Бесы
-- Вы все еще в тех же мыслях? -- спросил Ставрогин после минутного молчания и с некоторою осторожностию.
-- В тех же, -- коротко ответил Кириллов, тотчас же по голосу угадав о чем спрашивают, и стал убирать со стола оружие.
-- Когда же? -- еще осторожнее спросил Николай Всеволодович, опять после некоторого молчания.
Кириллов между тем уложил оба ящика в чемодан и уселся на прежнее место.
-- Это не от меня, как знаете; когда скажут, -- пробормотал он, как бы несколько тяготясь вопросом, но в то же время с видимою готовностию отвечать на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел не отрываясь, своими черными глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
-- Я, конечно, понимаю застрелиться, -- начал опять, несколько нахмурившись Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания; -- я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: Если бы сделать злодейство, или, главное, стыд, то-есть позор, только очень подлый и... смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: "один удар в висок и ничего не будет". Какое дело тогда до людей, и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
-- Вы называете, что это новая мысль? -- проговорил Кириллов подумав.
-- Я... не называю... когда я подумал однажды, то почувствовал совсем новую мысль.
-- "Мысль почувствовали"? -- переговорил Кириллов, -- это хорошо. Есть много мыслей, которые всегда и которые вдруг станут новые. Это верно. Я много теперь как в первый раз вижу.
-- Положим, вы жили на луне, -- перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, -- вы там, положим, сделали, все эти смешные пакости... Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали, и что тамошние будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли?
-- Не знаю, -- ответил Кириллов, -- я на луне не был, -- прибавил он без всякой иронии, единственно для обозначения факта.
-- Чей это давеча ребенок?
-- Старухина свекровь приехала; нет, сноха... все равно. Три дня. Лежит больная, с ребенком; по ночам кричит очень, живот. Мать спит, а старуха приносит; я мячем. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.
-- Вы любите детей?
-- Люблю, -- отозвался Кириллов довольно впрочем равнодушно.
-- Стало быть, и жизнь любите?
-- Да, люблю и жизнь, а что?
-- Если решились застрелиться.
-- Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нет совсем.
-- Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?
-- Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.
-- Вы надеетесь дойти до такой минуты?
-- Да.
-- Это вряд ли в наше время возможно, -- тоже без всякой иронии отозвался Николай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. -- В Апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет.
-- Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль.
-- Куда ж его спрячут?
-- Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
-- Старые философские места, одни и те же с начала веков, -- с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.
-- Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! -- подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа.
-- Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
-- Да, очень счастлив, -- ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ.
-- Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина?
-- Гм... я теперь не браню. Я еще не знал тогда, что был счастлив. Видали вы лист, с дерева лист?
-- Видал.
-- Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.
-- Это что же, аллегория?
-- Н-нет... зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош. Все хорошо.
-- Все?
-- Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется -- все хорошо. Я вдруг открыл.
-- А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку -- это хорошо?
-- Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!
-- Когда же вы узнали, что вы так счастливы?
-- На прошлой неделе во вторник, нет, в среду, потому что уже была среда, ночью.
-- По какому же поводу?
-- Не помню, так; ходил по комнате... все равно. Я часы остановил, было тридцать семь минут третьего.
-- В эмблему того, что время должно остановиться?
Кириллов промолчал.
-- Они нехороши, -- начал он вдруг опять, -- потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.
-- Вот вы узнали же, стало быть, вы хороши?
-- Я хорош.
-- С этим я впрочем согласен, -- нахмуренно пробормотал Ставрогин.
-- Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
-- Кто учил, того распяли.
-- Он придет, и имя ему человекобог.
-- Богочеловек?
-- Человекобог, в этом разница.
-- Уж не вы ли и лампадку зажигаете?
-- Да, это я зажег.
-- Уверовали?
-- Старуха любит, чтобы лампадку... а ей сегодня некогда, -- пробормотал Кириллов.
-- А сами еще не молитесь?
-- Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет.
Глаза его опять загорелись. Он все смотрел прямо на Ставрогина, взглядом твердым и неуклонным. Ставрогин нахмуренно и брезгливо следил за ним, но насмешки в его взгляде не было.
-- Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в бога уверуете, -- проговорил он, вставая и захватывая шляпу.
-- Почему? -- привстал и Кириллов.
-- Если бы вы узнали, что вы в бога веруете, то вы бы и веровали; но так как вы еще не знаете, что вы в бога веруете, то вы и не веруете, -- усмехнулся Николай Всеволодович.
-- Это не то, -- обдумал Кириллов, -- перевернули мысль. Светская шутка. Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин.
-- Прощайте, Кириллов.
-- Приходите ночью; когда?
-- Да уж вы не забыли ли про завтрашнее?
-- Ax, забыл, будьте покойны, не просплю; в девять часов. Я умею просыпаться, когда хочу. Я ложусь и говорю: в семь часов, и проснусь в семь часов; в десять часов -- и проснусь в десять часов.
-- Замечательные у вас свойства, -- поглядел на его бледное лицо Николай Всеволодович.
-- Я пойду отопру ворота.
-- Не беспокойтесь, мне отопрет Шатов.
-- А, Шатов. Хорошо, прощайте.
-- В тех же, -- коротко ответил Кириллов, тотчас же по голосу угадав о чем спрашивают, и стал убирать со стола оружие.
-- Когда же? -- еще осторожнее спросил Николай Всеволодович, опять после некоторого молчания.
Кириллов между тем уложил оба ящика в чемодан и уселся на прежнее место.
-- Это не от меня, как знаете; когда скажут, -- пробормотал он, как бы несколько тяготясь вопросом, но в то же время с видимою готовностию отвечать на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел не отрываясь, своими черными глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
-- Я, конечно, понимаю застрелиться, -- начал опять, несколько нахмурившись Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания; -- я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: Если бы сделать злодейство, или, главное, стыд, то-есть позор, только очень подлый и... смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: "один удар в висок и ничего не будет". Какое дело тогда до людей, и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
-- Вы называете, что это новая мысль? -- проговорил Кириллов подумав.
-- Я... не называю... когда я подумал однажды, то почувствовал совсем новую мысль.
-- "Мысль почувствовали"? -- переговорил Кириллов, -- это хорошо. Есть много мыслей, которые всегда и которые вдруг станут новые. Это верно. Я много теперь как в первый раз вижу.
-- Положим, вы жили на луне, -- перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, -- вы там, положим, сделали, все эти смешные пакости... Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали, и что тамошние будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли?
-- Не знаю, -- ответил Кириллов, -- я на луне не был, -- прибавил он без всякой иронии, единственно для обозначения факта.
-- Чей это давеча ребенок?
-- Старухина свекровь приехала; нет, сноха... все равно. Три дня. Лежит больная, с ребенком; по ночам кричит очень, живот. Мать спит, а старуха приносит; я мячем. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.
-- Вы любите детей?
-- Люблю, -- отозвался Кириллов довольно впрочем равнодушно.
-- Стало быть, и жизнь любите?
-- Да, люблю и жизнь, а что?
-- Если решились застрелиться.
-- Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нет совсем.
-- Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?
-- Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.
-- Вы надеетесь дойти до такой минуты?
-- Да.
-- Это вряд ли в наше время возможно, -- тоже без всякой иронии отозвался Николай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. -- В Апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет.
-- Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль.
-- Куда ж его спрячут?
-- Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
-- Старые философские места, одни и те же с начала веков, -- с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.
-- Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! -- подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа.
-- Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
-- Да, очень счастлив, -- ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ.
-- Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина?
-- Гм... я теперь не браню. Я еще не знал тогда, что был счастлив. Видали вы лист, с дерева лист?
-- Видал.
-- Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.
-- Это что же, аллегория?
-- Н-нет... зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош. Все хорошо.
-- Все?
-- Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется -- все хорошо. Я вдруг открыл.
-- А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку -- это хорошо?
-- Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!
-- Когда же вы узнали, что вы так счастливы?
-- На прошлой неделе во вторник, нет, в среду, потому что уже была среда, ночью.
-- По какому же поводу?
-- Не помню, так; ходил по комнате... все равно. Я часы остановил, было тридцать семь минут третьего.
-- В эмблему того, что время должно остановиться?
Кириллов промолчал.
-- Они нехороши, -- начал он вдруг опять, -- потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.
-- Вот вы узнали же, стало быть, вы хороши?
-- Я хорош.
-- С этим я впрочем согласен, -- нахмуренно пробормотал Ставрогин.
-- Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
-- Кто учил, того распяли.
-- Он придет, и имя ему человекобог.
-- Богочеловек?
-- Человекобог, в этом разница.
-- Уж не вы ли и лампадку зажигаете?
-- Да, это я зажег.
-- Уверовали?
-- Старуха любит, чтобы лампадку... а ей сегодня некогда, -- пробормотал Кириллов.
-- А сами еще не молитесь?
-- Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет.
Глаза его опять загорелись. Он все смотрел прямо на Ставрогина, взглядом твердым и неуклонным. Ставрогин нахмуренно и брезгливо следил за ним, но насмешки в его взгляде не было.
-- Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в бога уверуете, -- проговорил он, вставая и захватывая шляпу.
-- Почему? -- привстал и Кириллов.
-- Если бы вы узнали, что вы в бога веруете, то вы бы и веровали; но так как вы еще не знаете, что вы в бога веруете, то вы и не веруете, -- усмехнулся Николай Всеволодович.
-- Это не то, -- обдумал Кириллов, -- перевернули мысль. Светская шутка. Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин.
-- Прощайте, Кириллов.
-- Приходите ночью; когда?
-- Да уж вы не забыли ли про завтрашнее?
-- Ax, забыл, будьте покойны, не просплю; в девять часов. Я умею просыпаться, когда хочу. Я ложусь и говорю: в семь часов, и проснусь в семь часов; в десять часов -- и проснусь в десять часов.
-- Замечательные у вас свойства, -- поглядел на его бледное лицо Николай Всеволодович.
-- Я пойду отопру ворота.
-- Не беспокойтесь, мне отопрет Шатов.
-- А, Шатов. Хорошо, прощайте.