Вечера на хуторе близ Территауна-1
У отца американской литературы не было детей.
Нет, конечно, у Вашингтона Ирвинга литературных потомков полно, от сынка Эдгара По до праправнучка Стивена Кинга.
Но вот обычной семьи и детей у патрирха не случилось.
Поэтому один из самых частых вопросов, задаваемых продвинутой публикой в усадебке Ирвинга Саннисайд в поднью-йоркском городке Территауна - был классик геем.
Меня волновал более интригующий вопрос - был ли Ирвин классиком.
Русская и американская литературы поперву развивались похоже, словно младенцы из двух крестьянских семей. Лишь позже наша история пошла наперекосяк. Подросточества у русской литературы не случилось, сразу бухнула перехватывающая дух зрелость. После которой вдруг наступила растерянная сребровласая юность - и далее клиническая смерть под присмотром большевистских лекарей. Американский младенец развивался последовательно, хотя и не без половых извращений. И добрался до зрелых деяний лишь к тому времени, когда русская литература уже лежала, полузарубленная, в коме.
Вашингтон Ирвинг - это неказистый, так и не позрослевший американский Александр Сергеевич Гоголь (да, а был ли Гоголь геем? Честным асексуалом? Литературоведческая наука, дай ответ. Не дает ответа...). Не изобретатель литературного языка, не живолукавый поэт и даже не дуэлянт, Ирвинг - американское солнышко и наше все Александр Сергеевич лишь потому, что первым протрубил о рождении национальной литературы. Они с Пушкиным даже по случаю записали одно и то же произведение - сказку о Золотом Петушке (наш Александр Сергеевич черпанул сюжетец из экзотических мавританских фантазий американского Александра Сергеевича). Однако до произведений уровня Онегина, Повестей Белкина или Медного Всадника американский основоположник не допрыгнул. Слишком жизнь вокруг струилась прочная, гравитационная. Так до старости лет и доважничал на романтических ужастиках и романтических биографиях.
А в условной вечности американский Николай Васильевич Пушкин застрял лишь, если сгустить благоухания в эссенцию, двумя новеллами свеообразных «Вечеров на хуторе близ Диканьки» (только вместо Диканьки мистические страсти кружились вокруг Территауна, городка голладских фермеров и переселенцев из ставшего Нью-Йорком Нью-Амстердама). Историей о всаднике без головы (ау, племянничек Майн Рид), напугавшем нищего ухажера-учителя и позволившего местному добродушному гангстеру, изобразившему безголовье, жениться на соблазнительной фермерской наследнице. И сказкой о лентяе, проспавшем в лесу двадцать лет и вернувшемся после мистического «сна» объедать повзрослевших детей.
То ли вековая прелесть, то ли роковая слабость иронических жуть-новелл в том, что к чему они рассказаны, какой теме посвяшены - решительно непонятно. Помнили ли бы мы сейчас Гоголя, ограничься он лишь диканьскими анекдотами, не расскажи он нам, открывая одна за другой литературные эпохи, о мертвых душах, о шинели Акакия Акакиевича, о гульбивом носе майора Ковалева? Вряд ли... Русская литература торопилась, мчалась семиверстными прыжками, словно чувствовала, что ее ждет почти вековая лагернай пайка. Американцам спешить было незачем.
Мы приехали в музей-усадьбу Вашингтона Ирвинга Саннисайд, Солнечную сторону, на День Независимости.
Вышло очень патриотично, хотя и не информативно - экскурсий по случаю праздника не проводили, второй этаж жилища был закрыт. Зато обещали жонглера-клоуна, детские забавы образца 1850 года, народные танцы, речи костюмированных ораторов об эмансипации и правах рабов, трехцветное, под цвет американского флага, мороженое.
Мы заплатили 30 долларов, прошаркали вниз к Хадсон-реке, увитому зеленью крошечному псевдозамку.
К писательским домам, а особенно рабочим столам, у меня особенная страсть, извилинный фетишизм. Чудится ли моей извозюканной подкорке, что в писательских кабинетах сохранилась особенная магия-аура литературного богоподражания? Что мне, украдкой нацелившему зад на кресло классика, вдруг приоткроются врата новых миров? Просто станет понятнее механика удачливого творчества?
Как бы то ни было, обычно возле писательских столов меня заступоривает кома сродни религиозной, даже жена бросила бороться с явлением.
Но чем дольше я мешал проходу редких граждан мимо письменного стола Вашингтона Ирвинга, тем отвлекучее мне становилось. Я был поглощен лишь тем, что прилежно, согласно сорокаградусной жаре, потел.
Наконец ряженый хранитель-объясняльщик подтянул персиковые панталоны и занервничал. По манерам он был ящичный гей, и, видимо, теперь обреченно ждал от меня, застрявшего, обычного вопроса о причинах холостяцтва классика.
- Он что тут написал? - буркнул я, все еще тщась проникнуться.
- Шеститомную биографию генерала Вашингтона, которую считал главным делом своей жизни! - отрапортовал панталонник, брезгивой миной показывая, что фальшивым интересом к литтворчеству классика его не проведешь.
Мне стало еще унылее, сразу по трем направлениям.
Во-первых, Вашингтон в Америке- не такое уж частое «первое имя». «Последнее имя», то бишь фамилия - да, нате пожалуйста. Каждый третий афро-американец в стране - Вашингтон. Потому что освобожденным рабам в свое время очень нравилось брать фамилию исторического генерала и папы нации (кстати, тоже бездетного). Но допустим, что вас, одиннадцатого ребенка в семье, имевшего сомнительную радость родиться в Нью-Йорке во время победного окончания войны за американскую независимость, шизики-родители то ли от халявного знания местных святцев, то ли и правда в прискорбном припадке патриотической экзальтации, назвали Вашингтон. Или - Суворов, Кутузов, Наполен, Истал или Владлен. Разве не питали бы вы всю жизнь к этому самому Владлену, даже из уважения к родителям не поменяв своего имени на Ваню, особенного ядовитого чувства? Даже повстречавшись со своим тезкой-героем и получив его благословение в шестилетнем возрасте... Неужто простота нравов в Америке была столь проста, что акула пера не только не тяготился своим цезарским именем, но до старости гордился надуманной причастностью к историческому титану - и даже накатал шеститомную оду своему тезке?
Далее, что бы мы думали о Пушкине, насобачь он вместо неловкой, вымученной и отрывочной Истории Петра, какой она неминуемо выкособочилась, что-то по-карамзински и ирвинговски помпезное, внятное, шеститомное? Да еще и обзови эту глыбу лести главным делом своей жизни? И Пушкин уже был бы не тот, и русская жизнь - немножечко другая.
Наконец, в третьих, если ты и правда строчишь шедевр и венец творчества, то не отвлекайся. Трудись, как Лев Николаевич в Хамовническом, в дальнем закоулочном чулане, который непросто отыскать и где лишь мыши потревожат. Но нет, кабинет Ирвинга занимал в доме, как я смекнул, колониального стиля, правую комнатку сразу от входной двери, с огромным окном на переднюю преддомную лужайку. Комнату, больше похожую не на кабинет мыслителя, а сторожевой пост скучающего старика, который только и ждет, чтобы кто-нибудь отвлек его от тягомотных самовериг унылой писанины, пробежал по лужайке или хлопнул входной дверюгой.
- Интересно, в чем все-таки идея легенды о безголовом васднике из Спяшей Лощины? - решил я вернуться к литературной бессмертщине.
Панталонник поглядел на меня с ужасом. Гомо-образ безголового всадника, настигающего нервного учителя, был его бессловесным ответом. По полным муки глазам ряженого я догадался, что он решил, будто перед ним, возможно, персонаж еше ящичнее, чем он сам. Потому и ходит вокруг да около главного вопроса его мирозданья.
Но тут прибежали дети с криками «Папа! Там! Тетя! Делает! Мороженое! Скорее!».
Персиковый скуксился.
- Он ведь так и не был женат? - понимая, что вопросы литтворчества уже не могут конкурировать с мороженым, и у меня мало времени, сдался-прищурился я.
- Его семнадцатилетняя невеста умерла, когда ему было двадцать шесть. Он так и не оправился... - вяло проблеял панталонник.
- Красивая легенда, - едко согласился я. - Главное - убедительная...
- Деньги! - вскрикнул ящичный. - Их то было! То не было! Как же тут жениться?
- После выхода биографии Колумба у него в банке, например, лежало 800 тысяч тогдашних долларов, - зевнул я. - А Саннисайд, хотя и в развалинах, он купил всего за тысячу восемьсот. Корабли на Сене приобретал, рудники в Перу и ранчи на Диком Западе - а на жену не хватило?
Экскурсовод в персиковом поглядел на меня с видимым отвращением:
- Вы из какой страны приехали?
- Из Германии, разве по акценту не видно?
Тянимый восторженными детьми, я устремился во двор, где крепкая молодуха в капоте и правда изготовляла мороженное по мучительной технологии середины девятнадцатого века.
