лучше хором
На этой неделе мы с Лялей впервые посетили развивающие занятия для маленьких. Маленьких помимо нас там было еще пять штук и, как водится в этом возрасте, несколько месяцев разницы превратили их в существ разных биологических видов. Но и трое вовсю пускавших слюни кабачков и двое выглядящих почти разумными двухлетних людей дружно отличались от Ляли одним общим качеством: они делали все, что надо было делать по команде ведущей (учителя? преподавателя?). Ляля тем временем прыгала, когда надо было топать, не желала ждать своей очереди знакомства с Незнайкой, раскрашивала желтым яблоко и ухо, а не лимон, и периодически вообще забивала на все происходящее и шла трогать аккуратно стоящие по периметру игрушки. Я предлагала ей вернуться в строй, и иногда она соглашалась. А иногда нет.
Во второй половине занятия (оно длится три четверти часа, но когда ты в полусогнутом состоянии то ловишь, то скачешь, то запихиваешь макароны в бутылку непослушной детской ручкой, кажется, что полдня) мне приоткрылся секрет завидной заинтересованности других участников парада. Мальчик Матвей перестал раскладывать по размеру кружочки, а пошел в сторону большой пластмассовой машины, и тогда его мама очень коротко выкрикнула: "Матвей, стоять. Нельзя". И для убедительности хлопнула себя ладонью по бедру. Верные пространственные ориентиры вернулись к Матвею и он снова занялся кружочками.
Эпизод занял от силы четыре секунды, но я за это время успела развесисто отрефлексировать любимую тему собственной никчемности. Ору на детей частенько (такая трусливая заискивающая трансформация слова "постоянно"), но лучше и послушнее они от этого не становятся. Наверное, потому что либеральничаю до последнего, а потом резко включаю контролирующего и карающего путина, но не в самый благоприятный момент, а когда силы уже кончились и перепуг наступил. В итоге не меняется ничего: все живут весело и стоят на ушах, а я содрогаюсь в тошнотворных приступах бессилия. Частенько. Постоянно.
Вот как во вторник. Мы с Петей сделали большое, огромное дело - закончили проходить врачей для районной педагогико-медицинской комиссии. Комиссия будет решать, отправить ли Петю в логопедический садик. Сейчас он ходит в коммерческий и к логопеду-дефектологу два раза в неделю, прогресс есть, но нужно еще больше спрашивать и с себя, и с него. В психоневрологическом диспансере меня, видимо, хотели расстроить, сообщив, что нам нужно показываться им раз в полгода, но я была так рада, что нам больше не надо сидеть в очередях, что не начала убиваться, чем, видимо, расстроила их. Это было очень заметно и очень смешно. С крыш капало, на дороге была чача и мы ходили пешком, потому что машины застревали сразу по две-три. Прогулялись от Юности до рынка Титова и были очень довольны, хотя промочили ноги. Я купила Пете фломастеры, и он обещал нарисовать мне "желтое солнце, синее небо и черный, очень черный дом" (в итоге через день нарисовал, добавив к изначальному замыслу еще и красное море, ну какой черный дом без моря крови). На рынке я расплачивалась с ужасно нерасторопной продавщицей, которая сначала никак не могла посчитать, сколько я ей должна, а потом никак не могла найти сдачу, и тут Петя пропал. Только что крутился тут, читал этикетки и наступал мне на ноги, и вот его нет ни рядом, ни в соседней палатке, нигде.
Я узнала, что имеют в виду люди, говорящие "и тут я обосрался кирпичами". И что имеют в виду люди, говорящие "а дальше я помню как в тумане". Я бегала по всему рынку с криками петяпетя. Я заглядывала людям в глаза, с трудом отрывая ищущий взгляд от уровня "пол-пояс", Петиного измерения. Я составляла словесный портрет - 4 года, коричневая куртка, серая шапка - и это был ужас ужас ужас, неправдоподобный оттого, что мой ребенок, такой мой, как моя конечность, вдруг исчез, и не знать, где он, так же дико, как не знать, где рука.
Петю навстречу мне вела какая-то женщина, и я даже не взглянула на нее, не говоря уж о благодарности или чем-то подобном. Затрещина пришлась как раз между коричневой курткой и серой шапкой. Петя вопит, а я тащу его к выходу по все сужающемуся проходу. "Неудивительно, что от такой матери убежал!" - кричит мне вслед продавщица, а я сглатываю сопротивляющееся желание дать по шее ей. Потому что внутренний путин уже убил сына и теперь позирует Репину на память.
На улице убитый сын рыдает громче капели. Он слышал, что я его звала, но не ответил мне, потому что прятался. Он больше никогда так не будет. Он прощает меня. Давай купим четвертый номер "Смешариков".
Идем домой, ежась под ветром, как шли однажды пару лет назад в Ганновере. Тогда я тоже чувствовала на спине толстый слой неприязни от чужих взглядов в общем-то по похожему поводу. У нас было пробное занятие в детской музыкальной школе по методу Брайнина. Понятия не имею, кто это, но фамилия сразу вызвала у меня безотчетную тревогу. Наверное, потому что так зовут наших малоприятных волгоградских соседей сверху. Неведомый Брайнин разработал систему обучения нотной грамоте и основам гармонии с пеленок. Но главное - там были русскоязычные дети, от дефицита общения с которыми, как я полагала, мы страдали.
Брайнинские дети в возрасте от полутора до трех лет оказались завидно смирными. Они действовали в порядке строгой очередности и однозначно различали жирафа и слона, хитрым способом передавая это знание установкой нужной ноты куда следует, пока Петя рвался нажимать на клавиши пианино вместе с удивленной преподавательницей. Русскоязычные мамы зорко крутили головами, ежесекундно оценивая обстановку. Одна мама надежно закрыла телом своего ребенка, к которому Петя направился с какой-то контактной целью. Другая мама, повернувшись ко мне боком, выразительно сообщила еще одной маме, что нельзя допускать беспорядков от новеньких и мешать продвинутым детям заниматься делом.
До конца еще почти половина, и на мое предложение уйти Петя, которому вроде как вполне весело, реагирует с неожиданным энтузиазмом. Мы обуваемся, прощаемся и уходим оттуда навсегда к обоюдному облегчению. Общее дело не для нас и мы не для общего дела.
Сорок пять минут лялиного первого занятия все-таки закончились, она не хочет на улицу, не хочет домой и, уже в куртке и сапожках, вырывается и совершает круг почета по залу, попутно схватив какие-то разноцветные стаканчики. Стаканчики мы отдаем на выходе, я лезу через сугроб, попутно пытаясь представить, растает ли тут что-то к понедельнику, к следующему занятию. Мы придем еще. У меня иммунитет. Я стараюсь не поступать одинаково два раза подряд.
Во второй половине занятия (оно длится три четверти часа, но когда ты в полусогнутом состоянии то ловишь, то скачешь, то запихиваешь макароны в бутылку непослушной детской ручкой, кажется, что полдня) мне приоткрылся секрет завидной заинтересованности других участников парада. Мальчик Матвей перестал раскладывать по размеру кружочки, а пошел в сторону большой пластмассовой машины, и тогда его мама очень коротко выкрикнула: "Матвей, стоять. Нельзя". И для убедительности хлопнула себя ладонью по бедру. Верные пространственные ориентиры вернулись к Матвею и он снова занялся кружочками.
Эпизод занял от силы четыре секунды, но я за это время успела развесисто отрефлексировать любимую тему собственной никчемности. Ору на детей частенько (такая трусливая заискивающая трансформация слова "постоянно"), но лучше и послушнее они от этого не становятся. Наверное, потому что либеральничаю до последнего, а потом резко включаю контролирующего и карающего путина, но не в самый благоприятный момент, а когда силы уже кончились и перепуг наступил. В итоге не меняется ничего: все живут весело и стоят на ушах, а я содрогаюсь в тошнотворных приступах бессилия. Частенько. Постоянно.
Вот как во вторник. Мы с Петей сделали большое, огромное дело - закончили проходить врачей для районной педагогико-медицинской комиссии. Комиссия будет решать, отправить ли Петю в логопедический садик. Сейчас он ходит в коммерческий и к логопеду-дефектологу два раза в неделю, прогресс есть, но нужно еще больше спрашивать и с себя, и с него. В психоневрологическом диспансере меня, видимо, хотели расстроить, сообщив, что нам нужно показываться им раз в полгода, но я была так рада, что нам больше не надо сидеть в очередях, что не начала убиваться, чем, видимо, расстроила их. Это было очень заметно и очень смешно. С крыш капало, на дороге была чача и мы ходили пешком, потому что машины застревали сразу по две-три. Прогулялись от Юности до рынка Титова и были очень довольны, хотя промочили ноги. Я купила Пете фломастеры, и он обещал нарисовать мне "желтое солнце, синее небо и черный, очень черный дом" (в итоге через день нарисовал, добавив к изначальному замыслу еще и красное море, ну какой черный дом без моря крови). На рынке я расплачивалась с ужасно нерасторопной продавщицей, которая сначала никак не могла посчитать, сколько я ей должна, а потом никак не могла найти сдачу, и тут Петя пропал. Только что крутился тут, читал этикетки и наступал мне на ноги, и вот его нет ни рядом, ни в соседней палатке, нигде.
Я узнала, что имеют в виду люди, говорящие "и тут я обосрался кирпичами". И что имеют в виду люди, говорящие "а дальше я помню как в тумане". Я бегала по всему рынку с криками петяпетя. Я заглядывала людям в глаза, с трудом отрывая ищущий взгляд от уровня "пол-пояс", Петиного измерения. Я составляла словесный портрет - 4 года, коричневая куртка, серая шапка - и это был ужас ужас ужас, неправдоподобный оттого, что мой ребенок, такой мой, как моя конечность, вдруг исчез, и не знать, где он, так же дико, как не знать, где рука.
Петю навстречу мне вела какая-то женщина, и я даже не взглянула на нее, не говоря уж о благодарности или чем-то подобном. Затрещина пришлась как раз между коричневой курткой и серой шапкой. Петя вопит, а я тащу его к выходу по все сужающемуся проходу. "Неудивительно, что от такой матери убежал!" - кричит мне вслед продавщица, а я сглатываю сопротивляющееся желание дать по шее ей. Потому что внутренний путин уже убил сына и теперь позирует Репину на память.
На улице убитый сын рыдает громче капели. Он слышал, что я его звала, но не ответил мне, потому что прятался. Он больше никогда так не будет. Он прощает меня. Давай купим четвертый номер "Смешариков".
Идем домой, ежась под ветром, как шли однажды пару лет назад в Ганновере. Тогда я тоже чувствовала на спине толстый слой неприязни от чужих взглядов в общем-то по похожему поводу. У нас было пробное занятие в детской музыкальной школе по методу Брайнина. Понятия не имею, кто это, но фамилия сразу вызвала у меня безотчетную тревогу. Наверное, потому что так зовут наших малоприятных волгоградских соседей сверху. Неведомый Брайнин разработал систему обучения нотной грамоте и основам гармонии с пеленок. Но главное - там были русскоязычные дети, от дефицита общения с которыми, как я полагала, мы страдали.
Брайнинские дети в возрасте от полутора до трех лет оказались завидно смирными. Они действовали в порядке строгой очередности и однозначно различали жирафа и слона, хитрым способом передавая это знание установкой нужной ноты куда следует, пока Петя рвался нажимать на клавиши пианино вместе с удивленной преподавательницей. Русскоязычные мамы зорко крутили головами, ежесекундно оценивая обстановку. Одна мама надежно закрыла телом своего ребенка, к которому Петя направился с какой-то контактной целью. Другая мама, повернувшись ко мне боком, выразительно сообщила еще одной маме, что нельзя допускать беспорядков от новеньких и мешать продвинутым детям заниматься делом.
До конца еще почти половина, и на мое предложение уйти Петя, которому вроде как вполне весело, реагирует с неожиданным энтузиазмом. Мы обуваемся, прощаемся и уходим оттуда навсегда к обоюдному облегчению. Общее дело не для нас и мы не для общего дела.
Сорок пять минут лялиного первого занятия все-таки закончились, она не хочет на улицу, не хочет домой и, уже в куртке и сапожках, вырывается и совершает круг почета по залу, попутно схватив какие-то разноцветные стаканчики. Стаканчики мы отдаем на выходе, я лезу через сугроб, попутно пытаясь представить, растает ли тут что-то к понедельнику, к следующему занятию. Мы придем еще. У меня иммунитет. Я стараюсь не поступать одинаково два раза подряд.