Гюисманс "Наоборот"
"Здесь не требовались ни рассуждения, ни аргументы, ни доказательства.
Страх и трепет охватили дез Эссента. Образы искусства отступили под
католическим натиском рассудка. Дез Эссент затрепетал было и вдруг -- как бы
восстал, в один миг взбунтовался. В голове у него забурлили чудовищные
мысли! Они были связаны с хулой против святой воды и елея, о которой
говорится в пасхальной книге для духовников. Сколь силен демон, противящийся
Всемогущему Богу! Страшная сила может исходить от самого верующего, который
со злобной, мерзкой радостью прямо в храме кощунствует, святотатствует,
проклинает, богохульствует и начинает участвовать в колдовстве, черных
мессах, шабашах, всяческой бесовщине. Дез Эссент решил, что святотатствует
уже тем, что хранит дома предметы культа -- церковные книги, ризы,
дароносицы. Сознание собственной греховности принесло ему чувство радости и
гордости. Он испытал даже тайное удовольствие от этого святотатства,
впрочем, святотатства невеликого или не святотатства вовсе: в конце концов,
он любил эту утварь и не нарушал никаких правил. Так, из-за боязливости и
осторожности он начал успокаивать себя, ибо был склонен во всем сомневаться
и к тому же не находил в себе храбрости на явные злодейства и смертные
грехи.
Наконец мало-помалу рассеялись и эти помыслы. И дез Эссент как бы с
духовных высот смог прозреть суть и того, как поколение за поколением
церковь врачевала человечество. Она предстала перед ним и плачущей, и
ликующей. Несла весть о жестокости и несправедливости жизни. Проповедовала
терпение, покаяние, самопожертвование. Указывая на крестные муки Христа,
старалась облегчить страдания. Обещала иную, лучшую участь и райское
блаженство на том свете всем, кто обижен на этом. Призывала считать
искупительной жертвой Господу страдания, несение обид и тягот, удары судьбы.
Да, церковь находила чудные слова утешения, становилась матерью обижаемых,
заступницей гонимых, грозой тиранов и сильных мира сего.
И здесь снова возвращались сомнения. Очень хорошо, конечно, что церковь
указывает на несовершенство этой жизни, но очень плохо, что тешит надеждами
на жизнь небесную. Шопенгауэр оказывался более точным. Он, как и церковь,
исходил из того, что жизнь гнусна и несправедлива. Он так же, как и
"Подражание Христу", горько восклицает: "Что за несчастье -- земная жизнь!"
И проповедовал одиночество и нищету духа, говоря людям, что, как бы ни
складывалась их жизнь и чем бы они ни занимались, они останутся несчастными:
бедняки, потому что от бедности -- горе и боль; богачи, потому что от
богатства -- непроходимая скука. Однако он не придумывал никакой панацеи, не
пытался сказками смягчить боль.
Шопенгауэр не поддерживал идею первородного греха, не доказывал, что не
случайно небесный Самодержец защищает негодяев, помогает глупцам, отнимает
детство, лишает ума в старости и медлит с справедливостью; не уверял, что
благое Провидение изобрело во благо эту ненужную, непонятную, несправедливую
нелепую дикость -- физическое страдание; и уж никак не говорил, в отличие от
церкви, о необходимости испытаний и лишений, а только из сострадания
восклицал в возмущении: "Если это Бог создал Землю, не хотел бы я быть
Богом! У меня от ее несчастий разорвалось бы сердце!"
Эх! Он один-то и был прав! Чего стоили все эти евангелические лечебники
по сравнению с его трактатами о духовной гигиене! Он-то не пытался никого
лечить, не предлагал больным никаких снадобий, не обнадеживал их, но его
учение о пессимизме было в общем-то величайшим лекарством и утешением умов
избранных, душ возвышенных. Учение это показывало общество таким, каким оно
реально является, настаивало, что женщины глупы от рождения, а также,
указывая на возможные опасности, предостерегало от иллюзий, советуя питать
как можно меньше надежд, а в случае, если они все же сильны, вовсе
расстаться с ними и почитать себя счастливцем уже потому, что вам нечаянно
не свалился на голову кирпич.
Это учение следовало по тому же пути, что и "Подражание", однако не
сбивалось с дороги, не плутало по неведомым тропкам, не устремлялось в
лабиринты, хотя и достигало той же цели -- вывода о смирении и всеприятии.
Правда, всеприятие и смирение, то есть просто-напросто констатация
печального положения дел и невозможности каких-либо изменений, могли понять
и принять лишь избранные. Остальные же выбирали добренькую веру, посредством
чего смягчали гнев и оставляли неповрежденной свою мечту".
Страх и трепет охватили дез Эссента. Образы искусства отступили под
католическим натиском рассудка. Дез Эссент затрепетал было и вдруг -- как бы
восстал, в один миг взбунтовался. В голове у него забурлили чудовищные
мысли! Они были связаны с хулой против святой воды и елея, о которой
говорится в пасхальной книге для духовников. Сколь силен демон, противящийся
Всемогущему Богу! Страшная сила может исходить от самого верующего, который
со злобной, мерзкой радостью прямо в храме кощунствует, святотатствует,
проклинает, богохульствует и начинает участвовать в колдовстве, черных
мессах, шабашах, всяческой бесовщине. Дез Эссент решил, что святотатствует
уже тем, что хранит дома предметы культа -- церковные книги, ризы,
дароносицы. Сознание собственной греховности принесло ему чувство радости и
гордости. Он испытал даже тайное удовольствие от этого святотатства,
впрочем, святотатства невеликого или не святотатства вовсе: в конце концов,
он любил эту утварь и не нарушал никаких правил. Так, из-за боязливости и
осторожности он начал успокаивать себя, ибо был склонен во всем сомневаться
и к тому же не находил в себе храбрости на явные злодейства и смертные
грехи.
Наконец мало-помалу рассеялись и эти помыслы. И дез Эссент как бы с
духовных высот смог прозреть суть и того, как поколение за поколением
церковь врачевала человечество. Она предстала перед ним и плачущей, и
ликующей. Несла весть о жестокости и несправедливости жизни. Проповедовала
терпение, покаяние, самопожертвование. Указывая на крестные муки Христа,
старалась облегчить страдания. Обещала иную, лучшую участь и райское
блаженство на том свете всем, кто обижен на этом. Призывала считать
искупительной жертвой Господу страдания, несение обид и тягот, удары судьбы.
Да, церковь находила чудные слова утешения, становилась матерью обижаемых,
заступницей гонимых, грозой тиранов и сильных мира сего.
И здесь снова возвращались сомнения. Очень хорошо, конечно, что церковь
указывает на несовершенство этой жизни, но очень плохо, что тешит надеждами
на жизнь небесную. Шопенгауэр оказывался более точным. Он, как и церковь,
исходил из того, что жизнь гнусна и несправедлива. Он так же, как и
"Подражание Христу", горько восклицает: "Что за несчастье -- земная жизнь!"
И проповедовал одиночество и нищету духа, говоря людям, что, как бы ни
складывалась их жизнь и чем бы они ни занимались, они останутся несчастными:
бедняки, потому что от бедности -- горе и боль; богачи, потому что от
богатства -- непроходимая скука. Однако он не придумывал никакой панацеи, не
пытался сказками смягчить боль.
Шопенгауэр не поддерживал идею первородного греха, не доказывал, что не
случайно небесный Самодержец защищает негодяев, помогает глупцам, отнимает
детство, лишает ума в старости и медлит с справедливостью; не уверял, что
благое Провидение изобрело во благо эту ненужную, непонятную, несправедливую
нелепую дикость -- физическое страдание; и уж никак не говорил, в отличие от
церкви, о необходимости испытаний и лишений, а только из сострадания
восклицал в возмущении: "Если это Бог создал Землю, не хотел бы я быть
Богом! У меня от ее несчастий разорвалось бы сердце!"
Эх! Он один-то и был прав! Чего стоили все эти евангелические лечебники
по сравнению с его трактатами о духовной гигиене! Он-то не пытался никого
лечить, не предлагал больным никаких снадобий, не обнадеживал их, но его
учение о пессимизме было в общем-то величайшим лекарством и утешением умов
избранных, душ возвышенных. Учение это показывало общество таким, каким оно
реально является, настаивало, что женщины глупы от рождения, а также,
указывая на возможные опасности, предостерегало от иллюзий, советуя питать
как можно меньше надежд, а в случае, если они все же сильны, вовсе
расстаться с ними и почитать себя счастливцем уже потому, что вам нечаянно
не свалился на голову кирпич.
Это учение следовало по тому же пути, что и "Подражание", однако не
сбивалось с дороги, не плутало по неведомым тропкам, не устремлялось в
лабиринты, хотя и достигало той же цели -- вывода о смирении и всеприятии.
Правда, всеприятие и смирение, то есть просто-напросто констатация
печального положения дел и невозможности каких-либо изменений, могли понять
и принять лишь избранные. Остальные же выбирали добренькую веру, посредством
чего смягчали гнев и оставляли неповрежденной свою мечту".