ГРАНИ (продолжение)
- После окончания школы я поступил в университет, на юридический факультет. Вы знаете, когда я готовился к экзаменам, да, и намного раньше, наверное, когда на уроках истории и политологии разбирали государственность и законность, реформы и уровни власти, меня очень заинтересовало право. На первом курсе я с жадностью читал статьи, не задаваемые преподавателями, посещал все лекции (что для меня, как вы может быть, помните, было редкостью в школе), сдавал все рефераты и курсовые... в общем, всё шло хорошо. Но со временем я разочаровался в преподавателях. А вы знаете, что если человек не найдет среди преподавателей учителя, того, кому он отдаст какую-то часть своей интеллектуальной автономии, кого он не сделает насколько-то авторитетом, то человек не закрепляется в институте, где целью является именно передача знаний. К сожалению, со мной именно такое и произошло. Мне тогда хотелось поделиться своими мыслями о власти, государственном устройстве, демократии и империализме, войнах и много о чем еще, но я не видел ни в одном из преподавателей учителя. Не то, чтобы я был несамостоятельным. Напротив, я подумал, что зря трачу время на посещение лекций, где я не могу высказать мнение полностью, где я не могу прийти к учителю и поспорить о чем-то из лекций. Так я начал увлекаться самостоятельным изучением материала, ушел немного в сторону от преподаваемой программы, ну и, понятное дело, не до подготовки к экзаменам мне было. А, вы если помните, у нас уже в школе сложилась компания - несколько человек, разделяющих некоторые идеи. Вот именно в этой компании меня и выслушивали, спорили. Очень оживленные беседы порой велись. Так я оставил университет.
В общем-то, я даже и не жалею, что всё так случилось. Иначе бы, закончив юридический, независимо от того, был бы я юристом, членом адвакатской конторы, или следователем, я бы завяз в этих вечных разбирательствах, в этих тоннах бумаг, в мелочности повседневных дел. Нет, всё таки лучше так, как сложилось. Несмотря на всю опасность моего теперешнего положения, всё же лучше.
Бросив университет, я пошел работать на завод, на наш кораблестроительный завод. Простым рабочим, где даже никакого образования не требовалось, главное опыт. Не то, чтоб у меня опыта много было, но у меня ж отец там работал. Когда я был пацаном еще, он меня таскал на работу, так что с обстановкой я уже был знаком. Пошел на какие-то полугодовые курсы и параллельно начал работать. На еду хватало, на книги нет. А книги я очень полюбил после школы. Странно даже. Никогда не любил читать, а тут - голод какой-то на чтение. В особенности увлекался я политической социологией, философией и историй политических движений. Наблюдал за жизнью простых рабочих людей: сколько они вкалывают и сколько за это получают. Видел я также холеные морды этих так называемых «господ», которые кроме как считать деньги да шнырять по кабакам с любовницами, ни о чем другом не заботятся. Видел я и отношение тех, кто во главе нашей государственной жизни стоит, а вернее сидит, стоять им трудно, животы оттягивают. И чем больше я видел этой несправедливости, тем больше я хотел понять, откуда корни, куда они прорастают и что можно сделать, чтоб изменить ход вещей в нашей стране. Я, конечно, понимаю, что звучит амбициозно, а для неокторых даже невозможным до глупости... а вы знаете, мне противны те люди, которые цинично относятся к идеалам. Они что, выше? Выше они стали бы только тогда, когда достигли бы этих идеалов и крикнули бы нам оттуда, сверху, что эти все наши идеалы - это не предел, что есть еще и другие цели, более возвышенные. А эти циники только плюют на идеалы, не приблизившись даже к пониманию ценностей. Я решил для себя, еще в школе решил (вы помните ту записку? Да?), что я должен добраться до идеала, должен хотя бы потрудиться достигнуть.
Одному было бы очень сложно плыть против течения - есть огромный риск переосмысления ценностей, и это может произойти не из-за естественного взросления, понимания мира, а просто от усталости, от той усталости, что возникает у человека, который долгое время гребет против течения и никого нет рядом, на кого можно было бы равняться, или с кем соревноваться. Но, к счастью, у меня были единомышленники, тогда они были единомышленниками. Мы стали собираться после работы, за бутылкой пива, обсуждая кто что прочел и какие новые идеи возникли. Люди мне встретились на удивление образованные. Не все, конечно, на заводе такие, но зато, если человек действительно имеет идею, умеет свое собственное слово сказать, его легче увидеть среди простого рабочего народа.
Сначала мы хотели всё делать в рамках закона. Среди нас были люди, которые всерьез интересовались правом, имея за спиной один-два года университета. Судьбы у всех были разные, но объединяло желание достичь справедливости. Мы выдвинули своего человека в депутаты городской думы. Мы сами провели предвыборную компанию. Это уже считалось успехом для нашей организации. Тогда я узнал, насколько крепки и липки ветви, обвивающие все ступени исполнительной власти (хоть пусть и не на самом высшем уровне, а на городском, а потом и краевом). Наш человек в думе пытался пробиться через толстую стену бюрократии и устоявшегося, вошедшего в закон, беззакония. На самом деле, конституция и другие законы не ограничивают самовольство власти на местах ни на каплю. Конституция наша, как королева в Англии, служит украшением для праздничного стола «демократии» (только в Англии монархия). Мы еще тогда верили в демократию и очень были возмущены таким положением вещей. Но что нас более огорчало, а точнее сказать, злило, - это наше бессилие. Бессилие делает людей злее, агрессивнее. Кажется, что вот если я ударю кулаком сильнее по этой стенке, то она разлетиться в пух и прах. Ты бьёшь, а на стене ни царапинки. Ты бьёшь сильнее, превознемогая боль в кулаке, а стена только мелом пачкается. Ты бьёшь всё сильнее и сильнее, ты злишься, ты становишься зверем, а результат один и тот же - стена.
Мы бились слишком долго, потратили года три на дремучий лес исполнительной власти, на зыбучие пески судебной власти, и на недостижимые облака законодательной. Впрочем, они все перепутаны (какой там принцип разделения властей! Одни слова) - и лес и пески и облака, все во лжи и пропитаны тошнотворным запахом денег и крови. Пока мы стучались, мы чуть не сбились с курса, мы чуть не потеряли веру в свою идею, в идею ценности, в идею справедливости. Мы потеряли много времени (не говоря уже о деньгах). Деньги вообще странная штука. Деньги сами по себе - ничто, они становятся силой только если человек верит в их силу. Мы бы и не хотели верить, но мы видели как мы бессильны без них, без этих вонючих денег. Так, нашей организации нужны были деньги для одного проэкта, который в то время казался блестящим. Мы создали свой бизнес, продавали и покупали, затем опять продавали - так делались деньги, грязные деньги, но они могли послужить нашим целям.
Иногда мне казалось, что я теряю себя. Странно всё таки, как одев костюм, галстук, под руку с папкой, где теснились договора, сертификаты, заключения экспертных комиссий, разрешения на вывоз и ввоз товара, взятки и куча другой лабуды, столь необходимой «деловому человеку» - с этими всеми атрибутами ты начинаешь чувствовать значение. Ты чувствуешь, что действительно делаешь что-то нужное, хоть кому-то нужное. Но это самообман. Понимаешь свою незначительность как раз когда сталкиваешься с властью, с реальной властью имущих и распоряжающихся, с этой огромной машиной. Тогда я полностью ощутил мир Франца Кафки, хоть и времена прошли, те годы за «железным зановесом», которые так модно было вспоминать для сравнения. В сущности, ничего не изменилось. Машина управления людьми лишь поменяла водителя. Хотел бы я встретиться с ее конструктором. Хотя, возможно, я его вижу каждый день - в зеркале. Ведь своим примирением к такому положению мы только увеличиваем власть, мы ее подкармливаем - сила питается бессилием. Значит нужно было начинать с себя. Но как это возможно? Не ходить на работу? Нарушать законы? Не платить налоги? Нет. Это выглядело бы слишком «несправедливо» по отношению к согражданам. Нужно было покачнуть систему, как бы смело это ни звучало. Мы решили сдвинуть хотя бы один винтик, одну гайку в этой чертовой машине.
Сначала мы навестили одного более или менее уважаемого в известных кругах депутата, которому предложили выдвинуть законопроект, касающийся профсоюзов. Вопрос, в общем-то, не такой уж принципиальный, но от отмены запрещений на собрание зависило многое для нас. Депутатик тот отказал в помощи, впрочем прочитав предложенные документы. Вот так простые граждане у нас представлены в высших органах власти. Никак. Тогда мы припугнули его. Было рисковано, но цель оправдывает средства. Тот случай показал насколько бесчеловечны некоторые люди. Мы взяли в заложники сына того депутата, пятнадцатилетнего мальчишку, в виде выкупа, за которого мы требовали принять некоторые положения на региональном уровне. И что вы думаете? Он не смог этого сделать. В ходе переговоров с ним мы только узнали, что он «не намерен потакать капризам террористов». Так мы стали террористами. Пацана мы отпустили. Когда он был в доме, где мы его скрывали, ни один волосок не упал с его головы, он был испуган первые два-три часа, но за недельное прибывание у нас он ни разу не возражал, не злился, не плакал. Он даже подружился с двумя нашими ребятами. Все были в черных масках, он не мог узнать лиц, но как-то этот подросток понимал наши цели. Он сказал, что вполне понимает, что такое могло и должно было с ним случиться, учитывая высокий пост его родителя. Смышленый мальчишка попался. Может быть, нам с ним просто повезло. Но очень не повезло с его папой. Непробивные люди-винтики, железные. Чёрт, как меня бесила наша беспомощность. Еще пуще было то, что наше похищение не было узнанно народом. Никто не узнал, что депутата запугивали, что у него увезли сына. Всё прошло тихо. Только зачем? Нам нужна была поддержка народа, нужно было, чтобы люди засомневались, чтобы буря пошла снизу вверх. Ведь это всё как пирамида. Я уже сказал, как осознал себя виновным в поддержании этой самой машины. Нужно было бы чтоб каждый человек осознал это и согласился, решился бы, сделать что-то. Что-то радикальное. Для этого мы решили дать народу услышать о нас.
Мы готовились около года. Продумывая сначала что именно нужно донести, что было самое необходимое, что должно было быть услышанным. Потом - каким образом мы могли бы это донести до народа. Оказалось, что сказать мы хотим гораздо больше, чем то, на что у нас хватит времени и средств на один раз. А сначала мы надеялись только на один раз, шли как на плаху ради нашей идеи. Идея - сильнейший двигатель. Ничто не сравнится с могуществом человеческой мысли, которая управляет его действиями. Вера. В какое-то время наша идея заменила нам бога. Хотя мы и были атеистами, все в нашей организации отрицали любую религиозность, но через идею мы почувствовали силу веры. Справедливость - вот наш бог. Мы сами его сделали и сами ему поклонялись. Мы видели пророчества и молились будущему. Идея справедливости приобрела большее значение, чем жизнь отдельно взятого человека. Я не считал, что я вправе хоть на мгновение усомниться в правильности идеи и пути к ее достижению. Я бы пожертвовал жизнью ради нее. На это все и шли, но оказалось всё по-другому. Впрочем, еще не всё известно, не всё завершено, прошло слишком мало времени для того, чтобы анализировать ситуацию. Вчера произошло.
Вы, Мария Павловна, так на меня смотрели, когда я пришел, как будто знаете кто стоял за этим взрывом. Даже не знаю, гордиться или совеститься из-за того, что вы о мне такого мнения были, наверное, со школьной скамьи. Вы умная женщина. Но, знайте, я не был так жесток, да и сейчас это жестокостью я бы не назвал. Я смотрю на вещи, может быть, по-другому, чем вы, поэтому для меня это из ряда «так и должно было быть». Но зачем я к вам пришел, если я уверен? Потому что я начал сомневаться.
- Погибло тридцать человек, - шепотом, очень осторожно проговорила женщина, которая вот уже столько времени слушала историю жизни человека, на которого она возлагала огромные надежды десять лет назад, и с которым случилось именно то, чего она боялась.
- Да, тридцать, - мужчина поиграл скулами, опустил глаза, но потом сразу поднял и начал вглядываться в лицо своей учительницы, - но это не люди. Это звери в овечьих шкурах.
- Ты судишь.
- Да, да, чёрт возьми! - мужчина, не повышая голоса, но с диким взглядом, заговорчески прошипел, - Я сужу. «Не суди, да не судим и будешь» - так говорят? Ошибка тут. Кто же будет их судить, если не я? Если не такие как я? Если не вы, Мария Павловна. Почему вы считаете, что мы с вами не можем судить тех, кто управляет нами?
- Мы можем, но только тогда, когда мы ставим себя на позицию знающего лучше их. Я за себя такое не могу сказать. За тебя бы тоже не стала. Слишком мало прожил, чтобы делать выводы. Поспешные выводы.
- Мало? Десять лет трения о железный кулак власти, десять лет размышлений о судьбе нашего народа, десять лет - этого мало? Сколько же нужно?
- Не годами исчисляется опыт. Не временем накапливается знание, - ей хотелось охладить пылкий тон молодого человека, но более чем спокойные слова и добрый, понимающий взгляд она не могла предложить в этой ситуации. Наверное, она всё таки боялась. Но скрывала. Даже от себя скрывала, что она боится ее бывшего ученика, ее надежду, ее Сашеньку.
- Почему у меня до сегодняшнего дня не возникало мысли о том, что я могу делать что-то неправильно, что я могу ставить себя не на ту позицию, где мне место быть? Почему только после сделанного, совершенного, я пытаюсь понять, что же я всё таки сделал?... - он закрыл лицо руками, потом его ладони медленно сползли по лицу, обхватили горячую чашку, поднесли ее к губам, он выпил, - Но что сейчас очевидно, это то, что исправлять никто кроме меня всё это не будет.
- Ты раскаиваешься, Саша? - с надеждой на что-то светлое и доброе, что-то пока еще не выраженное в словах, но манящее, тихо произнесла Мария Павловна.
- Раскаянье? - Коренев кинул на нее удивленный взгляд и спокойно ответил, - Нет, я не раскаиваюсь в том, что сделал. Это было целью последние два года и я не собираюсь выкидывать эти годы моей жизни в коробку с ненужным хламом.
- Но ты сомневаешься в чем-то?
- Я сомневаюсь в том, что мне нужно делать дальше.
- В выборе новой цели? - учительница очень внимательно слушала молодого человека, пытаясь понять и его мысли и его чувства.
- Можно и так сказать. - он глотнул чая, взяв чашку так, как будто грел руки, весь съежившись как ребенок. - Я же не отказываюсь от идеи, я сомневаюсь в средствах. Как же достичь справедливости, когда не можешь достучаться до душ и умов тех, кто главным образом определять должен эту самую справедливость? Я всё чаще попадаю в состояние, когда я не знаю зачем я всё это делаю - зачем я что-то хочу достичь, зачем построить, когда никому совершенно не нужно. Я не вижу, чтоб то, что я делаю, кому-то приносило пользу. А я хочу, я желаю, я не вижу другого смысла жизни кроме как приносить пользу, раз уж не счастье, другим.
- Я тебя тут понимаю, Саша, но когда ты рассказывал о жизни своей, и про то, как всё подошло ко вчерашнему взрыву, меня интересовало одно - почему ты думаешь, что ты и еще несколько человек вправе решать судьбы других? - Мария Павловна решила действовать смелее, тем более ее терпение уже заканчивалось, поторапливаемое непониманием откуда же такая уверенность в этом человеке.
- Я же уже говорил, должен же кто-то судить. Ведь если все будут ждать того суда, о котором говорят верующие, у нас в обществе не изменится ничего.
- Я помню, ты говорил, что нужно начать с себя? Правильная мысль, как мне кажется. - она старалась найти из того, что он сказал, хоть немного зацепок для ее собственных слов.
- Мысль-то, может, правильная, только уж очень иделистическая, а я, вы знаете, не очень склонен к идеализму. - он потер лоб.
- Но ты же за идею борешься! - удивилась женщина, - ты же говоришь о величии человеческой мысли!
- Это другое...
- Чем же оно другое, скажи мне?
- Это более обширное понятие... - молодой человек сделал паузу, - а впрочем, может быть, вы и правы. Нужно начать заниматься йогой и психоанализом.
- Да, не обязательно так радикально всё менять. Просто подумай, что нужно тебе. - Мария Павловна остановилась, всматриваясь в Сашу, - а знаешь, мне кажется всё дело в том, что ты слишком уж отрываешь повседневность от идеи, для себя лично отделяешь, тем самым делая идею недостижимой, не более, чем мечтой. С другой стороны, ты хочешь, чтобы идея работала, организуешь людей для конкретных действий, - она приблизилась немного к нему, - не думаешь ли ты, что это нечестно? Ты делаешь то, во что сам не веришь. - Коренев выслушал всё и сидел молча, потупив глаза, чуть слышно дыша.
- Идея как оправдание? - неожиданно поднял он глаза на Марию Павловну. Та повела головой немного в сторону, не совсем поняв в первую секунду о чем он говорит, но потом соединив это логической цепочкой с тем, что сказала сама, тихо проговорила:
- Может и так. Только это решать тебе. Менее всего я хотела бы что-нибудь навязывать, потому что верю (знал бы как я в тебя верю!), что ты самостоятельный и дойдешь до всего своим умом, и меня перегонишь, и научишь меня, быть может, чему-нибудь. - она выпрямилась, положила локти на стол, стараясь казаться как можно незаметнее, как бы предоставляя Саше место, чтобы подумать «без посторонних», но не выдержала, - Сашенька, подумай о себе, о душе своей подумай. Ведь она болит у тебя, ведь в ранах вся. Зачем скрываешь это от самого себя? - и только она это сказала, полная чувств, взяв его за руку, произошло странное - Саша встал, подошел к ней, встал на колени и положил свою голову на колени Марии Павловны.
- Я устал. - голос был тихий, ровный, немного придавленный и с хрипотцой, - я устал идти туда, где я ни разу не был и не знаю, хочу ли я туда попасть. Надо мной как будто повисло обещание, данное мною самому себе. Я чувствую, что оно уже не утешает меня, нисколько мне не лучше от мысли, что я выполню это обещание, что я сдержу слово. Тут... - он замолчал, промолчал с пол минуты, потом поднял голову и посмотрел на свою учительницу, - Я боюсь. - В глазах его была жалость к самому себе, ему, наверное, было стыдно, что пройдя столько, зайдя так далеко в действиях, он вдруг понял, что не туда шел. - Мне страшно. Кажется, если я отступлюсь, я погиб как человек. Но это еще не самое страшное. Гораздо ужаснее то, что я предам моих друзей, которых вел за собой, которые верят мне.
Принимая на себя какую-нибудь обязанность, будь то обещание данное самому себе, или надежда, подаренная другим, человек связывает себя. По-разному можно понимать слова Бернарда Шоу о том, что мы ответственны за тех, кого приручили. Всегда ли мы можем ответить? Почему мы считаем, что сможем вынести эту ответственность за других? Мы, наверное, никогда не уверены абсолютно, насколько мы можем. Странная природа человека позволяет ему связывать самого себя обязательствами так скоро, как только он знает, что он сможет ответить за более, чем половину. И если так, то представьте, как мы удачливы, как все мы удачливы, что так редко (а это редко случается, что мы не справляемся с ответственностью, самовозложенной на нас, статистически редко) приходится очутиться в тех «менее, чем половина» обстоятельствах, которые мы не учли, которые мы никак не могли предугадать или которых мы так самонадеянно хотели избежать.
Оказываясь в ситуации, когда не можешь сдержать обещание, не можешь оправдать надежду, человек нередко убегает - от других или же от себя. Он становится ослаблен своей же слабостью, уничтожен осознанием ничтожества своего перед обстоятельствами мира. И не видно другого выхода как уйти насовсем, исчезнуть. Исчезнув от других, человек остается с самим собой - и такие минуты страшнее, чем война, страшнее, чем предательство друга, страшнее, чем разочарование твоего самого уважаемого учителя в тебе. И в том, что именно минуты наедине с самим собой кажутся страшнее всего на свете, когда совесть нечиста, в этом-то и есть человеческий эгоизм, где самый большой авторитет и право на осуждение получаем мы сами и сами мы его даем. Может быть, именно в этом, именно в этой идее самоистязания душевного заложена высшая мысль спасения человечества. Но как выдержать эти минуты? Часто человек кончает с собой, чтобы избежать минут кары. Самоубийство кажется единственным справедливым разрешением «бесвыходной» ситуации. Кажется.
Мария Павловна ничего не говорила после Сашиных слов о страхе, не просила она также его и встать с колен, ибо иногда такое самоунижение человека его же и спасает. Иногда не нужно сажать человека на катапульту и возносить к звездам, когда он чувствует себя червем. Он должен, обязательно должен, возвысить себя сам. И сам встать с колен. И вот он, Саша, сам встает с колен. Выпрямляется во весь рост и твёрдо говорит:
- Я ничтожество и мне нельзя жить. - «не то, совсем не то», думает Мария Павловна, но молчит. Молчит и смотрит в лицо Саши. - Как я могу жить после стольких смертей, как мне теперь жить, мне, самому мне, я же себе это не прощу. Никогда не прощу. - он остановился, улыбнулся, - Ведь это до смешного похоже на Раскольникова! - он нервно захохотал, - Помните? Помните, Мария Петровна, как я в девятом классе критиковал Раскольникова за малодушие и неспособность быть преданным идее? А вот как всё обернулось. Я, получается, повторяю его путь, - он хохотал, выговаривая эти слова, но постепенно смех стал меняться, превратившись в жалкое скуление, - я не хочу жить. Я пришел к вам сегодня самонадеянным убийцей, желающим доказать вам и себе самому, что это-то и есть достижение цели, что я выиграл, что я победитель, а теперь.... теперь я ничтожество. И жизни мне нет.
- А ты помнишь чем закончился роман? - спокойно спросила Мария Павловна. Она в трудные минуты особенно могла себя сдерживать, когда перед ней было горе другого человека. Именно для горя другого она держала себя мудро и спокойно, потому что нельзя было преувеличивать чужое горе, не в праве она была.
- Их двоих спасла любовь, - но это было бы совсем нелепо! - полусмех-полуплачь давил голос Коренева, и он просто захрипел, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки. Молчание в несолько минут нависло как туча, и нужно было обязательно что-то сказать, если бы кто-то мог. Было очень тяжело им обоим.
- Хочешь услышать, что я думаю? - учительница всё таки чувствововала некоторый долг нарушить ни к чему не ведущую тишину.
- Да, - не поднимая головы простонал Саша.
- Самоубийством ничего не решишь. Раскайся и делай добро твоим врагам. Подставь вторую щеку. На это хватит сил? На это хватит совести у тебя? Знаешь, люди загордившиеся и ослепшие от своего самолюбия не могут совершить этот шаг, а люди раскаявшиеся могут. Тут вся загадка. Когда раскаяние, искреннее раскаяние, приходит в сердце твое, тебе даются новые силы, новый взгляд. Ты больше не связан ничем, а есть одно лишь желание - помочь другим. И даже если эта помощь искупляет твою вину, она не должна быть для этого предназначена. Добро бывает настоящим добром только когда оно делается просто для добра, а не чтоб загладить вину. В этом-то его сила, сила добра. Только такое добро может спасти мир, спасти душу. Но его мало, очень мало. Люди забыли что значит любить. Люди забыли как делать добро. Вот ты, Саша, смог бы жить после того, что ты сделал? Жить праведно, жить любя. Творить добро всем - и тем, кто любит тебя и тем, кто ненавидит тебя. Смог бы?
- Нет, наверное.
- Да, наверное, самоубийство, действительно, легче.
- Я не за легкость его выбрал, а за то, что, действительно, незачем мне жить. Такому чудовищу, такому слабому существу, как я, незачем жить. Нельзя быть.
- И где же здесь справедливость, Саша?
- А нет ее, нет справедливости, - он поднял голову, усмехаясь, - это был мираж. Мираж, за которым Александр Коренев шел десять лет, и вот сегодня, именно сегодня, поняв, что это был всего лишь мираж, он решит сам свою судьбу. У меня хоть силы хватит наложить на себя руки, как вы думаете, а? Мария Павловна, ну хоть на что-то я сгожусь? - сарказм в его словах резал учительнице сердце как бритвой. Было очень больно.
- Саша, одумайся, - умоляла она.
- Мария Павловна, - Коренев встал из-за стола, собираясь, видимо, уходить - я вам искренне, вот поверьте, от чистого сердца, - он приложил руку к сердцу, - я вам правда очень благодарен. Вы заставили меня посмотреть внутрь, как в зеркало, и не просто, а увидеть! Вы помогли мне увидеть что я есть такое.
- Сашенька, ну куда же ты собираешься?
- У меня еще много дел, Марья Павловна. Но, знаете, хотел бы вам сказать... - он опустил глаза, - ... мне ведь должно сейчас быть тяжело, очень тяжело, а мне легко. Я не чувствую, что у меня камень на шее, понимаете? Мне легко!
- Может оно так и правильно, Сашенька, может и к лучшему, - Мария Павловна пытливо заглядывала в лицо своего ученика.
- Я пойду тогда. Очень рад был нашей встрече. Даже нет, это мало, всё не то. Я ждал нашей встречи, все эти годы ждал, но никогда не думал, что всё так обернется. И я вам буду благодарен за сегодняшний разговор до конца дней моей, вот поверьте. А сейчас я пойду. - он попробовал открыть замок, но что-то замешкался, - Как тут у вас отворяется? - Мария Павловна открыла дверь. Коренев вышел на лестничную площадку, пошел к лестнице, но возвратился. - Позвольте, - он взял руку своей учительницы и поцеловал, - я вам очень благодарен.
- Саша, посмотри мне в глаза, - он посмотрел в глаза, - будь осторожен.
- Хорошо, Мария Павловна, я постараюсь. - он вызвал лифт и время от времени смотря на женщину, улыбался. Вот лифт пришел.
- Помни, Саша, добро сильнее самоуничтожения. - дверца лифта закрылась и он заурчал куда-то вниз.
Коренев вышел на улицу, яркое солнце заставило его прищуриться. Теребя брелок на ключах, он свернул на большую улицу и пошел в известном и очень знакомом ему направлении.
«Добро, добро. Какое же должно быть добро, чтобы сгладить всё то зло, что я причинил. О, я злой человек, злой и низкий. А она светлая. Какая же она светлая и... добрая женщина. «Добро ради добра», ну а куда же я спрячу зло свое? Раскаяние. Раскаиваюсь. Я раскаиваюсь.»
- Слышите, я раскаиваюсь! - крикнул он на всю улицу. Люди, и так уже заметившие этого молодого человека, нервно перебирающего пальцами брелок, повернулись в его сторону, некоторые остановились, чтобы посмотреть, а может быть, и послушать, дослушать хотя бы, в чем именно раскаивается этот человек. Но человек не заметил к себе никакого интереса, он шел, опустив глаза вниз, смотря под ноги и шевеля губами.
«Я раскаялся. Теперь добро. Просто добро.» - он купил мороженое в вафельном стаканчике, подошел к девочке лет пяти и предложил ей мороженое.
- Я не хочу. У тебя глаза злые. - Он сменил улыбку на оскал, было больно. Девочка сразу убежала и прижалась к своей маме.
- Извините ее, она, наверное, испугалась чего-то, - оправдывалась мама, - Извините, - и они ушли.
« Вот так. Я даже добро не могу делать. Не умею. Забыл, наверное. Любить разучился. Даже ребенок увидел, что я злой.» Коренев свернул в переулок и пошел между домами. Ему там встречалось много людей и это было невыносимо. Ему казалось, что каждый знает, что он злой и обходит его стороной. Тогда он пошел между гаражами, чтобы совсем никто ему на глаза не попался. Но так не получилось. Из-за гаражей вышли пятеро подростков, прыщавых пацанов с цепями на шеях и кожаными браслетами на запястьях.
- Эй, мужик, закурить не найдется? - вышел один из них, нахально улыбаясь.
- Нет, не курю, - Коренев хотел идти дальше, но те преградили ему дорогу. - вам что, денег? Нате, берите! - он достал из заднего кармана брюк свой кошелек.
- Да не, мужик, ты чё? - обидившись проговорил тот самый, кто вышел первым, - думаешь нам бабки нужны? Чё мы так выглядим, как будто бабок не достает? - пацан повернулся к своим и они загогатали.
- А что вам от меня нужно? - уставшим голосом проговорил Коренев.
- Да просто, поразмяться, - и подросток ударил Коренева кулаком в живот. Тот немного согнулся, хотел ответить, но что-то его удержало, как будто что-то вспомнил. Подключились другие. Били ногами и кулаками. Били в живот, по почкам, по ногам и пояснице. Били по лицу и в горло. Коренев уже валялся на земле, весь в крови, а подростки не унимались.
- Может уже хватит? - простонал мужчина, - поразмялись и хватит.
- Мужик, ты чё, в натуре это? Да мы только начали! - и они продолжали пинать и бить с удвоенной силой. Коренев чего-то вдруг очень испугался.
- Пацаны, вы ж меня убьёте! - как мог громче пытался крикнуть Коренев, но слова заплетались и кровь во рту мешала.
- Да, бывает и такое, - и они все вместе опять засмеялись, - ты заткнись лучше, мужик. Расслабься и получай удовольствие.
- Не нужно убивать, мне нельзя, - стонал Коренев, - я не могу сейчас, я не могу умереть сейчас, пацаны, поймите, - но те уже и не слушали мольбы окровавленного, но еще дышащего тела, говорящего тела, - не могу умереть...
Мария Павловна спустилась на второй этаж проверить почту, достала газеты и пошла домой. Пролистывая газету она остановилась на маленькой заметке в рубрике «Районные новости», где говорилось, что «Днем, 23 марта, был найден труп Коренева Александра Сергеевича, зверски избитого неизвестными лицами. Ведется следствие по делу об убийстве».
2003
В общем-то, я даже и не жалею, что всё так случилось. Иначе бы, закончив юридический, независимо от того, был бы я юристом, членом адвакатской конторы, или следователем, я бы завяз в этих вечных разбирательствах, в этих тоннах бумаг, в мелочности повседневных дел. Нет, всё таки лучше так, как сложилось. Несмотря на всю опасность моего теперешнего положения, всё же лучше.
Бросив университет, я пошел работать на завод, на наш кораблестроительный завод. Простым рабочим, где даже никакого образования не требовалось, главное опыт. Не то, чтоб у меня опыта много было, но у меня ж отец там работал. Когда я был пацаном еще, он меня таскал на работу, так что с обстановкой я уже был знаком. Пошел на какие-то полугодовые курсы и параллельно начал работать. На еду хватало, на книги нет. А книги я очень полюбил после школы. Странно даже. Никогда не любил читать, а тут - голод какой-то на чтение. В особенности увлекался я политической социологией, философией и историй политических движений. Наблюдал за жизнью простых рабочих людей: сколько они вкалывают и сколько за это получают. Видел я также холеные морды этих так называемых «господ», которые кроме как считать деньги да шнырять по кабакам с любовницами, ни о чем другом не заботятся. Видел я и отношение тех, кто во главе нашей государственной жизни стоит, а вернее сидит, стоять им трудно, животы оттягивают. И чем больше я видел этой несправедливости, тем больше я хотел понять, откуда корни, куда они прорастают и что можно сделать, чтоб изменить ход вещей в нашей стране. Я, конечно, понимаю, что звучит амбициозно, а для неокторых даже невозможным до глупости... а вы знаете, мне противны те люди, которые цинично относятся к идеалам. Они что, выше? Выше они стали бы только тогда, когда достигли бы этих идеалов и крикнули бы нам оттуда, сверху, что эти все наши идеалы - это не предел, что есть еще и другие цели, более возвышенные. А эти циники только плюют на идеалы, не приблизившись даже к пониманию ценностей. Я решил для себя, еще в школе решил (вы помните ту записку? Да?), что я должен добраться до идеала, должен хотя бы потрудиться достигнуть.
Одному было бы очень сложно плыть против течения - есть огромный риск переосмысления ценностей, и это может произойти не из-за естественного взросления, понимания мира, а просто от усталости, от той усталости, что возникает у человека, который долгое время гребет против течения и никого нет рядом, на кого можно было бы равняться, или с кем соревноваться. Но, к счастью, у меня были единомышленники, тогда они были единомышленниками. Мы стали собираться после работы, за бутылкой пива, обсуждая кто что прочел и какие новые идеи возникли. Люди мне встретились на удивление образованные. Не все, конечно, на заводе такие, но зато, если человек действительно имеет идею, умеет свое собственное слово сказать, его легче увидеть среди простого рабочего народа.
Сначала мы хотели всё делать в рамках закона. Среди нас были люди, которые всерьез интересовались правом, имея за спиной один-два года университета. Судьбы у всех были разные, но объединяло желание достичь справедливости. Мы выдвинули своего человека в депутаты городской думы. Мы сами провели предвыборную компанию. Это уже считалось успехом для нашей организации. Тогда я узнал, насколько крепки и липки ветви, обвивающие все ступени исполнительной власти (хоть пусть и не на самом высшем уровне, а на городском, а потом и краевом). Наш человек в думе пытался пробиться через толстую стену бюрократии и устоявшегося, вошедшего в закон, беззакония. На самом деле, конституция и другие законы не ограничивают самовольство власти на местах ни на каплю. Конституция наша, как королева в Англии, служит украшением для праздничного стола «демократии» (только в Англии монархия). Мы еще тогда верили в демократию и очень были возмущены таким положением вещей. Но что нас более огорчало, а точнее сказать, злило, - это наше бессилие. Бессилие делает людей злее, агрессивнее. Кажется, что вот если я ударю кулаком сильнее по этой стенке, то она разлетиться в пух и прах. Ты бьёшь, а на стене ни царапинки. Ты бьёшь сильнее, превознемогая боль в кулаке, а стена только мелом пачкается. Ты бьёшь всё сильнее и сильнее, ты злишься, ты становишься зверем, а результат один и тот же - стена.
Мы бились слишком долго, потратили года три на дремучий лес исполнительной власти, на зыбучие пески судебной власти, и на недостижимые облака законодательной. Впрочем, они все перепутаны (какой там принцип разделения властей! Одни слова) - и лес и пески и облака, все во лжи и пропитаны тошнотворным запахом денег и крови. Пока мы стучались, мы чуть не сбились с курса, мы чуть не потеряли веру в свою идею, в идею ценности, в идею справедливости. Мы потеряли много времени (не говоря уже о деньгах). Деньги вообще странная штука. Деньги сами по себе - ничто, они становятся силой только если человек верит в их силу. Мы бы и не хотели верить, но мы видели как мы бессильны без них, без этих вонючих денег. Так, нашей организации нужны были деньги для одного проэкта, который в то время казался блестящим. Мы создали свой бизнес, продавали и покупали, затем опять продавали - так делались деньги, грязные деньги, но они могли послужить нашим целям.
Иногда мне казалось, что я теряю себя. Странно всё таки, как одев костюм, галстук, под руку с папкой, где теснились договора, сертификаты, заключения экспертных комиссий, разрешения на вывоз и ввоз товара, взятки и куча другой лабуды, столь необходимой «деловому человеку» - с этими всеми атрибутами ты начинаешь чувствовать значение. Ты чувствуешь, что действительно делаешь что-то нужное, хоть кому-то нужное. Но это самообман. Понимаешь свою незначительность как раз когда сталкиваешься с властью, с реальной властью имущих и распоряжающихся, с этой огромной машиной. Тогда я полностью ощутил мир Франца Кафки, хоть и времена прошли, те годы за «железным зановесом», которые так модно было вспоминать для сравнения. В сущности, ничего не изменилось. Машина управления людьми лишь поменяла водителя. Хотел бы я встретиться с ее конструктором. Хотя, возможно, я его вижу каждый день - в зеркале. Ведь своим примирением к такому положению мы только увеличиваем власть, мы ее подкармливаем - сила питается бессилием. Значит нужно было начинать с себя. Но как это возможно? Не ходить на работу? Нарушать законы? Не платить налоги? Нет. Это выглядело бы слишком «несправедливо» по отношению к согражданам. Нужно было покачнуть систему, как бы смело это ни звучало. Мы решили сдвинуть хотя бы один винтик, одну гайку в этой чертовой машине.
Сначала мы навестили одного более или менее уважаемого в известных кругах депутата, которому предложили выдвинуть законопроект, касающийся профсоюзов. Вопрос, в общем-то, не такой уж принципиальный, но от отмены запрещений на собрание зависило многое для нас. Депутатик тот отказал в помощи, впрочем прочитав предложенные документы. Вот так простые граждане у нас представлены в высших органах власти. Никак. Тогда мы припугнули его. Было рисковано, но цель оправдывает средства. Тот случай показал насколько бесчеловечны некоторые люди. Мы взяли в заложники сына того депутата, пятнадцатилетнего мальчишку, в виде выкупа, за которого мы требовали принять некоторые положения на региональном уровне. И что вы думаете? Он не смог этого сделать. В ходе переговоров с ним мы только узнали, что он «не намерен потакать капризам террористов». Так мы стали террористами. Пацана мы отпустили. Когда он был в доме, где мы его скрывали, ни один волосок не упал с его головы, он был испуган первые два-три часа, но за недельное прибывание у нас он ни разу не возражал, не злился, не плакал. Он даже подружился с двумя нашими ребятами. Все были в черных масках, он не мог узнать лиц, но как-то этот подросток понимал наши цели. Он сказал, что вполне понимает, что такое могло и должно было с ним случиться, учитывая высокий пост его родителя. Смышленый мальчишка попался. Может быть, нам с ним просто повезло. Но очень не повезло с его папой. Непробивные люди-винтики, железные. Чёрт, как меня бесила наша беспомощность. Еще пуще было то, что наше похищение не было узнанно народом. Никто не узнал, что депутата запугивали, что у него увезли сына. Всё прошло тихо. Только зачем? Нам нужна была поддержка народа, нужно было, чтобы люди засомневались, чтобы буря пошла снизу вверх. Ведь это всё как пирамида. Я уже сказал, как осознал себя виновным в поддержании этой самой машины. Нужно было бы чтоб каждый человек осознал это и согласился, решился бы, сделать что-то. Что-то радикальное. Для этого мы решили дать народу услышать о нас.
Мы готовились около года. Продумывая сначала что именно нужно донести, что было самое необходимое, что должно было быть услышанным. Потом - каким образом мы могли бы это донести до народа. Оказалось, что сказать мы хотим гораздо больше, чем то, на что у нас хватит времени и средств на один раз. А сначала мы надеялись только на один раз, шли как на плаху ради нашей идеи. Идея - сильнейший двигатель. Ничто не сравнится с могуществом человеческой мысли, которая управляет его действиями. Вера. В какое-то время наша идея заменила нам бога. Хотя мы и были атеистами, все в нашей организации отрицали любую религиозность, но через идею мы почувствовали силу веры. Справедливость - вот наш бог. Мы сами его сделали и сами ему поклонялись. Мы видели пророчества и молились будущему. Идея справедливости приобрела большее значение, чем жизнь отдельно взятого человека. Я не считал, что я вправе хоть на мгновение усомниться в правильности идеи и пути к ее достижению. Я бы пожертвовал жизнью ради нее. На это все и шли, но оказалось всё по-другому. Впрочем, еще не всё известно, не всё завершено, прошло слишком мало времени для того, чтобы анализировать ситуацию. Вчера произошло.
Вы, Мария Павловна, так на меня смотрели, когда я пришел, как будто знаете кто стоял за этим взрывом. Даже не знаю, гордиться или совеститься из-за того, что вы о мне такого мнения были, наверное, со школьной скамьи. Вы умная женщина. Но, знайте, я не был так жесток, да и сейчас это жестокостью я бы не назвал. Я смотрю на вещи, может быть, по-другому, чем вы, поэтому для меня это из ряда «так и должно было быть». Но зачем я к вам пришел, если я уверен? Потому что я начал сомневаться.
- Погибло тридцать человек, - шепотом, очень осторожно проговорила женщина, которая вот уже столько времени слушала историю жизни человека, на которого она возлагала огромные надежды десять лет назад, и с которым случилось именно то, чего она боялась.
- Да, тридцать, - мужчина поиграл скулами, опустил глаза, но потом сразу поднял и начал вглядываться в лицо своей учительницы, - но это не люди. Это звери в овечьих шкурах.
- Ты судишь.
- Да, да, чёрт возьми! - мужчина, не повышая голоса, но с диким взглядом, заговорчески прошипел, - Я сужу. «Не суди, да не судим и будешь» - так говорят? Ошибка тут. Кто же будет их судить, если не я? Если не такие как я? Если не вы, Мария Павловна. Почему вы считаете, что мы с вами не можем судить тех, кто управляет нами?
- Мы можем, но только тогда, когда мы ставим себя на позицию знающего лучше их. Я за себя такое не могу сказать. За тебя бы тоже не стала. Слишком мало прожил, чтобы делать выводы. Поспешные выводы.
- Мало? Десять лет трения о железный кулак власти, десять лет размышлений о судьбе нашего народа, десять лет - этого мало? Сколько же нужно?
- Не годами исчисляется опыт. Не временем накапливается знание, - ей хотелось охладить пылкий тон молодого человека, но более чем спокойные слова и добрый, понимающий взгляд она не могла предложить в этой ситуации. Наверное, она всё таки боялась. Но скрывала. Даже от себя скрывала, что она боится ее бывшего ученика, ее надежду, ее Сашеньку.
- Почему у меня до сегодняшнего дня не возникало мысли о том, что я могу делать что-то неправильно, что я могу ставить себя не на ту позицию, где мне место быть? Почему только после сделанного, совершенного, я пытаюсь понять, что же я всё таки сделал?... - он закрыл лицо руками, потом его ладони медленно сползли по лицу, обхватили горячую чашку, поднесли ее к губам, он выпил, - Но что сейчас очевидно, это то, что исправлять никто кроме меня всё это не будет.
- Ты раскаиваешься, Саша? - с надеждой на что-то светлое и доброе, что-то пока еще не выраженное в словах, но манящее, тихо произнесла Мария Павловна.
- Раскаянье? - Коренев кинул на нее удивленный взгляд и спокойно ответил, - Нет, я не раскаиваюсь в том, что сделал. Это было целью последние два года и я не собираюсь выкидывать эти годы моей жизни в коробку с ненужным хламом.
- Но ты сомневаешься в чем-то?
- Я сомневаюсь в том, что мне нужно делать дальше.
- В выборе новой цели? - учительница очень внимательно слушала молодого человека, пытаясь понять и его мысли и его чувства.
- Можно и так сказать. - он глотнул чая, взяв чашку так, как будто грел руки, весь съежившись как ребенок. - Я же не отказываюсь от идеи, я сомневаюсь в средствах. Как же достичь справедливости, когда не можешь достучаться до душ и умов тех, кто главным образом определять должен эту самую справедливость? Я всё чаще попадаю в состояние, когда я не знаю зачем я всё это делаю - зачем я что-то хочу достичь, зачем построить, когда никому совершенно не нужно. Я не вижу, чтоб то, что я делаю, кому-то приносило пользу. А я хочу, я желаю, я не вижу другого смысла жизни кроме как приносить пользу, раз уж не счастье, другим.
- Я тебя тут понимаю, Саша, но когда ты рассказывал о жизни своей, и про то, как всё подошло ко вчерашнему взрыву, меня интересовало одно - почему ты думаешь, что ты и еще несколько человек вправе решать судьбы других? - Мария Павловна решила действовать смелее, тем более ее терпение уже заканчивалось, поторапливаемое непониманием откуда же такая уверенность в этом человеке.
- Я же уже говорил, должен же кто-то судить. Ведь если все будут ждать того суда, о котором говорят верующие, у нас в обществе не изменится ничего.
- Я помню, ты говорил, что нужно начать с себя? Правильная мысль, как мне кажется. - она старалась найти из того, что он сказал, хоть немного зацепок для ее собственных слов.
- Мысль-то, может, правильная, только уж очень иделистическая, а я, вы знаете, не очень склонен к идеализму. - он потер лоб.
- Но ты же за идею борешься! - удивилась женщина, - ты же говоришь о величии человеческой мысли!
- Это другое...
- Чем же оно другое, скажи мне?
- Это более обширное понятие... - молодой человек сделал паузу, - а впрочем, может быть, вы и правы. Нужно начать заниматься йогой и психоанализом.
- Да, не обязательно так радикально всё менять. Просто подумай, что нужно тебе. - Мария Павловна остановилась, всматриваясь в Сашу, - а знаешь, мне кажется всё дело в том, что ты слишком уж отрываешь повседневность от идеи, для себя лично отделяешь, тем самым делая идею недостижимой, не более, чем мечтой. С другой стороны, ты хочешь, чтобы идея работала, организуешь людей для конкретных действий, - она приблизилась немного к нему, - не думаешь ли ты, что это нечестно? Ты делаешь то, во что сам не веришь. - Коренев выслушал всё и сидел молча, потупив глаза, чуть слышно дыша.
- Идея как оправдание? - неожиданно поднял он глаза на Марию Павловну. Та повела головой немного в сторону, не совсем поняв в первую секунду о чем он говорит, но потом соединив это логической цепочкой с тем, что сказала сама, тихо проговорила:
- Может и так. Только это решать тебе. Менее всего я хотела бы что-нибудь навязывать, потому что верю (знал бы как я в тебя верю!), что ты самостоятельный и дойдешь до всего своим умом, и меня перегонишь, и научишь меня, быть может, чему-нибудь. - она выпрямилась, положила локти на стол, стараясь казаться как можно незаметнее, как бы предоставляя Саше место, чтобы подумать «без посторонних», но не выдержала, - Сашенька, подумай о себе, о душе своей подумай. Ведь она болит у тебя, ведь в ранах вся. Зачем скрываешь это от самого себя? - и только она это сказала, полная чувств, взяв его за руку, произошло странное - Саша встал, подошел к ней, встал на колени и положил свою голову на колени Марии Павловны.
- Я устал. - голос был тихий, ровный, немного придавленный и с хрипотцой, - я устал идти туда, где я ни разу не был и не знаю, хочу ли я туда попасть. Надо мной как будто повисло обещание, данное мною самому себе. Я чувствую, что оно уже не утешает меня, нисколько мне не лучше от мысли, что я выполню это обещание, что я сдержу слово. Тут... - он замолчал, промолчал с пол минуты, потом поднял голову и посмотрел на свою учительницу, - Я боюсь. - В глазах его была жалость к самому себе, ему, наверное, было стыдно, что пройдя столько, зайдя так далеко в действиях, он вдруг понял, что не туда шел. - Мне страшно. Кажется, если я отступлюсь, я погиб как человек. Но это еще не самое страшное. Гораздо ужаснее то, что я предам моих друзей, которых вел за собой, которые верят мне.
Принимая на себя какую-нибудь обязанность, будь то обещание данное самому себе, или надежда, подаренная другим, человек связывает себя. По-разному можно понимать слова Бернарда Шоу о том, что мы ответственны за тех, кого приручили. Всегда ли мы можем ответить? Почему мы считаем, что сможем вынести эту ответственность за других? Мы, наверное, никогда не уверены абсолютно, насколько мы можем. Странная природа человека позволяет ему связывать самого себя обязательствами так скоро, как только он знает, что он сможет ответить за более, чем половину. И если так, то представьте, как мы удачливы, как все мы удачливы, что так редко (а это редко случается, что мы не справляемся с ответственностью, самовозложенной на нас, статистически редко) приходится очутиться в тех «менее, чем половина» обстоятельствах, которые мы не учли, которые мы никак не могли предугадать или которых мы так самонадеянно хотели избежать.
Оказываясь в ситуации, когда не можешь сдержать обещание, не можешь оправдать надежду, человек нередко убегает - от других или же от себя. Он становится ослаблен своей же слабостью, уничтожен осознанием ничтожества своего перед обстоятельствами мира. И не видно другого выхода как уйти насовсем, исчезнуть. Исчезнув от других, человек остается с самим собой - и такие минуты страшнее, чем война, страшнее, чем предательство друга, страшнее, чем разочарование твоего самого уважаемого учителя в тебе. И в том, что именно минуты наедине с самим собой кажутся страшнее всего на свете, когда совесть нечиста, в этом-то и есть человеческий эгоизм, где самый большой авторитет и право на осуждение получаем мы сами и сами мы его даем. Может быть, именно в этом, именно в этой идее самоистязания душевного заложена высшая мысль спасения человечества. Но как выдержать эти минуты? Часто человек кончает с собой, чтобы избежать минут кары. Самоубийство кажется единственным справедливым разрешением «бесвыходной» ситуации. Кажется.
Мария Павловна ничего не говорила после Сашиных слов о страхе, не просила она также его и встать с колен, ибо иногда такое самоунижение человека его же и спасает. Иногда не нужно сажать человека на катапульту и возносить к звездам, когда он чувствует себя червем. Он должен, обязательно должен, возвысить себя сам. И сам встать с колен. И вот он, Саша, сам встает с колен. Выпрямляется во весь рост и твёрдо говорит:
- Я ничтожество и мне нельзя жить. - «не то, совсем не то», думает Мария Павловна, но молчит. Молчит и смотрит в лицо Саши. - Как я могу жить после стольких смертей, как мне теперь жить, мне, самому мне, я же себе это не прощу. Никогда не прощу. - он остановился, улыбнулся, - Ведь это до смешного похоже на Раскольникова! - он нервно захохотал, - Помните? Помните, Мария Петровна, как я в девятом классе критиковал Раскольникова за малодушие и неспособность быть преданным идее? А вот как всё обернулось. Я, получается, повторяю его путь, - он хохотал, выговаривая эти слова, но постепенно смех стал меняться, превратившись в жалкое скуление, - я не хочу жить. Я пришел к вам сегодня самонадеянным убийцей, желающим доказать вам и себе самому, что это-то и есть достижение цели, что я выиграл, что я победитель, а теперь.... теперь я ничтожество. И жизни мне нет.
- А ты помнишь чем закончился роман? - спокойно спросила Мария Павловна. Она в трудные минуты особенно могла себя сдерживать, когда перед ней было горе другого человека. Именно для горя другого она держала себя мудро и спокойно, потому что нельзя было преувеличивать чужое горе, не в праве она была.
- Их двоих спасла любовь, - но это было бы совсем нелепо! - полусмех-полуплачь давил голос Коренева, и он просто захрипел, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки. Молчание в несолько минут нависло как туча, и нужно было обязательно что-то сказать, если бы кто-то мог. Было очень тяжело им обоим.
- Хочешь услышать, что я думаю? - учительница всё таки чувствововала некоторый долг нарушить ни к чему не ведущую тишину.
- Да, - не поднимая головы простонал Саша.
- Самоубийством ничего не решишь. Раскайся и делай добро твоим врагам. Подставь вторую щеку. На это хватит сил? На это хватит совести у тебя? Знаешь, люди загордившиеся и ослепшие от своего самолюбия не могут совершить этот шаг, а люди раскаявшиеся могут. Тут вся загадка. Когда раскаяние, искреннее раскаяние, приходит в сердце твое, тебе даются новые силы, новый взгляд. Ты больше не связан ничем, а есть одно лишь желание - помочь другим. И даже если эта помощь искупляет твою вину, она не должна быть для этого предназначена. Добро бывает настоящим добром только когда оно делается просто для добра, а не чтоб загладить вину. В этом-то его сила, сила добра. Только такое добро может спасти мир, спасти душу. Но его мало, очень мало. Люди забыли что значит любить. Люди забыли как делать добро. Вот ты, Саша, смог бы жить после того, что ты сделал? Жить праведно, жить любя. Творить добро всем - и тем, кто любит тебя и тем, кто ненавидит тебя. Смог бы?
- Нет, наверное.
- Да, наверное, самоубийство, действительно, легче.
- Я не за легкость его выбрал, а за то, что, действительно, незачем мне жить. Такому чудовищу, такому слабому существу, как я, незачем жить. Нельзя быть.
- И где же здесь справедливость, Саша?
- А нет ее, нет справедливости, - он поднял голову, усмехаясь, - это был мираж. Мираж, за которым Александр Коренев шел десять лет, и вот сегодня, именно сегодня, поняв, что это был всего лишь мираж, он решит сам свою судьбу. У меня хоть силы хватит наложить на себя руки, как вы думаете, а? Мария Павловна, ну хоть на что-то я сгожусь? - сарказм в его словах резал учительнице сердце как бритвой. Было очень больно.
- Саша, одумайся, - умоляла она.
- Мария Павловна, - Коренев встал из-за стола, собираясь, видимо, уходить - я вам искренне, вот поверьте, от чистого сердца, - он приложил руку к сердцу, - я вам правда очень благодарен. Вы заставили меня посмотреть внутрь, как в зеркало, и не просто, а увидеть! Вы помогли мне увидеть что я есть такое.
- Сашенька, ну куда же ты собираешься?
- У меня еще много дел, Марья Павловна. Но, знаете, хотел бы вам сказать... - он опустил глаза, - ... мне ведь должно сейчас быть тяжело, очень тяжело, а мне легко. Я не чувствую, что у меня камень на шее, понимаете? Мне легко!
- Может оно так и правильно, Сашенька, может и к лучшему, - Мария Павловна пытливо заглядывала в лицо своего ученика.
- Я пойду тогда. Очень рад был нашей встрече. Даже нет, это мало, всё не то. Я ждал нашей встречи, все эти годы ждал, но никогда не думал, что всё так обернется. И я вам буду благодарен за сегодняшний разговор до конца дней моей, вот поверьте. А сейчас я пойду. - он попробовал открыть замок, но что-то замешкался, - Как тут у вас отворяется? - Мария Павловна открыла дверь. Коренев вышел на лестничную площадку, пошел к лестнице, но возвратился. - Позвольте, - он взял руку своей учительницы и поцеловал, - я вам очень благодарен.
- Саша, посмотри мне в глаза, - он посмотрел в глаза, - будь осторожен.
- Хорошо, Мария Павловна, я постараюсь. - он вызвал лифт и время от времени смотря на женщину, улыбался. Вот лифт пришел.
- Помни, Саша, добро сильнее самоуничтожения. - дверца лифта закрылась и он заурчал куда-то вниз.
Коренев вышел на улицу, яркое солнце заставило его прищуриться. Теребя брелок на ключах, он свернул на большую улицу и пошел в известном и очень знакомом ему направлении.
«Добро, добро. Какое же должно быть добро, чтобы сгладить всё то зло, что я причинил. О, я злой человек, злой и низкий. А она светлая. Какая же она светлая и... добрая женщина. «Добро ради добра», ну а куда же я спрячу зло свое? Раскаяние. Раскаиваюсь. Я раскаиваюсь.»
- Слышите, я раскаиваюсь! - крикнул он на всю улицу. Люди, и так уже заметившие этого молодого человека, нервно перебирающего пальцами брелок, повернулись в его сторону, некоторые остановились, чтобы посмотреть, а может быть, и послушать, дослушать хотя бы, в чем именно раскаивается этот человек. Но человек не заметил к себе никакого интереса, он шел, опустив глаза вниз, смотря под ноги и шевеля губами.
«Я раскаялся. Теперь добро. Просто добро.» - он купил мороженое в вафельном стаканчике, подошел к девочке лет пяти и предложил ей мороженое.
- Я не хочу. У тебя глаза злые. - Он сменил улыбку на оскал, было больно. Девочка сразу убежала и прижалась к своей маме.
- Извините ее, она, наверное, испугалась чего-то, - оправдывалась мама, - Извините, - и они ушли.
« Вот так. Я даже добро не могу делать. Не умею. Забыл, наверное. Любить разучился. Даже ребенок увидел, что я злой.» Коренев свернул в переулок и пошел между домами. Ему там встречалось много людей и это было невыносимо. Ему казалось, что каждый знает, что он злой и обходит его стороной. Тогда он пошел между гаражами, чтобы совсем никто ему на глаза не попался. Но так не получилось. Из-за гаражей вышли пятеро подростков, прыщавых пацанов с цепями на шеях и кожаными браслетами на запястьях.
- Эй, мужик, закурить не найдется? - вышел один из них, нахально улыбаясь.
- Нет, не курю, - Коренев хотел идти дальше, но те преградили ему дорогу. - вам что, денег? Нате, берите! - он достал из заднего кармана брюк свой кошелек.
- Да не, мужик, ты чё? - обидившись проговорил тот самый, кто вышел первым, - думаешь нам бабки нужны? Чё мы так выглядим, как будто бабок не достает? - пацан повернулся к своим и они загогатали.
- А что вам от меня нужно? - уставшим голосом проговорил Коренев.
- Да просто, поразмяться, - и подросток ударил Коренева кулаком в живот. Тот немного согнулся, хотел ответить, но что-то его удержало, как будто что-то вспомнил. Подключились другие. Били ногами и кулаками. Били в живот, по почкам, по ногам и пояснице. Били по лицу и в горло. Коренев уже валялся на земле, весь в крови, а подростки не унимались.
- Может уже хватит? - простонал мужчина, - поразмялись и хватит.
- Мужик, ты чё, в натуре это? Да мы только начали! - и они продолжали пинать и бить с удвоенной силой. Коренев чего-то вдруг очень испугался.
- Пацаны, вы ж меня убьёте! - как мог громче пытался крикнуть Коренев, но слова заплетались и кровь во рту мешала.
- Да, бывает и такое, - и они все вместе опять засмеялись, - ты заткнись лучше, мужик. Расслабься и получай удовольствие.
- Не нужно убивать, мне нельзя, - стонал Коренев, - я не могу сейчас, я не могу умереть сейчас, пацаны, поймите, - но те уже и не слушали мольбы окровавленного, но еще дышащего тела, говорящего тела, - не могу умереть...
Мария Павловна спустилась на второй этаж проверить почту, достала газеты и пошла домой. Пролистывая газету она остановилась на маленькой заметке в рубрике «Районные новости», где говорилось, что «Днем, 23 марта, был найден труп Коренева Александра Сергеевича, зверски избитого неизвестными лицами. Ведется следствие по делу об убийстве».
2003