро и мало, также, как спали), Макс мне: «Марина! ты знаешь, что я к тебе вечером шёл» (вечером на коктебельском языке означало от полуночи до трех). - «Как - шёл?» - «Да, шёл и не дошёл. Ты расплодила такое невероятное количество... псов, что я всю дорогу шёл по живому, то есть по каким-то мёртвым телам, которые очень гнусно и грозно рычали. Когда же я, наконец, протолкался через эту гущу и захотел ступить к тебе на крыльцо, эта гуща встала и разом, очень тихо, оскалила зубы. Ты понимаешь, что после этого...»
     … Макс собак не то чтобы любил. Не любил, но убеждена, что без людей с собакой, с тем же Лапко, беседовал совершенно как со мной, вовсе не интонациями, а словами, и не пропуская ни одного. К примеру, выгоняя Одноглаза с плантажа: «Одноглаз! Я тебе советую убираться, пока тебя не видела мама», - так же подняв палец, не повышая голоса, холодно, как когда выгонял с плантажа мальчишку. И Одноглаз так же слушался, как мальчишка: не от страха мамы, а от священного страха Макса. Для Макса собака была человеком, сам же Макс был больше чем человеком. И Одноглаз Макса слушался не как родного бога, а как чужого бога. Никогда не помню, чтобы Макс собаку гладил, для него погладить собаку было так же ответственно, как погладить человека, особенно чужого! Лапко, самая надменная, хмурая и несобачья из коктебельских собак, ибо был волк, нехотя, за версту назад, но за Максом - ходил. В горах высоко жили овчары, разрывавшие на части велосипедиста и его велосипед. Когда Макс был вдвое моложе и тоньше, он тоже был велосипедист с велосипедом. И вот однажды - нападение: стая овчаров на велосипед с велосипедистом. А пастух где-то на третьем холму, профилем в синей пустоте, изваянием, как коза. Овец - ни следу... «Как же ты, Макс, отбился?» - «Не буду же я, в самом деле, драться с собаками! А я с ними поговорил».
     Если Керенского когда-то, в незлую шутку, звали Главноуговаривающим, то настоящим главноуговаривающим был Макс - и всегда успешным, ибо имел дело не с толпами, а с человеком, всегда одним, всегда с глазу-на-глаз: с единоличной совестью или тщеславием одного. И будь то комиссар, предводитель отряда, или крымский овчар, вожак стаи, - успех был обеспечен. Уговоры, полагаю, происходили вот как:
     Макс, отведя самого лютого в сторону:
     - Ты, как самый умный и сильный, скажи, пожалуйста, им, что велосипед, во-первых, невкусен, во-вторых, мне нужен, а им нет. Скажи ещё, что очень неприлично нападать на безоружного и одинокого. И ещё непременно напомни им, что они овчары, то есть должны стеречь овец, а не волки, - то есть не нападать на людей. Теперь позволь мне пожать твою благородную лапу и поблагодарить за сочувствие (которое, пока что, вожак изъявил только рычанием).
     Так ли уж убежден был Макс в человечности овчара или озверевшего красного или белого командира, во всяком случае он их в ней убеждал. Не сомневаюсь, что когда, годы спустя, к его мирной мифической даче подходили те или иные банды, первым его делом, появившись на вызовы, было длительное молчание, а первым словом:
     - Я бы хотел поговорить с кем-нибудь одним, - желание всегда лестное и требование всегда удовлетворимое, ибо во всякой толпе есть некий (а иногда даже несколько), ощущающий себя именно тем одним. Успех его уговоров масс был только взыванием к единственности»...



Максимилиан Александрович Волошин. 16 [28] мая 1877 - 11 августа 1932
Фотография 1913 года

Волошин, Коктебель, Киммерия, Крым

Previous post Next post
Up