Черноокая Катрин
Оригинал взят у duchesselisa в Черноокая Катрин
Екатерина Сушкова слыла в свете кокеткой, влюбленной в балы и танцы. Многие считали ее пустой, полагая, что за внешней красотой и веселостью скрывается посредственная натура. Но мало кто мог подозревать, что за яркой внешностью скрывается очень одинокая израненная душа.
Родилась Екатерина в победном 1812 году в Симбирске. Ее отец был ополченцем из очень скромного рода, мать же происходила из знатной и богатой семьи Долгоруковых. Родители Анастасии Павловны Долгоруковой были против выбора дочери, они предполагали для нее лучшую партию, но юная княжна настояла на своем. О, сколько раз она потом сожалела о своем непослушании родительской воле... Брак по страстной взаимной любви оказался настоящим кошмаром. Александр Васильевич Сушков был заядлым картежником и дуэлянтом. Когда ему везло в картах - он закатывал пиры и проматывал весь свой выигрыш в одну ночь, когда не везло - мог проиграть буквально все - супруге приходилось прятать деньги в туфельках дочери, чтобы наутро дети не остались без завтрака. "Как все игроки - отец беспрестанно переходил от нищеты к богатству, от отчаяния к восторгу, а матушка всегда была равно несчастна и грустна".
Маленькая Катя была счастлива лишь когда находилась в окружении родственников своей матери: "В спальной у бабушки по стенам были развешаны портреты всех возможных князей Долгоруких и князей Ромодановских. Более всех памятны мне черты и одежды Кесаря Ромодановского и князя Якова Долгорукого в напудренных париках и бархатных кафтанах; да еще какой то князь Долгорукий, бледный и худой, в монашеской одежде, - вид его наводил на меня ужас и я всегда старалась усесться спиной к нему. Бабушка любила толковать о своих предках, об их роскошном житье, об их славе, богатстве, о милостях к ним наших царей и императоров, так что эти рассказы мало-по-малу вселили во мне такую живую страсть к ним, или лучше сказать к их титулу и их знатности, что первое мое горе было то, зачем я не княжна".
Но особенно девочка любила общество своей 100-летней прабабки, Анастасии Ивановны Долгорукой и могла постоянно слушать бесконечные рассказы о юности Анастасии Ивановны и ее роскошной жизни во времена императрицы Екатерины I.
А родственников отца Катя дичилась и побаивалась, впрочем, сами они приложили к этому немало усилий. "Да, любила я эти обеды; тогда съезжались к нам все родные матери - Долгорукие, Горчаковы, Трубецкие и проч., все они были такие нарядные, раздушенные, ласковые, так тихо говорили, так мило смотрели, так приветливо кланялись, что с самого раннего возраста я привязалась к знати, по одному только имени судила о людях и воображала, что графиня или княгиня не может, не вправе даже вымолвить грубого слова, не только сделать что-нибудь предосудительное; к этому убеждению примешалось и сравнение знатных родных с приятелями и даже некоторыми родными отца".
Блестящая родня матери восможно казалась девочке столь притягательной потому что она инстинктивно тянулась ко всему красивому: "Ужасно любила я наряжаться: не отойду бывало от зеркала; если мне пришпилят лишний бантик, так бывало любуюсь к собой и им. Нехорошо, если рано втолкуют девочке, что она почти красавица; не понимая вполне, что значит быть красавицей, считаешь себя во всем лучше других и тем заготовляешь себе для будущего много разочарования и горя".
Катя очень любила свою матушку, но отец и его родственники навсегда разлучили их - посчитав, что болезненная и слабая женщина не сможет нормально воспитать детей. Катю отдали на воспитание одной из теток, Марье Васильевне, ее сестру Лизу - в Смольный институт. Нужно сказать, что Лизе повезло больше, потому как тетка очень халотно относилась к воспитанию племянницы - девочку толком не выучили ни поведению в обществе, ни музыке, ни языкам. Все ее образование сводилось к самообразованию. Только перед вступлением в свет для Кати нашли наставницу, которая обучила к выездам и аристократическому общению.
"Я оживала, бывало, когда меня отвозили на денек или на два к княгине Варваре Юрьевне Горчаковой; там я знала, я чувствовала, что любили мать мою, там я говорила о ней, там я делалась сама собой и плакала, и смеялась, и бегала, и болтала, писала к ней страстные письма; мне тоже передавали ее записки, потому что у отца цензура была строгая над перепиской матери с восьмилетней дочерью. Иногда письма ее рвались на клочки, и он даже не говорил мне, что в них заключалось; мои письма подвергались той же участи, если в них я высказывала свою любовь, свою грусть; кончилось тем, что, выключая писем, писанных у княгини, проходили месяцы и она, бедная, получала от меня только циркуляры о моем здоровье, весельи и баловстве отца и его родни".
Девочка очень скучала по матушке и попросила прислать ее портрет. Лаковую миниатюру передали от матушки родственники, но когда отец об этом узнал - разломал портрет на куски и бросил их в огонь.
У тетки Катя большую часть времени проводила в одиночестве. Единственной ее отрадой стало чтение и мечты о встрече с матушкой и конечно о прекрасном принце, который увезет ее в свою страну подальше от тетки: "Я сидела не шевелясь и вытверживала почти наизусть имена иностранных принцев в календаре, отмечала крестиками тех, которые более подходили ко мне по летам; начитавшись без разбору романов и комедий, я возмечтала, что когда-нибудь вдруг предстанет передо мной принц - и я тоже сделаюсь принцессой; стыдно признаться, что подобная фантазия занимала меня с десятилетнего возраста до вступления в свет, и когда только я не думала о матери моей, то всей душой предавалась созерцанию моего принца: то представляла его беленьким, хорошеньким, то вдруг являлся он мне грозным, страшным, убивал всех, щадил меня одну и увозил в свое государство".
Едва Кате исполнилось 16 лет, ее стали вывозить в свет. Успех Катеньки Сушковой был оглушительным.
"Первый мой выезд был на бал к Хвостовым. И теперь еще не могу без трепета вспомнить, как замирало мое бедное сердце во весь этот памятный для меня день, 1-го января 1829 года. Я провела его, глядясь в зеркало и любуясь первым своим бальным нарядом; платье мое было белое кисейное, обложенное сверх рубца à la grecque из узеньких атласных руло, и с огромным бантом на груди; мне казалось, что никто не мог быть наряднее меня.
Войдя в ярко освещенную залу, у меня потемнело в глазах, зазвенело в ушах; я вся дрожала. Хозяйка и дочь ее старались ободрить меня своим ласковым приемом и вниманием. Когда же я уселась и окинула взором залу, я готова была хоть сейчас уехать домой и даже с радостью, я не знала ни одной из дам и из девушек, а из знакомых мужчин был только один. «Протанцую, думала я, один только танец, не промолвлю ни словечка, вот и останется мне лестное воспоминание о моем первом бале». Но боязнь эта скоро исчезла, дамы и девушки заговорили со мной первые (тогда еще не существовала в свете претензия говорить и танцовать только с представленным лицом), а кавалеры беспрестанно подбегали, расшаркивались и говорили: «la première, la seconde, la troisième contredanse». Добрый мой дядя, Николай, как нянька ухаживал за мной и радовался моим успехам. Первое мое явление в свет было блистательно, меня заметили и не забыли".
От кавалеров не было отбоя - Катенькой восхищались, о чести танцевать с ней мечтали, ей посвящали стихи и делали предложения, но она никого не выделяла, ко всем относилась очень ровно. Тетка, Мария Васильевна с одной стороны мечтала поскорее удачно выдать замуж племянницу, с другой - отказывала всем, кому сама Катя хоть немного симпатизировала.
"В эту зиму были блистательные балы у генерал-адъютанта Депрерадовича, иногда даже удостаивался он посещением в. к. Михаила Павловича. Его высочество изволило меня заметить и отличить от других, сказав: «elle est charmante, elle a des manières si dislinguées». Никогда тетка не была так нежна ко мне, как в этот вечер, беспрестанно подбегала поправлять волосы, цветы, словом суетилась много, вероятно, для того, чтоб и ее заметил великий князь.
Когда же мы возвратились домой, она стала хвалить, превозносить меня, по обыкновению приговаривая: «а всем, решительно всем ты мне обязана, я одна тебя воспитала, тебя образовала, вот и пошла в люди; если бы не я, ты бы пропала, как былиночка» (любимое сравнение Марьи Васильевны). Когда же она сердилась, то сравнивала меня с червяком, которого всякий имеет право раздавить".
Не удивительно, что Катрин всегда так стремилась как можно меньше времени проводить у тетки:
"Многие упрекают меня в сильной привязанности к свету; да, я люблю его, я жажду балов, выездов, шума, толпы, но я люблю их, как угар, как опьянение, как свободу. В толпе мне дышится свободнее. Вы, все вы, взлелеянные родительской, нежностью, вы не поймете меня! Вы возвращаетесь домой весело, спокойно, есть кому порадоваться вашими успехами, есть вам с кем посоветоваться, есть кому вас приголубить, когда вы обманетесь в надежде, - а я дома более одинока. чем в свете: зато, с каким стесненным сердцем я всегда возвращаюсь домой. Нет, поверьте мне, не завидуйте, а главное не осуждайте тех, которые кажутся слишком привязанными к свету, - это верная примета, что нет им отрады дома!"
В осознании своей красоты, в умении нравиться Катенька находила отраду. Она была хороша собой, прекрасно танцевала, у нее были большие черные глаза и длинные темные волосы до пят. Волосы были ее особенной гордостью и она не упускала возможности продемонстрировать их красоту: "За ужином у тетки Хитровой, я побилась об заклад с добрым старичком, князем Лобановым- Ростовским, о пуде конфект, за то, что у меня нет ни одного фальшивого волоска на голове, и вот после ужина все барышни, в надежде уличить меня, принялись трепать мои волосы, дергать, мучить, колоть; я со спартанской твердостью вынесла всю эту пытку и предстала обществу покрытая с головы до ног моей чудной косой. Вес ахали, все удивлялись, один Мишель (Лермонтов)пробормотал сквозь зубы: «какое кокетство!»
Александра Верещагина
В Москве Екатерина Александровна близко подружилась с Александрой Верещагиной, Сашенькой, как называли ее близкие. У Сашеньки же Катя познакомилась и с "неуклюжим, косолапым мальчиком" Мишелем Лермонтовым. Мишель безнадежно влюбился в светскую красавицу Катеньку, но она и Сашенька Верещагина только посмеивались и шутили над ним, считая его совсем еще маленьким мальчиком. В тот год на лето Катенька выехала со своей подругой в усадьбу Середниково, где гостил и Мишель с бабушкой Арсеньевой.
Мишель посвящает черноокой красавице стихотворения, она их принимает снисходительно, но без особого восторга, она советует Мишелю оттачивать свое поэтическое искусство, потому как пока стихи его еще в младенчестве. Сама же Катрин очень часто подчеркивает их разницу в возрасте: "Мне восемнадцать лет, я уже две зимы выезжаю в свет, а вы еще стоите на пороге этого спета и не так то скоро его перешагнете". Пройдет несколько лет и эти ее слова будут обращены против нее.
После этого лета неуклюжий Мишель на долгое время исчезает из жизни Екатерины Александровны, а она возвращается в водоворот светской жизни.
В новогоднюю ночь 1832 года Екатерина Алексеевна, вероятно, вдохновленная "Светланой" В.А. Жуковского, решила погадать на суженого. Во сне ей действительно привиделся человек, которого она в скором времени встретила на бале. Это был конногвардеец Н.Г. Головин. Однако же, связать свою судьбу с Головиным не получилось - вот и верь после этого гаданиям и суевериям. Хотя, девушка и мечтала навсегда уехать из теткиного дома, а замужество было единственной возможностью это сделать, но сама она признавалась, что "не понимала возможности выдти замуж любя другого, и такая свадьба мне казалась мрачнее бала без кавалергардов". И ведь действительно мысли Екатерины Александровны в то время занимал не кавалергард Головин, а родственник подруги Сашеньки, Алексей Лопухин. Свои сердечные тайны Катрин поверяет подруге Сашеньке. Знала бы она, какие интриги плетет подруга за ее спиной!
Родственники против брака с Лопухиным, но молодые люди влюблены и решают любой ценой добиться разрешения на брак. В один из блестящих петербургских сезонов на балу появляется Мишель Лермонтов. Он возмужал, изменился, в нем появился светский лоск. Но самое неожиданное - он все знает о планах Лопухина и Катеньки, сам Мишель уверяет, что друг Лопухин не имеет от него тайн, но на самом деле это вероломная подруга Сашенька посвятила его в секреты Катрин. Мишель открыто высмеивает своего друга и уверяет, что не будь Лопухин богат, Катрин его не заметила бы, при этом он преследует барышню на всех балах, является с визитами и уверяет ее в своей пламенной любви.
"Во время бессонницы своей, я стала сравнивать Л[опу]хина с Лермонтовым; к чему говорить, на чьей стороне был перевес? Все нападки Мишеля на ум Л[опу]хина, на его ничтожество в обществе, все, выключая его богатства, было уже для меня доступно и даже казалось довольно основательным; его же доверие к нему непростительно глупым и смешным. Поэтому я уже не далеко была от измены, но еще совершенно не понимала состояние моего сердца".
Коварный план сработал. В сердце Катрин закрались сомнения. К приезду Лопухина в Петербург она уже совершенно сбита с толку и жалеет о том, что почти согласилась на его предложение в своем последнем письме.
"Я провела ужасные две недели между двумя этими страстями. Л[опу]хин трогал меня своею преданностью, покорностью, смирением, но иногда у него проявлялись проблески ревности. Лермонтов же поработил меня совершенно своей взыскательностью, своими капризами, он не молил, но требовал любви, он не преклонялся, как Л[опу]хин, перед моей волей, но налагал на меня свои тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности, но беспрестанно терзал меня сомнением и насмешками.
Меня приводило в большое недоумение то, что они никогда не встречались у нас, а лишь только один уедет, другой сейчас войдет. Когда же ни одного из них не было у меня на глазах, я просто не знала, куда деваться от мучительного беспокойства. Дуэль между ними была моей господствующей мыслью. Я высказала спои страдания Лермонтову и упросила его почаще проезжать мимо наших окон; он жил дома за три от нас. Я так привыкла к скрипу его саней, к крику его кучера, что, не глядя в окошко, знала его приближение и иногда, издали завидя развевающийся белый султан и махание батистовым платком, я успокаивалась на несколько времени. Мне казалось, что я так глубоко сохранила в душе моей предпочтение к нему под личиной равнодушия и насмешливости, что он не имел ни малейшего повода подозревать это предпочтение, а между тем я высказывала ему свою душу без собственного сознания и он узнал прежде меня самой, что все мои опасения были для него одного.
Алексей Александрович Лопухин (29 сентября 1813, Тула - 9 декабря 1872, Москва)
Мне было также непонятно ослепление всех родных на его счет, особливо же со стороны Марьи Васильевны. Она терпеть не могла Лермонтова, но считала его ничтожным и неопасным мальчишкой, принимала его немножко свысока, но, боясь его эпиграмм, свободно допускала его разговаривать со мною; при Л[опу]хине она сторожила меня, не давала почти случая сказать двух слов друг другу, а с Мишелем оставляла целые вечера вдвоем! Теперь, когда я более узнала жизнь и поняла людей, я еще благодарна Лермонтову, несмотря на то, что он убил во мне сердце, душу, разрушил все мечты, все надежды, но он мог и совершенно погубить меня и не сделал этого".
Когда же Лермонтов узнал, что Катрин уже готова объясниться с Лопухиным и твердо отказать ему, он начал попросту издеваться на девушкой:
"Он всеми возможными, самыми ничтожными средствами тиранил меня; гладко зачесанные волосы не шли ко мне; он требовал, чтоб я всегда так чесалась; мне сшили пунцовое платье и к нему прибавили зеленый венок с золотыми желудями; для одного раза в зиму этот наряд был хорош, но Лермонтов настаивал, чтобы я на все балы надевала его - и, несмотря на ворчанье Марьи Васильевны и пересуды моих приятельниц, я постоянно являлась в этом театральном костюме, движимая уверениями Мишеля, который повторял: «что вам до других, если вы мне так нравитесь?"
Когда же с Катрин окончательно рассорилась с Лопухиным (а случилось это тоже не без вмешательства Лермонтова). "Я нашла почти жестоким с его стороны, выставлять и толковать мне, «как я необдуманно поступила, отказав Л[опу]хину, какая была бы это для меня, бедной сироты, блестящая партия, как бы я всегда была облита бриллиантами, окутана шалями, окружена роскошью».
"Ты поменяла кукушку на ястреба" - сказала одна из подруг Катрин, узнав о разрыве с Лопухиным. Что же, она действительно была влюблена, прощала Мишелю все его колкости, дурной нрав, пренебрежение и холодность, которые он неизменно выказывал в общении с ней с тех пор, как понял, что совершенно очаровал ее.
Трагическая развязка наступила, когда тетушке Марье Васильевне подали анонимное письмо, адресованное Катрин:
«Милостивая государыня,
Екатерина Александровна!
«Позвольте человеку, глубоко вам сочувствующему, уважающему вас и умеющему ценить ваше сердце и благородство, предупредить вас, что вы стоите на краю пропасти, что любовь ваша к нему (известная всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас. Вы и теперь уже много потеряли во мнении света, оттого, что не умеете и даже не хотите скрывать вашей страсти к нему.
Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. Его господствующая страсть: господствовать над всеми и не щадить никого для удовлетворения своего самолюбия.
Я знал его прежде чем вы, он был тогда и моложе и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить девушку, во всем равную вам и по уму и по красоте. Он увез ее от семейства и, натешившись ею, бросил.
Опомнитесь, придите в себя, уверьтесь, что и вас ожидает такая же участь. На вас вчуже жаль смотреть. О, зачем, зачем вы его так полюбили? Зачем принесли ему в жертву сердце, преданное вам и достойное вас.
Одно участие побудило меня писать к вам; авось, еще не поздно! Я ничего не имею против него, кроме презрения, которое он вполне заслуживает. Он не женится на вас, поверьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется невинным, обиженным, забросает вас страстными уверениями, потом объявит вам, что бабушка не дает ему согласия на брак; в заключение прочтет вам длинную проповедь или просто признается, что он притворялся, да еще посмеется над вами и - это лучший исход, которого вы можете надеяться и которого от души желает вам:
Ваш неизвестный, но преданный вам друг NN».
Родные принялись допрашивать Катеньку, что означает это письмо и о ком может идти в нем речь. Лермонтова всерьез в доме тетушки не воспринимали, о былой симпатии к Лопухину не знали. Катенька молчала. В ее вещах устроили обыск, перечитали все ее личные письма, но так ничего и не нашли. Письмо это написал сам Лермонтов, так он разыграл развязку своего не написанного, а прожитого романа. Катрин сразу узнала его почерк, но смолчала.
"Я была отвержена всем семейством: со мной не говорили, на меня не смотрели (хотя и зорко караулили), мне даже не позволяли обедать за общим столом, как будто мое присутствие могло осквернить и замарать их! А бог видел, кто из нас был чище и правее".
В самый первый день Христова Воскресения была такая вьюга, такая метель, что десятки людей погибли на улицах, занесенные снегом; я так была настроена, что во всем этом видела грустное предзнаменование для меня.
Я с особенной радостью и живейшим нетерпением собиралась в следующую среду на бал; так давно не видалась я с Мишелем, и, вопреки всех и вся, решила в уме своем танцовать с ним мазурку. Приезжаем на бал, - его еще там не было…
Не знаю, достанет ли у меня сил рассказать все, что я выстрадала в этот вечер. Вообще я пишу вкратце, выпускаю многие разговоры, но у меня есть заветная тетрадка, в которую я вписывала, по нескольку раз в день, все его слова, все, что я слышала о нем; мне тяжело вторично воспоминанием перечувствовать былое и я спешу только довести до конца главные факты этого переворота в моей жизни.
Я танцовала, когда Мишель приехал; как стукнуло мне в сердце, когда он прошел мимо меня и… не заметил меня! Я не хотела верить своим глазам и подумала, что он действительно проглядел меня. Кончив танцовать, я села на самое видное место и стала пожирать его глазами, он и не смотрит в мою сторону; глаза наши встретились, я улыбнулась, - он отворотился. Что было со мной, я не знаю и не могу передать всей горечи моих ощущений; голова пошла кругом, сердце замерло, в ушах зашумело, я предчувствовала что то не доброе, я готова была заплакать, но толпа окружала меня, музыка гремела, зала блистала огнем, нарядами, все казались веселыми, счастливыми… Вот тут то в первый раз поняла я, как тяжело притворяться и стараться сохранить беспечно-равнодушный вид; однако же, это мне удалось, но, боже мой; чего мне стоило это притворство! Не всех я успела обмануть; я на несколько минут ушла в уборную, чтоб там свободно вздохнуть; за мной последовали мои милые бальные приятельницы, Лиза Б. и Сашенька Ж.
- Что с тобой? Что с вами обоими сделалось? - приставали они ко мне.
- Не знаю, - отвечала я и зарыдала перед ними.
- Я улажу все дело, - сказала Сашенька.
- И я буду о том же стараться, - подхватила Лиза.
И в самом деле, в мазурке они беспрестанно подводили ко мне Мишеля. Особливо ценила я эту жертву со стороны Лизы. Она сама страстно любила Лермонтова, однако же, уступала мне свою очередь протанцовать с ним, не принимала передо мною торжествующего вида, но сочувствовала моему отчаянию и просила прощения за то, что в этот вечер он за ней ухаживал более, чем за другими, - она поневоле сделалась моей соперницей. Зато теперь, когда бедная Лиза сгубила себя для него, потеряна для родных и для света, как бы я была счастлива, если бы мне привелось случайно ее встретить, пожать ей руку, показать ей мое живейшее участие не в одном разочаровании, но в истинном бедствии. Бедная Лиза! Не было у нее довольно силы характера, чтобы противостоять ему - и она погибла.
Когда в фигуре названий Лермонтов подошел ко мне с двумя товарищами и, зло улыбаясь и холодно смотря на меня, сказал: haine, mépris et vengeance я, конечно, выбрала vengeance, как благороднейшее из этих ужасных чувств.
- Вы несправедливы и жестоки, - сказала я ему.
- Я теперь такой же, как был всегда.
- Неужели вы всегда меня ненавидели, презирали? За что вам мстить мне?
- Вы ошибаетесь, я не переменился, да и к чему было меняться; напыщенные роли тяжелы и не под силу мне; я действовал откровенно, но вы так охраняемы родными, так недоступны, так изучили теорию любить с их дозволения, что мне нечего делать, когда меня не принимают.
- Неужели вы сомневаетесь в моей любви?
- Благодарю за такую любовь!
Он довел меня до места и, кланяясь, шепнул мне:
- Но лишний пленник вам дороже!
В мою очередь я подвела ему двух дам и сказала: pardon, dévonement, résignation.
On выбрал résignation, т. е. меня, и, язвительно улыбаясь, сказал:
- Как скоро вы покоряетесь судьбе, вы будете очень счастливы!
- Мишель, не мучьте меня, скажите прямо, за что вы сердитесь?
- Имею ли я право сердиться на вас? Я доволен всем и всеми и даже благодарен вам;- за все благодарен.
Он уж больше не говорил со мной в этот вечер. Я не могу дать и малейшего понятия о тогдашних моих страданиях; в один миг я утратила все и утратила так неожиданно, так незаслуженно! Он знал, как глубоко, как горячо я его любила; к чему же мучить меня недовернем, упрекать в кокетстве? Не по его ли советам я действовала, поссорясь с Л[опу]хиным? С той самой минуты, как сердце мое отдалось Мишелю, я жила им одним, или воспоминанием о нем, все вокруг меня сияло в его присутствии и меркло без него.
И эту грустную ночь я не могла ни на минуту сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти причины его перемены, его раздражительности - и не находила.
«Уж не испытание ли это?» - мелькнуло у меня в голове, и благодатная эта мысль несколько успокоила меня. - «Пускай испытывает меня, сколько хочет, - сказала я себе; - не боюсь; при первом же свидании я расскажу ему, как я страдала, как терзалась, но скоро отгадала его злое намерение испытания и что ни холодность его, ни даже дерзость его не могли ни на минуту изменить моих чувств к нему».
Как я переродилась; куда девалась моя гордость, моя самоуверенность, моя насмешливость! Я готова была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково взглянул на меня!
Долго ждала я желаемой встречи и дождалась, но он все не глядел и не смотрел на меня, - не было возможности заговорить с ним. Так прошло несколько скучных вечеров, наконец, выпал удобный случай и я спросила его:
- Ради бога, разрешите мое сомнение, скажите, за что вы сердитесь? Я готова просить у вас прощения, но выносить эту пытку и не знать за что, - это невыносимо. Отвечайте, успокойте меня!
- Я ничего не имею против вас; что прошло, того не воротишь, да я ничего уж и не требую, словом, я вас больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил.
- Вы жестоки, Михаил Юрьевич; отнимайте у меня настоящее и будущее, но прошедшее мое, оно одно мне осталось и никому не удастся отнять у меня воспоминание: оно моя собственность, - я дорого заплатила за него.
Мы холодно расстались… И вот я опять вступила в грустную, одинокую жизнь, более грустную и холодную, чем была она прежде;- тогда я еще надеялась, жаждала любви, а тут уж и надежды не было, и любовь моя, схороненная в глубине сердца, мучила и терзала меня. Все мне надоело, все, окружающие меня, сделались мне несносны, противны, я рада была скорому отъезду в деревню…"
Никогда она не обвиняла М.Ю. Лермонтова в случившемся и не говорила о нем дурно.
Через три года после разрыва с Лермонтовым, в 1838 году Екатерина Александровна вышла замуж за давнего своего поклонника А. В. Хвостова, с которым познакомилась ещё в 1829 году, человека совсем не богатого и не особенно чиновного. Короткое время, когда её муж занимал пост директора дипломатической канцелярии в Тифлисе, Екатерина жила на Кавказе. С начала 1840-х гг. Хвостовы жили за границей - в Венеции, Турине, Марселе и Генуе; Крымская кампания задержала их в России. В 1861 году умер муж Екатерины Александровны, в разгар крестьянской реформы она возвратилась на родину и поселилась уже навсегда в Петербурге; в обычную колею жизни стареющей светской женщины вторгаются заботы о семье, о воспитании двух подрастающих дочерей, Анастасии и Александры. Как свидетельствуют воспоминания М. И. Семевского, близко знавшего Екатерину Александровну в 1860-х годах:
… Она хорошо была известна как женщина с большим природным умом, не лишенным хотя и светского, но довольно солидного образования, и искренно оказывавшая сочувствие к деятельности наших лучших писателей и музыкантов. В её гостиной в течение последних лет всегда можно было встретить некоторых из наиболее заметных деятелей в области как отечественной словесности, так в особенности музыки. Приветливость Екатерины Александровны, уменье говорить, заметная острота ума делали её беседу довольно интересной.
Скончалась Е. А. Сушкова-Хвостова 10 октября 1868 года в Петербурге после непродолжительной болезни.
Екатерина Сушкова слыла в свете кокеткой, влюбленной в балы и танцы. Многие считали ее пустой, полагая, что за внешней красотой и веселостью скрывается посредственная натура. Но мало кто мог подозревать, что за яркой внешностью скрывается очень одинокая израненная душа.
Родилась Екатерина в победном 1812 году в Симбирске. Ее отец был ополченцем из очень скромного рода, мать же происходила из знатной и богатой семьи Долгоруковых. Родители Анастасии Павловны Долгоруковой были против выбора дочери, они предполагали для нее лучшую партию, но юная княжна настояла на своем. О, сколько раз она потом сожалела о своем непослушании родительской воле... Брак по страстной взаимной любви оказался настоящим кошмаром. Александр Васильевич Сушков был заядлым картежником и дуэлянтом. Когда ему везло в картах - он закатывал пиры и проматывал весь свой выигрыш в одну ночь, когда не везло - мог проиграть буквально все - супруге приходилось прятать деньги в туфельках дочери, чтобы наутро дети не остались без завтрака. "Как все игроки - отец беспрестанно переходил от нищеты к богатству, от отчаяния к восторгу, а матушка всегда была равно несчастна и грустна".
Маленькая Катя была счастлива лишь когда находилась в окружении родственников своей матери: "В спальной у бабушки по стенам были развешаны портреты всех возможных князей Долгоруких и князей Ромодановских. Более всех памятны мне черты и одежды Кесаря Ромодановского и князя Якова Долгорукого в напудренных париках и бархатных кафтанах; да еще какой то князь Долгорукий, бледный и худой, в монашеской одежде, - вид его наводил на меня ужас и я всегда старалась усесться спиной к нему. Бабушка любила толковать о своих предках, об их роскошном житье, об их славе, богатстве, о милостях к ним наших царей и императоров, так что эти рассказы мало-по-малу вселили во мне такую живую страсть к ним, или лучше сказать к их титулу и их знатности, что первое мое горе было то, зачем я не княжна".
Но особенно девочка любила общество своей 100-летней прабабки, Анастасии Ивановны Долгорукой и могла постоянно слушать бесконечные рассказы о юности Анастасии Ивановны и ее роскошной жизни во времена императрицы Екатерины I.
А родственников отца Катя дичилась и побаивалась, впрочем, сами они приложили к этому немало усилий. "Да, любила я эти обеды; тогда съезжались к нам все родные матери - Долгорукие, Горчаковы, Трубецкие и проч., все они были такие нарядные, раздушенные, ласковые, так тихо говорили, так мило смотрели, так приветливо кланялись, что с самого раннего возраста я привязалась к знати, по одному только имени судила о людях и воображала, что графиня или княгиня не может, не вправе даже вымолвить грубого слова, не только сделать что-нибудь предосудительное; к этому убеждению примешалось и сравнение знатных родных с приятелями и даже некоторыми родными отца".
Блестящая родня матери восможно казалась девочке столь притягательной потому что она инстинктивно тянулась ко всему красивому: "Ужасно любила я наряжаться: не отойду бывало от зеркала; если мне пришпилят лишний бантик, так бывало любуюсь к собой и им. Нехорошо, если рано втолкуют девочке, что она почти красавица; не понимая вполне, что значит быть красавицей, считаешь себя во всем лучше других и тем заготовляешь себе для будущего много разочарования и горя".
Катя очень любила свою матушку, но отец и его родственники навсегда разлучили их - посчитав, что болезненная и слабая женщина не сможет нормально воспитать детей. Катю отдали на воспитание одной из теток, Марье Васильевне, ее сестру Лизу - в Смольный институт. Нужно сказать, что Лизе повезло больше, потому как тетка очень халотно относилась к воспитанию племянницы - девочку толком не выучили ни поведению в обществе, ни музыке, ни языкам. Все ее образование сводилось к самообразованию. Только перед вступлением в свет для Кати нашли наставницу, которая обучила к выездам и аристократическому общению.
"Я оживала, бывало, когда меня отвозили на денек или на два к княгине Варваре Юрьевне Горчаковой; там я знала, я чувствовала, что любили мать мою, там я говорила о ней, там я делалась сама собой и плакала, и смеялась, и бегала, и болтала, писала к ней страстные письма; мне тоже передавали ее записки, потому что у отца цензура была строгая над перепиской матери с восьмилетней дочерью. Иногда письма ее рвались на клочки, и он даже не говорил мне, что в них заключалось; мои письма подвергались той же участи, если в них я высказывала свою любовь, свою грусть; кончилось тем, что, выключая писем, писанных у княгини, проходили месяцы и она, бедная, получала от меня только циркуляры о моем здоровье, весельи и баловстве отца и его родни".
Девочка очень скучала по матушке и попросила прислать ее портрет. Лаковую миниатюру передали от матушки родственники, но когда отец об этом узнал - разломал портрет на куски и бросил их в огонь.
У тетки Катя большую часть времени проводила в одиночестве. Единственной ее отрадой стало чтение и мечты о встрече с матушкой и конечно о прекрасном принце, который увезет ее в свою страну подальше от тетки: "Я сидела не шевелясь и вытверживала почти наизусть имена иностранных принцев в календаре, отмечала крестиками тех, которые более подходили ко мне по летам; начитавшись без разбору романов и комедий, я возмечтала, что когда-нибудь вдруг предстанет передо мной принц - и я тоже сделаюсь принцессой; стыдно признаться, что подобная фантазия занимала меня с десятилетнего возраста до вступления в свет, и когда только я не думала о матери моей, то всей душой предавалась созерцанию моего принца: то представляла его беленьким, хорошеньким, то вдруг являлся он мне грозным, страшным, убивал всех, щадил меня одну и увозил в свое государство".
Едва Кате исполнилось 16 лет, ее стали вывозить в свет. Успех Катеньки Сушковой был оглушительным.
"Первый мой выезд был на бал к Хвостовым. И теперь еще не могу без трепета вспомнить, как замирало мое бедное сердце во весь этот памятный для меня день, 1-го января 1829 года. Я провела его, глядясь в зеркало и любуясь первым своим бальным нарядом; платье мое было белое кисейное, обложенное сверх рубца à la grecque из узеньких атласных руло, и с огромным бантом на груди; мне казалось, что никто не мог быть наряднее меня.
Войдя в ярко освещенную залу, у меня потемнело в глазах, зазвенело в ушах; я вся дрожала. Хозяйка и дочь ее старались ободрить меня своим ласковым приемом и вниманием. Когда же я уселась и окинула взором залу, я готова была хоть сейчас уехать домой и даже с радостью, я не знала ни одной из дам и из девушек, а из знакомых мужчин был только один. «Протанцую, думала я, один только танец, не промолвлю ни словечка, вот и останется мне лестное воспоминание о моем первом бале». Но боязнь эта скоро исчезла, дамы и девушки заговорили со мной первые (тогда еще не существовала в свете претензия говорить и танцовать только с представленным лицом), а кавалеры беспрестанно подбегали, расшаркивались и говорили: «la première, la seconde, la troisième contredanse». Добрый мой дядя, Николай, как нянька ухаживал за мной и радовался моим успехам. Первое мое явление в свет было блистательно, меня заметили и не забыли".
От кавалеров не было отбоя - Катенькой восхищались, о чести танцевать с ней мечтали, ей посвящали стихи и делали предложения, но она никого не выделяла, ко всем относилась очень ровно. Тетка, Мария Васильевна с одной стороны мечтала поскорее удачно выдать замуж племянницу, с другой - отказывала всем, кому сама Катя хоть немного симпатизировала.
"В эту зиму были блистательные балы у генерал-адъютанта Депрерадовича, иногда даже удостаивался он посещением в. к. Михаила Павловича. Его высочество изволило меня заметить и отличить от других, сказав: «elle est charmante, elle a des manières si dislinguées». Никогда тетка не была так нежна ко мне, как в этот вечер, беспрестанно подбегала поправлять волосы, цветы, словом суетилась много, вероятно, для того, чтоб и ее заметил великий князь.
Когда же мы возвратились домой, она стала хвалить, превозносить меня, по обыкновению приговаривая: «а всем, решительно всем ты мне обязана, я одна тебя воспитала, тебя образовала, вот и пошла в люди; если бы не я, ты бы пропала, как былиночка» (любимое сравнение Марьи Васильевны). Когда же она сердилась, то сравнивала меня с червяком, которого всякий имеет право раздавить".
Не удивительно, что Катрин всегда так стремилась как можно меньше времени проводить у тетки:
"Многие упрекают меня в сильной привязанности к свету; да, я люблю его, я жажду балов, выездов, шума, толпы, но я люблю их, как угар, как опьянение, как свободу. В толпе мне дышится свободнее. Вы, все вы, взлелеянные родительской, нежностью, вы не поймете меня! Вы возвращаетесь домой весело, спокойно, есть кому порадоваться вашими успехами, есть вам с кем посоветоваться, есть кому вас приголубить, когда вы обманетесь в надежде, - а я дома более одинока. чем в свете: зато, с каким стесненным сердцем я всегда возвращаюсь домой. Нет, поверьте мне, не завидуйте, а главное не осуждайте тех, которые кажутся слишком привязанными к свету, - это верная примета, что нет им отрады дома!"
В осознании своей красоты, в умении нравиться Катенька находила отраду. Она была хороша собой, прекрасно танцевала, у нее были большие черные глаза и длинные темные волосы до пят. Волосы были ее особенной гордостью и она не упускала возможности продемонстрировать их красоту: "За ужином у тетки Хитровой, я побилась об заклад с добрым старичком, князем Лобановым- Ростовским, о пуде конфект, за то, что у меня нет ни одного фальшивого волоска на голове, и вот после ужина все барышни, в надежде уличить меня, принялись трепать мои волосы, дергать, мучить, колоть; я со спартанской твердостью вынесла всю эту пытку и предстала обществу покрытая с головы до ног моей чудной косой. Вес ахали, все удивлялись, один Мишель (Лермонтов)пробормотал сквозь зубы: «какое кокетство!»
Александра Верещагина
В Москве Екатерина Александровна близко подружилась с Александрой Верещагиной, Сашенькой, как называли ее близкие. У Сашеньки же Катя познакомилась и с "неуклюжим, косолапым мальчиком" Мишелем Лермонтовым. Мишель безнадежно влюбился в светскую красавицу Катеньку, но она и Сашенька Верещагина только посмеивались и шутили над ним, считая его совсем еще маленьким мальчиком. В тот год на лето Катенька выехала со своей подругой в усадьбу Середниково, где гостил и Мишель с бабушкой Арсеньевой.
Мишель посвящает черноокой красавице стихотворения, она их принимает снисходительно, но без особого восторга, она советует Мишелю оттачивать свое поэтическое искусство, потому как пока стихи его еще в младенчестве. Сама же Катрин очень часто подчеркивает их разницу в возрасте: "Мне восемнадцать лет, я уже две зимы выезжаю в свет, а вы еще стоите на пороге этого спета и не так то скоро его перешагнете". Пройдет несколько лет и эти ее слова будут обращены против нее.
После этого лета неуклюжий Мишель на долгое время исчезает из жизни Екатерины Александровны, а она возвращается в водоворот светской жизни.
В новогоднюю ночь 1832 года Екатерина Алексеевна, вероятно, вдохновленная "Светланой" В.А. Жуковского, решила погадать на суженого. Во сне ей действительно привиделся человек, которого она в скором времени встретила на бале. Это был конногвардеец Н.Г. Головин. Однако же, связать свою судьбу с Головиным не получилось - вот и верь после этого гаданиям и суевериям. Хотя, девушка и мечтала навсегда уехать из теткиного дома, а замужество было единственной возможностью это сделать, но сама она признавалась, что "не понимала возможности выдти замуж любя другого, и такая свадьба мне казалась мрачнее бала без кавалергардов". И ведь действительно мысли Екатерины Александровны в то время занимал не кавалергард Головин, а родственник подруги Сашеньки, Алексей Лопухин. Свои сердечные тайны Катрин поверяет подруге Сашеньке. Знала бы она, какие интриги плетет подруга за ее спиной!
Родственники против брака с Лопухиным, но молодые люди влюблены и решают любой ценой добиться разрешения на брак. В один из блестящих петербургских сезонов на балу появляется Мишель Лермонтов. Он возмужал, изменился, в нем появился светский лоск. Но самое неожиданное - он все знает о планах Лопухина и Катеньки, сам Мишель уверяет, что друг Лопухин не имеет от него тайн, но на самом деле это вероломная подруга Сашенька посвятила его в секреты Катрин. Мишель открыто высмеивает своего друга и уверяет, что не будь Лопухин богат, Катрин его не заметила бы, при этом он преследует барышню на всех балах, является с визитами и уверяет ее в своей пламенной любви.
"Во время бессонницы своей, я стала сравнивать Л[опу]хина с Лермонтовым; к чему говорить, на чьей стороне был перевес? Все нападки Мишеля на ум Л[опу]хина, на его ничтожество в обществе, все, выключая его богатства, было уже для меня доступно и даже казалось довольно основательным; его же доверие к нему непростительно глупым и смешным. Поэтому я уже не далеко была от измены, но еще совершенно не понимала состояние моего сердца".
Коварный план сработал. В сердце Катрин закрались сомнения. К приезду Лопухина в Петербург она уже совершенно сбита с толку и жалеет о том, что почти согласилась на его предложение в своем последнем письме.
"Я провела ужасные две недели между двумя этими страстями. Л[опу]хин трогал меня своею преданностью, покорностью, смирением, но иногда у него проявлялись проблески ревности. Лермонтов же поработил меня совершенно своей взыскательностью, своими капризами, он не молил, но требовал любви, он не преклонялся, как Л[опу]хин, перед моей волей, но налагал на меня свои тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности, но беспрестанно терзал меня сомнением и насмешками.
Меня приводило в большое недоумение то, что они никогда не встречались у нас, а лишь только один уедет, другой сейчас войдет. Когда же ни одного из них не было у меня на глазах, я просто не знала, куда деваться от мучительного беспокойства. Дуэль между ними была моей господствующей мыслью. Я высказала спои страдания Лермонтову и упросила его почаще проезжать мимо наших окон; он жил дома за три от нас. Я так привыкла к скрипу его саней, к крику его кучера, что, не глядя в окошко, знала его приближение и иногда, издали завидя развевающийся белый султан и махание батистовым платком, я успокаивалась на несколько времени. Мне казалось, что я так глубоко сохранила в душе моей предпочтение к нему под личиной равнодушия и насмешливости, что он не имел ни малейшего повода подозревать это предпочтение, а между тем я высказывала ему свою душу без собственного сознания и он узнал прежде меня самой, что все мои опасения были для него одного.
Алексей Александрович Лопухин (29 сентября 1813, Тула - 9 декабря 1872, Москва)
Мне было также непонятно ослепление всех родных на его счет, особливо же со стороны Марьи Васильевны. Она терпеть не могла Лермонтова, но считала его ничтожным и неопасным мальчишкой, принимала его немножко свысока, но, боясь его эпиграмм, свободно допускала его разговаривать со мною; при Л[опу]хине она сторожила меня, не давала почти случая сказать двух слов друг другу, а с Мишелем оставляла целые вечера вдвоем! Теперь, когда я более узнала жизнь и поняла людей, я еще благодарна Лермонтову, несмотря на то, что он убил во мне сердце, душу, разрушил все мечты, все надежды, но он мог и совершенно погубить меня и не сделал этого".
Когда же Лермонтов узнал, что Катрин уже готова объясниться с Лопухиным и твердо отказать ему, он начал попросту издеваться на девушкой:
"Он всеми возможными, самыми ничтожными средствами тиранил меня; гладко зачесанные волосы не шли ко мне; он требовал, чтоб я всегда так чесалась; мне сшили пунцовое платье и к нему прибавили зеленый венок с золотыми желудями; для одного раза в зиму этот наряд был хорош, но Лермонтов настаивал, чтобы я на все балы надевала его - и, несмотря на ворчанье Марьи Васильевны и пересуды моих приятельниц, я постоянно являлась в этом театральном костюме, движимая уверениями Мишеля, который повторял: «что вам до других, если вы мне так нравитесь?"
Когда же с Катрин окончательно рассорилась с Лопухиным (а случилось это тоже не без вмешательства Лермонтова). "Я нашла почти жестоким с его стороны, выставлять и толковать мне, «как я необдуманно поступила, отказав Л[опу]хину, какая была бы это для меня, бедной сироты, блестящая партия, как бы я всегда была облита бриллиантами, окутана шалями, окружена роскошью».
"Ты поменяла кукушку на ястреба" - сказала одна из подруг Катрин, узнав о разрыве с Лопухиным. Что же, она действительно была влюблена, прощала Мишелю все его колкости, дурной нрав, пренебрежение и холодность, которые он неизменно выказывал в общении с ней с тех пор, как понял, что совершенно очаровал ее.
Трагическая развязка наступила, когда тетушке Марье Васильевне подали анонимное письмо, адресованное Катрин:
«Милостивая государыня,
Екатерина Александровна!
«Позвольте человеку, глубоко вам сочувствующему, уважающему вас и умеющему ценить ваше сердце и благородство, предупредить вас, что вы стоите на краю пропасти, что любовь ваша к нему (известная всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас. Вы и теперь уже много потеряли во мнении света, оттого, что не умеете и даже не хотите скрывать вашей страсти к нему.
Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. Его господствующая страсть: господствовать над всеми и не щадить никого для удовлетворения своего самолюбия.
Я знал его прежде чем вы, он был тогда и моложе и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить девушку, во всем равную вам и по уму и по красоте. Он увез ее от семейства и, натешившись ею, бросил.
Опомнитесь, придите в себя, уверьтесь, что и вас ожидает такая же участь. На вас вчуже жаль смотреть. О, зачем, зачем вы его так полюбили? Зачем принесли ему в жертву сердце, преданное вам и достойное вас.
Одно участие побудило меня писать к вам; авось, еще не поздно! Я ничего не имею против него, кроме презрения, которое он вполне заслуживает. Он не женится на вас, поверьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется невинным, обиженным, забросает вас страстными уверениями, потом объявит вам, что бабушка не дает ему согласия на брак; в заключение прочтет вам длинную проповедь или просто признается, что он притворялся, да еще посмеется над вами и - это лучший исход, которого вы можете надеяться и которого от души желает вам:
Ваш неизвестный, но преданный вам друг NN».
Родные принялись допрашивать Катеньку, что означает это письмо и о ком может идти в нем речь. Лермонтова всерьез в доме тетушки не воспринимали, о былой симпатии к Лопухину не знали. Катенька молчала. В ее вещах устроили обыск, перечитали все ее личные письма, но так ничего и не нашли. Письмо это написал сам Лермонтов, так он разыграл развязку своего не написанного, а прожитого романа. Катрин сразу узнала его почерк, но смолчала.
"Я была отвержена всем семейством: со мной не говорили, на меня не смотрели (хотя и зорко караулили), мне даже не позволяли обедать за общим столом, как будто мое присутствие могло осквернить и замарать их! А бог видел, кто из нас был чище и правее".
В самый первый день Христова Воскресения была такая вьюга, такая метель, что десятки людей погибли на улицах, занесенные снегом; я так была настроена, что во всем этом видела грустное предзнаменование для меня.
Я с особенной радостью и живейшим нетерпением собиралась в следующую среду на бал; так давно не видалась я с Мишелем, и, вопреки всех и вся, решила в уме своем танцовать с ним мазурку. Приезжаем на бал, - его еще там не было…
Не знаю, достанет ли у меня сил рассказать все, что я выстрадала в этот вечер. Вообще я пишу вкратце, выпускаю многие разговоры, но у меня есть заветная тетрадка, в которую я вписывала, по нескольку раз в день, все его слова, все, что я слышала о нем; мне тяжело вторично воспоминанием перечувствовать былое и я спешу только довести до конца главные факты этого переворота в моей жизни.
Я танцовала, когда Мишель приехал; как стукнуло мне в сердце, когда он прошел мимо меня и… не заметил меня! Я не хотела верить своим глазам и подумала, что он действительно проглядел меня. Кончив танцовать, я села на самое видное место и стала пожирать его глазами, он и не смотрит в мою сторону; глаза наши встретились, я улыбнулась, - он отворотился. Что было со мной, я не знаю и не могу передать всей горечи моих ощущений; голова пошла кругом, сердце замерло, в ушах зашумело, я предчувствовала что то не доброе, я готова была заплакать, но толпа окружала меня, музыка гремела, зала блистала огнем, нарядами, все казались веселыми, счастливыми… Вот тут то в первый раз поняла я, как тяжело притворяться и стараться сохранить беспечно-равнодушный вид; однако же, это мне удалось, но, боже мой; чего мне стоило это притворство! Не всех я успела обмануть; я на несколько минут ушла в уборную, чтоб там свободно вздохнуть; за мной последовали мои милые бальные приятельницы, Лиза Б. и Сашенька Ж.
- Что с тобой? Что с вами обоими сделалось? - приставали они ко мне.
- Не знаю, - отвечала я и зарыдала перед ними.
- Я улажу все дело, - сказала Сашенька.
- И я буду о том же стараться, - подхватила Лиза.
И в самом деле, в мазурке они беспрестанно подводили ко мне Мишеля. Особливо ценила я эту жертву со стороны Лизы. Она сама страстно любила Лермонтова, однако же, уступала мне свою очередь протанцовать с ним, не принимала передо мною торжествующего вида, но сочувствовала моему отчаянию и просила прощения за то, что в этот вечер он за ней ухаживал более, чем за другими, - она поневоле сделалась моей соперницей. Зато теперь, когда бедная Лиза сгубила себя для него, потеряна для родных и для света, как бы я была счастлива, если бы мне привелось случайно ее встретить, пожать ей руку, показать ей мое живейшее участие не в одном разочаровании, но в истинном бедствии. Бедная Лиза! Не было у нее довольно силы характера, чтобы противостоять ему - и она погибла.
Когда в фигуре названий Лермонтов подошел ко мне с двумя товарищами и, зло улыбаясь и холодно смотря на меня, сказал: haine, mépris et vengeance я, конечно, выбрала vengeance, как благороднейшее из этих ужасных чувств.
- Вы несправедливы и жестоки, - сказала я ему.
- Я теперь такой же, как был всегда.
- Неужели вы всегда меня ненавидели, презирали? За что вам мстить мне?
- Вы ошибаетесь, я не переменился, да и к чему было меняться; напыщенные роли тяжелы и не под силу мне; я действовал откровенно, но вы так охраняемы родными, так недоступны, так изучили теорию любить с их дозволения, что мне нечего делать, когда меня не принимают.
- Неужели вы сомневаетесь в моей любви?
- Благодарю за такую любовь!
Он довел меня до места и, кланяясь, шепнул мне:
- Но лишний пленник вам дороже!
В мою очередь я подвела ему двух дам и сказала: pardon, dévonement, résignation.
On выбрал résignation, т. е. меня, и, язвительно улыбаясь, сказал:
- Как скоро вы покоряетесь судьбе, вы будете очень счастливы!
- Мишель, не мучьте меня, скажите прямо, за что вы сердитесь?
- Имею ли я право сердиться на вас? Я доволен всем и всеми и даже благодарен вам;- за все благодарен.
Он уж больше не говорил со мной в этот вечер. Я не могу дать и малейшего понятия о тогдашних моих страданиях; в один миг я утратила все и утратила так неожиданно, так незаслуженно! Он знал, как глубоко, как горячо я его любила; к чему же мучить меня недовернем, упрекать в кокетстве? Не по его ли советам я действовала, поссорясь с Л[опу]хиным? С той самой минуты, как сердце мое отдалось Мишелю, я жила им одним, или воспоминанием о нем, все вокруг меня сияло в его присутствии и меркло без него.
И эту грустную ночь я не могла ни на минуту сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти причины его перемены, его раздражительности - и не находила.
«Уж не испытание ли это?» - мелькнуло у меня в голове, и благодатная эта мысль несколько успокоила меня. - «Пускай испытывает меня, сколько хочет, - сказала я себе; - не боюсь; при первом же свидании я расскажу ему, как я страдала, как терзалась, но скоро отгадала его злое намерение испытания и что ни холодность его, ни даже дерзость его не могли ни на минуту изменить моих чувств к нему».
Как я переродилась; куда девалась моя гордость, моя самоуверенность, моя насмешливость! Я готова была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково взглянул на меня!
Долго ждала я желаемой встречи и дождалась, но он все не глядел и не смотрел на меня, - не было возможности заговорить с ним. Так прошло несколько скучных вечеров, наконец, выпал удобный случай и я спросила его:
- Ради бога, разрешите мое сомнение, скажите, за что вы сердитесь? Я готова просить у вас прощения, но выносить эту пытку и не знать за что, - это невыносимо. Отвечайте, успокойте меня!
- Я ничего не имею против вас; что прошло, того не воротишь, да я ничего уж и не требую, словом, я вас больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил.
- Вы жестоки, Михаил Юрьевич; отнимайте у меня настоящее и будущее, но прошедшее мое, оно одно мне осталось и никому не удастся отнять у меня воспоминание: оно моя собственность, - я дорого заплатила за него.
Мы холодно расстались… И вот я опять вступила в грустную, одинокую жизнь, более грустную и холодную, чем была она прежде;- тогда я еще надеялась, жаждала любви, а тут уж и надежды не было, и любовь моя, схороненная в глубине сердца, мучила и терзала меня. Все мне надоело, все, окружающие меня, сделались мне несносны, противны, я рада была скорому отъезду в деревню…"
Никогда она не обвиняла М.Ю. Лермонтова в случившемся и не говорила о нем дурно.
Через три года после разрыва с Лермонтовым, в 1838 году Екатерина Александровна вышла замуж за давнего своего поклонника А. В. Хвостова, с которым познакомилась ещё в 1829 году, человека совсем не богатого и не особенно чиновного. Короткое время, когда её муж занимал пост директора дипломатической канцелярии в Тифлисе, Екатерина жила на Кавказе. С начала 1840-х гг. Хвостовы жили за границей - в Венеции, Турине, Марселе и Генуе; Крымская кампания задержала их в России. В 1861 году умер муж Екатерины Александровны, в разгар крестьянской реформы она возвратилась на родину и поселилась уже навсегда в Петербурге; в обычную колею жизни стареющей светской женщины вторгаются заботы о семье, о воспитании двух подрастающих дочерей, Анастасии и Александры. Как свидетельствуют воспоминания М. И. Семевского, близко знавшего Екатерину Александровну в 1860-х годах:
… Она хорошо была известна как женщина с большим природным умом, не лишенным хотя и светского, но довольно солидного образования, и искренно оказывавшая сочувствие к деятельности наших лучших писателей и музыкантов. В её гостиной в течение последних лет всегда можно было встретить некоторых из наиболее заметных деятелей в области как отечественной словесности, так в особенности музыки. Приветливость Екатерины Александровны, уменье говорить, заметная острота ума делали её беседу довольно интересной.
Скончалась Е. А. Сушкова-Хвостова 10 октября 1868 года в Петербурге после непродолжительной болезни.