Кэтрин Сильвер. Зависть к матке.
Долго думала, но все-таки решилась опубликовать свою, пусть и корявую, но попытку перевода статьи современного англоязычного психоаналитика Кэтрин Сильвер. Конечно, это совершенно не вписывается в концепцию этого блога, но не все ли равно? В конце концов, на перевод статьи у меня ушло очень много сил и времени, и то это стало возможным, потому что свою помощь мне оказало Агентство переводов Серебряный Герб. Почему это нелегко? Да потому, что психоаналитические статьи непросто понимать и на своем родном языке, что уж говорить об английском. Более того, непросто понять современный психоанализ тем, для кого он закончился неофрейдистами, в лучшем случае. Но статья представляет огромный интерес, особенно для всех тех, кому не безразличен феминистический психоанализ. Все эти причины подвигли меня на публикацию. Местами вышло не очень красиво и понятно, некоторые места были изменены мной, потому что перевести их я могла лишь дословно, нарушив логику повествования. Ну-с, не обессудьте. Надеюсь, что это будет полезно кому-нибудь в просторах мировой паутины. Публикую по частям, весь текст разом не поместится.
Введение
В пубертате нормальный мальчик уже приобрел сознательное знание о вагине, но то, чего он боится в женщинах это нечто жуткое, незнакомое и мистическое [1, стр. 350]. Фрейд в работе «Жуткое» обсуждает неопределенные связи между живыми и неодушевленными телами, двойное, непроизвольное повторение, таинственное, и фантазии о матке. Жуткий эффект возникает, когда различие между воображением и реальностью становится неясным, когда вещи, которые до сих пор рассматривали как воображаемые, появляются перед нами в реальности, или когда символ вбирает все функции вещи, которую он символизирует. Примером у Фрейда служит связь между страхом кастрации, страхом потерять зрение и страхом смерти отца [2, стр. 223]. Матка как жуткая Другость, это двойственность - я и еще не я - внутри меня. Мы привлечены к этой двойственности воображаемой пуповиной, где влечение к смерти действует через летальное желание слияния с матерью/другим. Матка, как форма «отказа» ставит вопросы о границах, которые угрожают идентичности через двусмысленность и насилие отрицанием материнского/другого тела. Под «отказом» Кристева понимает амбивалентность и жестокость, которая сохраняет то, что существовало в архаизме преобъектных отношений, в незапамятной жестокости, с которой тело становится отделенным от другого тела для того, чтобы быть. Она описывает отказ, как операцию психики, через которую субъективная и групповая идентичность создаются за счет исключения всего, что несет угрозу собственной (или групповой) границе. Основной угрозой для молодого субъекта является его зависимость от материнского организма. Таким образом, отказ фундаментально связан с материнской функцией, а матереубийство наша жизненная необходимость, поскольку для того, чтобы стать субъектом (в рамках патриархальной культуры), мы должны отказаться от материнского тела.
[Spoiler (click to open)]
В отличие от Кристевой французский теоретик Люси Иригарей менее заинтересована в стирании половых различий, чем в реконструкции и переопределении феминного. Теория феминности Иригарей концентрирует наше внимание на отношениях матери и дочери. Женская сексуальность описана здесь не как недостаток, не как "кастрированная", но как множественная, проникающая, избыточная, не скованная границами, как идеализированная концепция.
Являясь экзистенциалисткой, Симона де Бовуар принимает тезис Сартра о том, что «существование предшествует сущности», из чего следует, что «женщиной не рождаются, ею становятся». В её анализе основное внимание уделяется «Женщине» (социальному конструкту) как «Другому» - именно это Бовуар определяет в качестве основы женского угнетения. Она утверждает, что женщина исторически считается девиантной и ненормальной. Развитие теоретических направлений феминизма, повсеместное распространение феминистского сознания не могли не оказать влияния на дальнейшие поиски альтернатив стереотипа полоролевой идентификации. Кроме "собственно" женского движения и феминизма, альтернативные пути связаны с феминистским движением мужчин и изменением представлений о мужественности и мужской роли; с "открытием" бисексуальности и феномена групповых семей; с новыми интерпретациями феноменов транссексуализма, трансвестизма, садомазохизма. Парадоксы изменения половых ролей, отклонения от общепринятых норм производят сильное впечатление. Исследования бисексуальности, гомосексуальности демонстрируют многообразие форм человеческого существования, сложность и бесконечность поиска "Я", своей индивидуальности, своей идентичности.
Таким образом психоаналитические феминистки объявили войну мифам о женщинах и вносят вклад в построение теории женского самым различным образом. Они освещают проблему механизмов, благодаря которым конструируется фантазия "женщины" и "мужчины", показывая нам, каким образом мы можем разделять эти фантазии и как им сопротивляться. Несмотря на различия в этих теориях, все они сосредоточивают наше внимание на процессах подавления, которые происходят на бессознательном уровне. Эти процессы должны быть осознаны, чтобы можно было говорить об их трансформации.
1. Опасная матка
В античности матка определялась как опасное место - в греческой мифологии злая собака жила там; в христианстве она была местом греха, в котором находилось зло; с раннего христианства она рассматривалась как место страдания; а в эпоху модерна она стала местом грязи, инфекции и опасности. Начиная с 17 века родовые муки матки стали связываться с нервами, как источником истерических симптомов, таких как паралич и невозможность говорить; позже желающая матка стала выражением мозговой дисфункции, отражающей избыток сексуального желания, блуждающий аффект, который двигается через женское тело в поисках сексуального удовлетворения. В целом, важно отметить стойкие и однородные взгляды на матку как на угрозу социальному порядку, а также феминизацию истерических симптомов как результат современности [3, стр. 128-131]. Матка, наполненная ли злой собакой или сексуальными желаниями, как блуждающий телесный аффект, который должен быть контролируем социальными институтами и символическими системами, дисциплинируемым через самоограничение, и переживаемым как интернализированные тревоги и страх кастрации, материнская сила и женская эротичность [4].
Устойчивость этих исторически негативных взглядов о матке во времени и пространстве шокирующая. В традиционной психоаналитической теории женщины описываются как желающие пенис/фаллос и силу, которую он символизирует. Однако намного меньше было сказано о мужском желании женской возможности беременности и деторождения. Еще меньше рассматривалось переосмысление субъективности за бинарной категоризацией Я/Другой, мужчина и женщина.
1.1. Зависть к матке и доминантность визуального в психоанализе
Психоанализ осуществляет форму теоретизирования о доминантности фаллического и тиранию внутреннего глаза/я. Эта связь между видением, желанием и завистью, так четко установленная Фрейдом в его анализе первой детской галлюцинации о материнской груди, является агрессивным желанием, которое дает приоритет визуальной способности к воображению над другими чувствами. Для Кляйн и Лакана зависть/зрение связаны с параноидной позицией и потребностью контролировать и доминировать над матерью/другим. Тереза Бренан предполагает, что именно эта способность к визуальной галлюцинации дает возможность субъекту переживать ситуацию, в которой желание и телесные действия становятся слитыми, где фокус находится на отделении от Другого скорее, чем на чувствах соединенности с матерью/другим. То, что важно это визуальное появление «вещи», а не процесса, который приводит к существу. Бренан далее утверждает, что удивительная визуальная сила галлюцинации связана с самого начала с желанием всемогущества. Эта связь между объективированием и визуализацией хорошо демонстрируется концептом «Паноптикон», который показывает, как визуальные механизмы контроля являются ядром связи силы/знания в современности. Визуальная культура контроля становится интернализированной и в свою очередь формирует то, как выглядит тело, также как и то, как выглядит мать и как вынашивает своего ребенка. Для Бренан зависть (один из семи смертных грехов) не только желание обладания матерью/другим, но и соперничество и разрушение источника самой жизни, включая окружающую среду (мать земля), делая современность главным образом эрой параноидного эго [5, стр. 290-291].
Ранние психоаналитики, особенно женщины, оспаривали взгляд Фрейда на женское развитие (Карен Хорни, Джоан Ривьер, Сьюзан Иссакс, Мелани Кляйн, Паула Хайманн, Джозин Мюллер, Георг Гроддек и Эрих Фромм). Женщины психоаналитики 1930х годов понимали зависть к пенису как защиту от страха кастрации. Его сексуализированный (истерический) страх процесса рождения и страх женщин привели его к формулированию женщины как недоразвитой и инфантильной, неполноценного мужчины. Женское желание становится невидимым, спрятанным в мистических процессах, пребывающих в ее теле. Взгляд Фрейда на сексуальную дифференциацию, в которой фаллос рассматривается как фактор психического развития мальчиков и девочек, был оспорен Карен Хорни и Мелани Кляйн. Они анализируют зависть к матке, которой объясняется бессознательная проекция и инверсия мужского взгляда, и страхи материнской силы. Термин «зависть к матке» отсылает к мужским бессознательным желаниям, относящимся к их страху и зависти к женской способности к беременности, материнству, лактации и гармоничности.
Страх женских скрытых сил отражен в колебании между видением/не видением, которое является центром визуальной технической и научной культуры и теле-технологий, которые доминируют в модерне и формируют психоаналитическое мышление. Нарцисс умер, когда заглянул в свое отражение в воде; Эдип выкалывает глаза, когда узнает об убийстве отца и инцесте. Теория воображение Лакана базируется на визуальной регистрации игры присутствия/отсутствия. Ребенок Лакана смотря в зеркало, создает иллюзию целостности и вовлекается в процесс неузнавания. «Я» возникает через взгляд матери/другого вместе с входом в символический порядок и приобретением языка (части визуальной регистрации) организованного вокруг Закона Отца. Модели сексуального развития Фрейда и Лакана основаны на предположениях о сепарации и потерях, на бинарной модели гендерной дифференциации. Женская сексуальность рассматривается как недостаток или отсутствие, которое начинает защитно заполняться языком зависти к пенису, создавая негативное пространство в отношении к фаллосу и обеспечивая параноидное уверение в кастрационной тревоге. На более глубоком уровне мужские страхи прячут бессознательное желание быть женщиной и тревожащие чувства неадекватности и уязвимости, которые возникают в мальчиках в отношениях с их могущественными матерями. Это спрятанное качество матки сопровождает мужскую слепоту и отрицание, которые в свою очередь поощряют их сексуализированные фантазии о захвате и контролировании матки. Комические книги и фильмы голливудской научной фантастики, изображающие соблазнительный ужас путешествий обратно в матку иллюстрируют такие фантазии.
Желание пениса/фаллоса и того, что он символизирует, как часть процесса сепарации от матери/другого, является корнем чувств самопрезрения и стыда у женщин. Женщины, рассматриваемые, особенно незнакомцами, часто выражают чувства смущения, стеснения и стыда из-за ощущения, что они объективированы, что переживается как сексуальное, хищное. Чувства стыда и унижения не выражаются вербально, но переживаются на языке тела (покраснение и опускание глаз), что усиливает эти самые чувства обратной связью, как пристыженность чьим-то стыдом. Эти чувства унижения-стыда соединяются с желанием и возбуждением от рассматривания и становления потенциальным субъектом желания. Кэтрин Сильвер описывает пациентку, которая была травмирована в раннем детстве, она чувствовала, что она не существует, что невидима. Она совладала с чувством стыда, не будучи увиденной, будучи никем, создавая фантазм идеальной дочери, матери и пациента. Будучи невидимой как ребенок, она старалась стать видимой уничтожая части себя, прячась за этим эго-идеалом. Она верила, что подчиняясь этому эго-идеалу, она получит признание, которого она отчаянно желала. Ее потребность выражать себя и понять, кто она оставалась замаскированной долгое время под попыткой быть «хорошей». Фантазия перфекции, которую воплощает эго-идеал - это другая сторона неузнавания, еще одно искажающее зеркало полноценности и единства поддерживаемое культурой, которая прославляет изображение и создает иллюзии целостности и красоты [6, стр. 414-416].
Привилегированная позиция, данная визуализации и визуальным фантазиям в психоаналитическом теоретизировании преградило путь телесным знакам и ограничило понимание телесной стимуляции, такой как прикосновение, звук, ритм, запах, резонанс и вибрация, так как они вписаны в телесные воспоминания характеризующие состояния существования схожие с внутриматочными. Конечно же, были психоаналитики, которые пытались соединить нефаллический, эмоциональный и телесный измерения бессознательной отнесенности, которое идет за визуализации я/другой, как Бион (материнская альфа функция), Винникотт (связь между матерью и ребенком), Кристева (Семиотик). Все же рассматриваются отношения диады мать-ребенок и появление унитарного субъекта через потери, и отделение, в бинарных категориях я/другой в эдипальной логике. Понимание «дифференциации в сосуществовании», части пограничного состояния между жизнью и нежизнью в пренатальности и беременности обеспечивает совершенно иное концептуальное пространство[6, стр. 419]. Материнское тело, как два в одном, выступая в качестве модели для всех субъективных отношений, показывает как каждый из нас, являясь субъектом в процессе, никогда полностью не является предметом своего собственного опыта.
1.2. Зависть к матке как преэдипальное желание
Психоаналитики женщины, которые впервые оспорили идеи Фрейда о зависти к пенису и первичности визуализации привлекли внимание к сенсорным регистрам, которые выходят за рамки визуализации, с ударением на прелингвистических состояниях существования. Фрейд концептуализировал желание матки как выражение первичного нарциссизма определяемого желанием полной заботы, защищенности от чрезмерных желаний, и обеспечиваемого психическим ощущением безопасности вне эдипальной логики (во французском языке слово беременность, enceinte, означает защитный и круглый забор/стену). В таком ракурсе матка становится местом, где возвращение в состояние покоя закрепляется в биологическом опыте, когда неразделенность между субъектом и объектом была возможна; состояние, в котором расстояние между аутоэротизмом и нарциссизмом не существовало. Ференци утверждал, что коитус отражает мужское желание возвращения в материнскую матку, состояние блаженства и безопасности. Для Отто Ранка рождение запускает травматическую сепарацию - я/не я - от внутриматочного экстаза, за которым следует длиной в жизнь желание возвратиться в рай и первичное удовольствие. Для него травма рождения становится базисом позднейших тревог и страхов, больших, чем эдипальная травма. Мы все испытали эту внутриматочную жизнь и страдали от потери симбиотического состояния, но только женщины имеют шанс заново испытать это состояние через их собственную беременность. Мужчины справляются с этой нарциссической раной, разделяя опыт беременности и деторождения, обращаясь к мистицизму для того, чтобы испытать подобную матке «нирвану» или создавая иллюзорные параноидные фантазии о беременности, саморождении, как описывал Фрейд в изучении случаев Маленького Ганса и Доктора Шребера. Эти взгляды на матку выражают меланхолическую привязанность к идеализированной целостности и благополучию (покою), фундаментальное состояние существования, которое все мы знали и в которое жаждем вернуться. Идеализация жизни в матке может быть понята, как реакция, особенно у мужчин, к соревновательному, холодному и материалистичному современному миру. Некоторые пациенты Кэтрин Сильвер рассматривали терапию, как фантазийное возвращение в матку, пространство, где преэдипальная связь может быть пережита снова. То, что они находили в этом пространстве матки/терапии, однако, далеко от нирваны, это эмоциональное пространство взаимосвязанности, где скрытые тенденции кастрационных страхов и агрессивных желаний смерти перемешаны с материнской и женской идентификационной субъективизацией [6, стр. 422].
Зависть к матке связывает могущественные символические сообщения преэдипальных желаний объединения и разрушения. Когда представление о матке, как сильно катектированном органе, интернализировано, оно может стать навязчивым, как место непригодного и импульсов разрушения. Мелани Кляйн и Ривьер разрабатывали детально эту связь в своих исследования детских желаний обладать и разрушить материнскую грудь и внутренние органы. Во время беременности этот импульс транслируется в бессознательные страхи об уничтожение своих собственных внутренностей и потребность защищать «заботящуюся» от «опасной» частей себя/матери (другого) отношений. Майкл Эйген сообщает, как беременная пациентка боялась «что она отравляла своего ребенка, и менее сознательно, что ее ребенок отравлял ее».
Наполненность или пустота эротической груди и наполненность или пустота матки являются сильно катектированными. Матка никогда не бывает пустой: она наполнена заблуждениями, желаниями и, возможно, мечтами. Пациентка Кэтрин Сильвер была вовлечена в комплекс эмоционального танца любви/ненависти годы, пытаясь забеременеть. Когда она преуспела, с помощью репродуктивных технологий, она старалась контролировать своего психоаналитика агрессивно, показывая свою силу (ре)продукции и фантазирую о своей способности сделать ее беременной. После рождения ребенка она испытала сильную нарциссическую регрессию, которая приняла паранойяльный поворот. Пациентка хотела, чтобы о ней полностью заботились, и боялась быть брошенной, переживая в тоже время состояния террора при мысли, что ее ребенок будет украден психоаналитиком, ее терапевтом и/или другими заботящимися о нем людьми. Внутри ее параноидной фантазии ее любовь и ненависть к терапевту были расколоты и заморожены, не оставляя психического пространства для колебаний и перенастройки, что привело ее к завершению лечения. В какой-то степени беременность и рождение ребенка возобновили близость с депрессивной матерью и первичными гомосексуальными связями, которые уничтожили жизнь лечения. Такие желания разделения себя/другого продолжаются на протяжении всей жизни, часть колебания между потребностью уничтожать и потребностью восстанавливать, в движении приносит как креативные энергии, так и зависимость от жадности и зависти.
Различные понимания матки как биологического и психического пространств подчеркивают исчезновение расстояния между субъектом и объектом, «плохой» грудью и «хорошей» грудью. Матка концептуализируется как пространство, где гендер еще должен быть кристаллизован, и аутоэротизм процветает (плод/ребенок иногда появляется из матки сосущим палец или держащим пенис). В таком внутриматочном пространстве телесные воспоминания отделены от маскулинного желания, в нем встречается превербальное и символическое. Для Кристевы уход от нефаллического языка к поэтическим интуициям и искусству является путем входа в глубокое основание печали и чувствительности, где переживание потери становится утешительным и самовосстанавливающим скорее, чем патологическим.
Как отражено в фильмах внутриматочная жизнь это плавающее, невесомое пространство с отфильтрованными физическими ощущениями и чувствованием через материнское тело. Это пространство вне социального времени и без доступа к воспоминанию и репрезентации прошлого. Эттингер говорит о таком пространстве, как не имеющем абсолютной сепарации и полной симбиотической ассимиляции/растворения, это пространство соприкосновения между неизвестными частями-субъектами. Такая концептуализация, которая преодолевает бинарные формулировки и фокус на расколах и сепарациях, это путь переосмысления современности и психоаналитической теории. Но прежде всего, необходимо понять отношения между проектом модерна и завистью к матке.