22 июня, ровно в четыре часа....
....АНИ ЗДЕЛАЛИ СВОЙ НИПРАВЕЛЬНЫЙ ВЫБАР!
schwarzes glas ist uber alles
...и наступил день, когда началась война.
первое отличие военного времени от мирного- это мальчишки-газетчики. блатные беспризорные словно по чьей-то единой воле обратились диккенсовскими сорванцами, раскрикивающими заголовки на всех углах.
и это было действительно страшно, потому что соединились времена.
многое еще было из того: радостные крики "война-война!", толпы волонтеров, то есть добровольцев, нестройно поющих что-то безмерно патриотическое, пьяные веселые, пьяные плачущие, рёв младенцев, стон матерей, роты, уходящие по перекрытым улицам на запад. будто и не мегаполис, а уездный город прямиком их тех времён. страшно.
*
мой отец тогда был в порту и в кителе при орденах- спускали на воду новый броненосец. так и уплыли из финского залива в балтийское, а оттуда в северное, а оттуда в океан.
мы так и не простились с ним; он не писал писем и никак не давал о себе знать, потому что броненосец был очень секретный.
когда в сша вылезли эти, мы ёбнули по ним превентивно, потому что все знали, что если не ёбнуть, то будет хуже всем. кажется, это единственный случай тех лет, когда обезумевший народ был полностью солидарен с решением правительства.
после того, как у них отхватило пол-побережья и кордильеры стали выжженной степью, нам дали костюмы от радиации и высадили где-то там, где раньше был нью-йорк. теперь там был не нью-йорк, а много хуже, изо всех щелей лезли эти, а из людей не было никого живого.
меня на учебке специально инструктировали вести бой только гранатами, это из-за нехватки боеприпасов, наверное. меня учили: как этого увидишь- сразу чеку зубами и кидай, и гранату в руках наготове держать при любых перемещениях.
так получилось, что я умер первым. мне по радио приказали бежать, и я бежал, долго бежал. у меня в руке была граната, а на поясе было еще четыре, и они смешно стукались друг о друга. мне даже штыка не дали, когда высаживали, засранцы, хорошо хоть сохранили мой талисман- черный кусок стекла. я его достал, когда у нас гостиницу взорвали, там всё плавилось и сыпались такие вот куски. я руку обжег, больно было ужасно, меня еще отец долго за это порол, но стекло я сохранил и всю жизнь с собой пронёс. когда я до места добежал, у меня уже осталось только две гранаты и одна рука, потому что эти только разве что с неба не падали. страшные: глаза сверкают, железо бряцает и кровь застывшая, или ржавчина, сами понимаете, не разглядишь, когда их забрасываешь этими штуковинами.
меня там встретил командир, псих и торчок, у него клыки еще росли через щеки, поэтому на него никто не смотрел прямо, его это жутко бесило, кажется. но он виду не подавал, даром что психованный. увидел, что руку оторвало, и, ссука, даже за медиком не послал; ощерился своими клычищами и давай посылать меня еще глубже в город. я на него ору про руку, а он не слышит как будто. ну у меня нервы сдали, я руку с гранатой вытянул, чтобы он на меня хоть внимание обратил, и тут вижу: у него рука-то железная и через гимнастерку герб этих сверкает. я гранату и уронил, от неожиданности, а еще меня же учили - как увидишь, сразу кидай..
меня потом когда нашли, все удивлялись, что за пыль у меня черная на груди и вокруг, а это стекло то было, я его на цепочке носил. у меня и ноги и голова оторвались, кишками всё забрызгало, а из-за стекла сердце билось часов восемь еще. больно это очень- когда головы нет, ног и рук нет, а сердце еще бьется, и пыль стеклянная плавится.
говорят, наши этих из америки вычистили, а потом с американцами побратались, хоть и ёбнули по ним раньше, побратались и улетели к этим на планету, чтобы там воевать, потому что очень многие уже не могли не воевать. но я этого всего не видел, меня похоронили под обломками какой-то башни, а домой, кажется, ничего не сообщили. я, конечно, все понимаю. а ля гер кум а ля гер.
но все-таки очень это больно- когда сердце еще бьется, а вокруг пыль стеклянная плавится.
© khaveen
ВОЛЬФДИТРИХ ШНУРРЕ
Поступок
Когда сестра ушла, доктор заглянул еще раз. Потерпевший аварию, казалось, немного успокоился, укол морфия подействовал. И все-таки ему пока не следует говорить, что ногу придется ампутировать, решил доктор. С этим можно повременить; сначала необходимо выяснить, кто он такой. Ведь машина выгорела почти до основания, а в обуглившемся бумажнике жар выдержала всего-навсего какая-то фотография, вся покоробившаяся, но на которой можно разглядеть что-то похожее на кошку. Не слишком густо для установления личности тяжело пострадавшего, который к тому же находится в полубессознательном состоянии, подумал доктор.
Он пододвинул к себе табурет и склонился над кроватью. Пострадавший недоверчиво взглянул на него.
- Хелло! - сказал доктор.- Вот мы и встретились снова.
- Что там у меня получилось? - спросил пострадавший.
- На совершенно свободном шоссе вы врезались в перила моста.
Пострадавший со стоном закрыл глаза.
- Я ее слишком поздно заметил. Вдруг вижу: сидит на шоссе. Вернее, в темноте вдруг засветились ее зрачки. Я крутанул...
- О ком вы говорите? - перебил его врач.
- О кошке,- сказал мужчина.
- Ах вот как, в аварии повинна кошка?
Пострадавший с усилием кивнул головой. Глаза его все еще были закрыты, веки подергивались.
- Мне бы следовало ее переехать,- вдруг произнес он, пытаясь приподняться.- Тогда бы я снова обрел покой и избавился...- Он Опустился на подушку.
- Избавились? - спросил врач.- От кого?
- Ну от нее же! - Пострадавший почти выкрикнул это, дрожа всем телом.
- Прошу вас, успокойтесь,- сказал врач,- вам сейчас нужно лежать спокойно.- Он помолчал, внимательно досматривая лежащего перед ним человека.
- Любопытно, - сказал он немного погодя, пододвигая табурет поближе к кровати; случай, видимо, заинтересовал его.
- Сколько же времени вы страдаете этим?
- Чем?
- Ну - кошачьим комплексом.
Веки больного стали дергаться сильнее.
- Уже несколько недель. С тех пор... после визита этого человека.
- Какого человека?
- Да из тех, что недавно вернулись из плена, из репатриантов.
- Так, так. И вы полагаете, что именно он напустил на вас это наваждение.
- Наваждение не то слово. Я... я адвокат, у меня множество деловых связей... Он зашел ко мне посоветоваться, что ему делать.
- Он вас знал?
- Прежде да.
- Что значит прежде?
- Во время войны,- ответил адвокат, уставившись в потолок.
- Вы были офицером?
- Всего лишь военно-полевого суда.
- Всего лишь...
Пострадавший вдруг сделался разговорчивее.
- Бог мой, конечно же. Вы, разумеется, помните показательные суды тех времен, приговоры которых стряпались молниеносно.
- Был один раз в приказном порядке на месте экзекуции, - сказал доктор.- Надлежало засвидетельствовать одного расстрелянного. Ему было семнадцать, его, кажется, обвинили в трусости.
- И все же в отдельных случаях в назидание другим нашему брату приходилось действовать решительно.
- Неужели... И?..
Врач выпрямился; ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы в этом человеке снова увидеть пациента.
- Ну, а как у вас началось это?
- Да все из-за того же репатрианта.
- Вам с ним пришлось иметь дело по долгу службы?
- Не совсем. Тут... тут был замешан его товарищ. Адвокат закашлялся.
- Унтер-офицер по фамилии Цабель.- Руками, уложенными в шины, он попытался сделать какой-то жест, но не сумел.- Видите ли, здесь был особый случай.
- Ваш посетитель, наверно, пришел позондировать, что ему делать?
- Наверно, да, хотя, по всей видимости, это был предлог. В сущности, он пришел из-за Цабеля.
- И какая же связь между этим Цабелем и вашей неприязнью к кошкам?
- Как ни странно, прямая.
Пострадавший вдруг снова стал для доктора пациентом. Он поправил ему под головой подушку.
- Какая же?
- Сейчас расскажу. Мне станет легче, если я вам все расскажу. Не правда ли, доктор, можно почувствовать облегчение, выложив все как на духу?
- Затрудняюсь ответить. По-моему, исповедь в медицине вряд ли уместна.
- Впрочем, мне все равно,- запальчиво сказал пострадавший,- врач ли, священник - главное, чтобы вы меня выслушали.
Доктор взглянул на часы.
- Ну хорошо, только не волнуйтесь.
- Постараюсь,- торопливо согласился пострадавший.
- Так вот, сижу я как-то за бумагами, касающимися одного бракоразводного дела, вдруг входит этот человек. Начало разговора несущественно, я его опускаю.
- Помню ли я еще унтер-офицера Цабеля, неожиданно задает он вопрос.
- К сожалению, нет, отвечаю. Я его действительно в тот момент не помнил. В конце концов, прошло почти четырнадцать лет.
- Так-таки не помните, спрашивает.
- Цабель, говорю, Цабель... постойте-ка.
- Шестьдесят восьмой пехотный дивизион, говорит он медленно, полк семьдесят шестой, позже - штрафной батальон два-тридцать четыре, первая рота, третий взвод. Ну, как?
- Непостижимо, говорю, как вы все это помните.
- Тренировка, слышу в ответ. Если в течение семнадцати лет быть только номером, память на числа как-нибудь разовьется.
- Цабель, говорю я, дайте-ка подумать. Шестьдесят восьмой пехотный дивизион?
- Он кивает головой: ваш дивизион, господин военный советник.
- Странно, стоило ему произнести мое прежнее воинское звание, как я тут же увидел перед собой Цабеля. Правильно, говорю, длинный такой, тощий? Покачивающаяся походка, очки, какой-то растерянный?
- Он самый.
- Ну и что же с ним, спрашиваю.
- Умер, отвечает он с этакой развязностью.
- Cпокойно, думаю, держись. Бог ты мой, говорю, опять эта проклятущая война. Чего только у нее нет на совести!
- Цабель, не сводя с меня глаз, говорит посетитель, не у войны на совести.
Возможно, я не в меру впечатлителен, но от подобного взгляда у кого хочешь по коже побежали бы мурашки.
- Не будет ли он столь любезен объяснить, почему, он так странно на меня смотрит, спрашиваю я его.
- Должен сказать, что Цабель никогда не говорил о вас плохо, продолжает он, будто не слыша меня. Впрочем, я не уверен, что вам известны кой-какие традиции, существовавшие в штрафных батальонах.
- Ну знаете, говорю, давайте кончать. Вы, кажется, собираетесь свалить на меня вину за то, что Цабель...
- Вовсе нет, перебивает он меня, что значит вину. Виноваты мы все, все без исключения. Все дело в том, как мы относимся к нашей вине, зная ее за собой.
Я (холодно): И все-таки мне хотелось бы знать, какую выгоду вы теперь, в пятьдесят восьмом году, ищете для себя, столь деликатно сообщая мне о смерти Цабеля.
Он (вызывающе): А мне хотелось бы знать, помните ли вы о том, за что вы его тогда приговорили.
Я (спокойно). Он пытался пренебречь своим воинским долгом. .
Он: Вы меня неправильно поняли. Я имею в виду не статью закона, я имею в виду поступок.
Я: Поступок? Поступок - это что-то хорошее. Очевидно, вы хотели сказать - проступок. Прыгнуть зимой в воду, притом незадолго до генерального наступления. И такое вам угодно называть поступком?..
- А причины, которые побудили его к этому, спрашивает он, вы о них помните?
- Еще бы не помнить - по этому делу мы в то время дополнительно привлекли военного психиатра. - Симуляция, говорю, чистейшей воды симуляция, в этом были едины все члены суда.
- Я вижу, говорит он с оттенком эдакого превосходства в голосе, начиная удобнее устраиваться в своем кресле, мне все же придется тут кое-что восстановить. У вас найдется немного времени?
Что мне было ответить?
- Допустим, говорю, только, пожалуйста, побыстрее, в конце концов, у меня есть и другие дела.
- Не волнуйтесь, говорит он, через четверть часа вы от меня избавитесь.
И принялся рассказывать.
Наверно, вы помните, сказал он, это было зимой сорок третьего. Мы заняли позиции у притока какой-то реки, кажется Днепра. Была передышка, кстати, я и Цабель натерли себе ноги. По реке уже вовсю двигался лед. Вдруг на небольшой льдине, крутившейся как волчок, неожиданно подкатила кошка, огромная черная кошка. Откуда ни возьмись, в руках улюлюкающей солдатни появились консервные банки, полешки, снежки, и, когда испуганное животное проплывало мимо, в него как из пулемета полетели все эти предметы. Цабель увидел ее не сразу; он вдруг остановился, схватив меня за рукав. Дружище, там, кажется, кошка? Да, сказал я, причем красивая, бестия. И не успел я толком сообразить, что он собирается делать, как Цабель отстегнул ремень, сбросил на ходу сапоги и как сумасшедший бросился вниз через кусты по откосу. Кромка прибрежного льда была еще крепкой, так же как и Примыкающие к ней льдины, хотя между ними кое-где уже бурлила вода. Но дальше бежать пришлось взапуски со свободно плывущими льдинами. Вначале это ему удавалось, но потом расстояние между льдинами стало увеличиваться, и Цабелю уже приходилось то и дело перепрыгивать полыньи. Вдруг льдина, на которую он вступил, встает на попа, Цабель катится вниз и уходит под воду. Честно говоря, среди нас не было никого, кто бы надеялся, что Цабель еще может спастись. Даже саперы (их было двое), бежавшие с надувной лодкой по прибрежному льду, в лучшем случае рассчитывали выудить из воды только его труп. Но тут произошло нечто поразительное. Крутившаяся как волчок льдина с присевшей на ней от страха кошкой вдруг на какое-то время остановилась и затем понеслась, будто ей прицепили моторчик, поперек реки прямо к берегу. Тут показался всплывший на поверхность воды Цабель. Опершись животом о кромку льдины, он схватил кошку за шкурку и пустился с нею вплавь. Но не успел он сделать и нескольких взмахов, как его уже извлекли из воды наши саперы. Остальное вы, надо думать, помните. Вроде бы да, отвечаю.
И все-таки, проговорил он с упорной настойчивостью, от которой у меня снова по спине побежали мурашки, лучше я уж повторю все, что было. Память порой вытворяет с нами каверзные штуки. Итак, Цабель получил воспаление легких, а когда он поправился, его отдали под суд, который под вашим председательством...
...За подрыв дисциплины, за членовредительство и разложение вооруженных сил, перебиваю я его, приговорил его к двум годам тюремного заключения и к году пребывания в штрафном батальоне. Все это так, и по военному времени приговор был не слишком суров.
Он (высокомерно): Учитывая военное время и все обстоятельства дела, военный трибунал осудил его не слишком сурово.
Я (чуточку заносчивее): Поберегите иронию. Я никогда не выступал за неправое дело, особенно во время войны.
Он (стараясь поддеть меня): Почему же тогда Цабелю не разрешили защищаться?
Я: Кажется, я вам уже говорил, налицо была симуляция.
Он (надменно): Вы хотите сказать, у вас не было ясного понимания дела.
Я (спокойно): По-моему, это следует отнести к вашим усилиям.
Минуточку, говорит он. Попробую вам все разъяснить. Итак, Цабеля отправили в штрафной батальон. Кошку я взял себе. Мы ее возили в обозе. Не знаю, чем это объяснить, но, будучи привязан к кошке, я в то же время ненавидел ее. Видно, и то и другое было из-за Цабеля. Возить ее, по правде говоря, было нелегко, иной раз приходилось пускаться черт-те на какие хитрости. И все-таки в один прекрасный день все выплыло наружу. Ее обнаружил командир. Получился скандал. Я попытался оправдаться. Он зарычал на меня. В ответ я что-то выкрикнул, в результате - за отказ выполнить распоряжение командира и за оскорбление офицера схлопотал три месяца штрафного батальона. В тот момент вы были в отпуске. Вас замещал попавший к нам по мобилизации студент-юрист. С ним оказалось возможным договориться, и меня направили в тот же батальон, куда уже упрятали Цабеля. Кошку оставили у меня. Разумеется, чтобы от нее избавиться, а вовсе не для моего развлечения. Цабель ей страшно обрадовался, даже надзиратели приняли ее благосклонно. По ночам нас обыкновенно гоняли на расчистку минных полей, которые находились недалеко от русских позиций. Днем мы отсыпались. Однако отключаться удавалось не всегда. Так было и в тот дождливый день - он мне навсегда врезался в память. В блиндаже, у входа в который мы повесили плащ-палатку, было темно, хоть глаз выколи, солдаты спали, и сквозь их сопенье можно было различить мурлыканье кошки, всегда лежавшей в ногах у Цабеля. Вот тут он и сказал, что хочет со мной поделиться, это не отнимет у меня много времени, а для него исключительно важно, словом, имеет отношение к истории с кошкой.
Ну что ж, я давно предполагал, что такой момент обязательно наступит. Давай, мол, выкладывай.
Это произошло очень давно, начал он, должно быть, четверть века назад. Мне тогда было восемь лет, Эрвину - одиннадцать. Эрвин был соседский мальчишка - хвастливый, честолюбивый, тупой. Тип этот встречается довольно часто. Мы с ним по целым дням шатались где-нибудь в поле, вспугивали куропаток, ловили ящериц, мышей, словом, все, что ни попадется. Наверно, я уже и тогда ненавидел Эрвина, ненавидел за его невероятную беззастенчивость. И все-таки отдельные его качества были мне по душе: то, что он иногда вытворял, один бы я ни за что не осмелился сделать. Он это знал и пользовался этим. И вот однажды мы с ним нашли старое эмалированное ведро. Перевернутое, оно стояло в зарослях крапивы, и солнце поблескивало на его синих боках. Эрвин немедленно принялся охаживать его своей толстенной дубиной, проверяя, не живет ли там внутри какой-нибудь еж.
Прямо еж, сказал я. Придумаешь тоже. Выводок мышей, и на том спасибо.
Но Эрвин уже наклонялся над отверстием и, затаив дыхание, заглядывал внутрь.
Бог ты мой, выдохнул он, отпрянув назад, там тигра какая-то.
И действительно, из ведра кто-то выглянул: черная голова, янтарно-желтые глаза, усики как из проволоки и два ряда сердито ощеренных зубов - кошка! Она уже ставила лапы на край ведра, намереваясь выпрыгнуть. Эрвина вдруг охватил азарт охотника.
А ну мерзавка, сейчас спущу с тебя шкуру, крикнул он, обрушивая на кошку свою дубину; та с визгом упала в ведро. Эрвин уже входил в раж, лицо его раскраснелось. Обхватив дубинку обеими руками, он принялся орудовать ею, как орудуют «бабой» при мощении мостовой.
- Чего стоишь? - крикнул он мне. Лупи ее, работай, не то удерет!
Тут и меня захлестнуло горячей волной: Я выдернул из забора планку и с гиканьем принялся тыкать ею в обезумевшую от страха и боли кошку.
Кошка перестала визжать; глаза ее зажглись фосфорическим блеском, у нее словно не было век - таким неподвижным сделался ее взгляд.
Дальше, сказал я хрипло. Цабель судорожно глотнул.
Дальше все завертелось будто в кошмарном сне. Тигровая мордочка мученицы снова и снова выныривала из ведра, снова и снова пыталась она выбраться на волю, на свет, однако ее беспомощность толкала нас на новые зверства. Эрвин просто не знал удержа. Вот уже и ведро сделалось ему помехой. Он подбросил его дубинкой вверх, и, описав дугу, оно упало в крапиву. Кошка с окровавленной мордой шмякнулась в траву. Беспомощно катаясь по ней, она не могла встать и убежать, поскольку мы, видно, переломили ей позвоночник. Но не думай, что ее вид нас остановил. Наоборот, нас охватила жажда крови, насилия, убийства, словом, какой-то угар. Все те тысячи и сотни тысяч лет отделяющих нас от времени, когда животное сделало первый шаг, чтобы стать человеком, видно, прошли впустую. Обхватив друг друга за плечи, мы словно дикари принялись прыгать и скакать, топча несчастную тварь ботинками подбитыми гвоздями. У бедняги уже выскочили наружу кишки, но и это не помогло: кряхтя и сопя, с лицами опухшими от напряжения и блестевшими от пота, мы продолжали свое, будто совершали невесть какую работу. Имей мужество выслушать меня до конца. Возле наших обезумевших ног вдруг очутились три маленьких, наполовину прикрытых кошкой невзрачных шерстяных комочка- котята: у кошки, оказывается, должны были быть котята. Не знаю, сколько времени понадобилось, чтобы я это понял, но, поняв, я взревел.
- Эрвин! - закричал я. Эрвин, перестань! Но он и слушать не желал; чуть ли.не задыхаясь, он все прыгал и прыгал. И тут произошел перелом. Я бросился на него. Мы рухнули с ним на землю. Одной рукой я принялся душить его. Он, задыхаясь, ловил ртом воздух, пытался вывернуться, у него уже закатывались под лоб глаза. Валяй, валяй, тебе уже ничего не поможет! Свободной рукой я нащупал какой-то камень, схватил, замахнулся. Красный кирпич на мгновенье мелькнул на фоне лживых небес. Однако Эрвин, рванувшись, выскакивает из-под меня. Я пытаюсь схватить его за ногу, он, удирая, больно лягает меня в лицо, я стараюсь все-таки поймать его - поздно. Он на свободе, он уже мчится по лугу.
Цабель на своем соломенном ложе поворачивается ко мне лицом. Его голос дрожит.
Да, я не преследовал его, я дал ему убежать. Разве мне теперь что-нибудь нужно было от Эрвина? Ровным счетом ничего.
Смерть не взяла его, значит, умереть надлежало мне. Чем же еще искупить свою вину? Я тогда не знал, что смерть-искупление - та же трусость и что истинное искупление - это обязанность жить. Я увидел в старой садовой ограде бетонный столб, опустил голову и с разбега бросился на него. Даже дважды. В первый раз, струсив, в последний момент прикрыл голову локтем. Во второй - упал без сознания. Ты меня слушаешь?
Да, сказал я.
Мне показалось, что он ощупью отыскивает в темноте свою кошку. В тот же миг на противоположном конце матраца вспыхнули ее глаза: желтые, важные, неподвижные - призрачное холодное созвездие, составленное из двух зрачков.
Однако все прошло, вновь раздался голос Цабеля, сотрясение мозга, белая горячка, боли. Не проходило одно. Кошка.
Его голос понизился до хриплого шепота.
Она приходила каждый день и каждую ночь. Когда я просыпался, она сидела где-нибудь рядом с кроватью. Когда я засыпал, почти всякий раз являлась во сне. Я делал попытки защищаться, я прогонял ее. Я даже стал приносить ей жертвы, как какому-нибудь божеству. Но она не исчезала, она все сидела и сидела, не сводя с меня пристальных глаз. Мне исполнилось десять, двенадцать лет - она по-прежнему находилась рядом со мной. Вся моя жизнь стала сплошным ожиданием. Приду из школы и смотрю, где она - в шкафу, на столе, под кроватью. И все-таки самое страшное было то, что она ни единого раза не сидела в том месте, где, как мне казалось, ей бы следовало находиться. При этом, собственно говоря, я не видел ее, я только знал, что она где-то тут. И тогда меня охватывало исступление: я принимался лихорадочно искать ее. Мне нужно было ее найти, чтобы избавиться, от неизвестной опасности, избавиться от приступа страха, который при виде ее глаз, вспыхнувших вдруг где-нибудь в десятки раз осмотренном месте, превращался в панический ужас. Боже, эти глаза! Все вокруг меня в один миг погружалось в туман, все исчезало, за исключением безжалостных, неподвижных и где-то в самой глубине дрожащих зрачков. Мне исполнилось шестнадцать, я поступил в ученики - кошка не отставала. Мне исполнилось восемнадцать, я получил место; кошка не отставала. Началась война. Но и война не помогла. Наоборот, кошка стала являться намного чаще, чем прежде. Ее горящий взгляд мог неожиданно вспыхнуть в обломке иконы, зажечься в углу спаленной хаты; любой круг подсолнечника мог превратиться в ее мордочку; в любом окопе могла мелькнуть ее тень. И мне вдруг открылось, что предыдущие годы ужаса были, собственно, предзнаменованием тех бесчинств, которые теперь творились вокруг меня повседневно. И мало-помалу я стал прозревать. Я понял, что в самом страхе, в самом ужасе заключено требование - требование что-либо сделать. Что-то, что пересилит ужас, что окажется сильнее страха. Теперь ты понимаешь, почему я непременно должен был спасти эту кошку? Я это сделал не для того, чтобы искупить злодеяние - убийство остается убийством,- я это сделал, чтобы избавиться от своего страха, чтобы показать убитой кошке, что я наконец уразумел, почему она все эти годы являлась мне.
- Ну а потом? - спросил я. Как она держала себя после этого?
- После этого, сказал Цабель, она больше не приходила.
Это был мой последний с ним разговор. Через два дня он подорвался на мине; пошел разыскивать свою кошку, убежавшую ловить мышей куда-то на передовую. Мы услышали взрыв. От него почти ничего не осталось, так кое-что, что не было унесено взрывной волной. Немного, но тем не менее достаточно для установления его личности. Даже от кошки остались следы - должно быть, он уже держал ее в руках.
Хорошо, говорю я. Это все факты. А теперь я хочу знать, для чего вы рассказываете мне эту историю, да еще с такими подробностями.
Посетитель улыбается: Честно говоря, я рассказываю это не вам.
- Ну, знаете ли, пора кончать! Кому же?
- Вашей, совести, говорит он.
Ему повезло, что в этот момент в кабинет вошла моя секретарша. Приехал важный клиент. Я вышел встретить его. Когда я вернулся, странный репатриант, или тот, кто себя за такового выдавал, исчез.
Пострадавший вздохнул.
- Честно говоря, я не особенно огорчился. Чтобы прийти в себя, я было собрался закурить свою бразильскую сигару, вдруг замечаю - он мне что-то оставил: на стекле лежит какая-то фотография. Потрепанная, видно, побывавшая во многих переделках. Полагаю, доктор, вы догадываетесь, что на ней было изображено?
Врач кивнул.
- Догадаться не трудно.
- Правильно, кошка.
Пострадавший попытался изобразить на своем лице улыбку, но улыбка не получилась - боли возобновились, действие морфия кончилось.
- И не какой-то там особой породы, нет, самая обыкновенная, знаете, из этих лесных, полевых, луговых. Повидимому, она рассердилась на то, что ее хотят сфотографировать...
- Не убежден, что она рассердилась именно на это.
- Что?
- Уж слишком она свирепо разинула пасть и выпустила свои коготки.
Пострадавший, дрожа всем телом, поднял к врачу свое перевязанное бинтами лицо.
- Откуда вы это знаете?
- Откуда? - Врач встал.- Видел фотографию. Это ведь единственная вещь, уцелевшая от вашей машины.
СБОРНИК «РАССКАЗЫ ПИСАТЕЛЕЙ ФРГ»
Художник В. А. Пузанков
Художественный редактор А. П. Купцов
Технический редактор Е. А. Торгушина
Сдано в производство 3.6.1975 г.
Подписано к печати 1.12.1975 г.
Уч.-изд. л. 24,55. Изд. № 15020.
Цена 1 р. 46 к. Заказ А» 2926. Тираж 150 000 экз.
Издательство «Прогресс» Государственного комитета Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Москва, Г-21, Зубовский бульвар, 2К
Ордена Трудового Красного Знамени Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Москва, М-54, Валовая, 28.
Отпечатано с матриц во Владимирской типографии Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли
600610. Гор. Владимир, ул. Победы, д. 186. Заказ 522.
schwarzes glas ist uber alles
...и наступил день, когда началась война.
первое отличие военного времени от мирного- это мальчишки-газетчики. блатные беспризорные словно по чьей-то единой воле обратились диккенсовскими сорванцами, раскрикивающими заголовки на всех углах.
и это было действительно страшно, потому что соединились времена.
многое еще было из того: радостные крики "война-война!", толпы волонтеров, то есть добровольцев, нестройно поющих что-то безмерно патриотическое, пьяные веселые, пьяные плачущие, рёв младенцев, стон матерей, роты, уходящие по перекрытым улицам на запад. будто и не мегаполис, а уездный город прямиком их тех времён. страшно.
*
мой отец тогда был в порту и в кителе при орденах- спускали на воду новый броненосец. так и уплыли из финского залива в балтийское, а оттуда в северное, а оттуда в океан.
мы так и не простились с ним; он не писал писем и никак не давал о себе знать, потому что броненосец был очень секретный.
когда в сша вылезли эти, мы ёбнули по ним превентивно, потому что все знали, что если не ёбнуть, то будет хуже всем. кажется, это единственный случай тех лет, когда обезумевший народ был полностью солидарен с решением правительства.
после того, как у них отхватило пол-побережья и кордильеры стали выжженной степью, нам дали костюмы от радиации и высадили где-то там, где раньше был нью-йорк. теперь там был не нью-йорк, а много хуже, изо всех щелей лезли эти, а из людей не было никого живого.
меня на учебке специально инструктировали вести бой только гранатами, это из-за нехватки боеприпасов, наверное. меня учили: как этого увидишь- сразу чеку зубами и кидай, и гранату в руках наготове держать при любых перемещениях.
так получилось, что я умер первым. мне по радио приказали бежать, и я бежал, долго бежал. у меня в руке была граната, а на поясе было еще четыре, и они смешно стукались друг о друга. мне даже штыка не дали, когда высаживали, засранцы, хорошо хоть сохранили мой талисман- черный кусок стекла. я его достал, когда у нас гостиницу взорвали, там всё плавилось и сыпались такие вот куски. я руку обжег, больно было ужасно, меня еще отец долго за это порол, но стекло я сохранил и всю жизнь с собой пронёс. когда я до места добежал, у меня уже осталось только две гранаты и одна рука, потому что эти только разве что с неба не падали. страшные: глаза сверкают, железо бряцает и кровь застывшая, или ржавчина, сами понимаете, не разглядишь, когда их забрасываешь этими штуковинами.
меня там встретил командир, псих и торчок, у него клыки еще росли через щеки, поэтому на него никто не смотрел прямо, его это жутко бесило, кажется. но он виду не подавал, даром что психованный. увидел, что руку оторвало, и, ссука, даже за медиком не послал; ощерился своими клычищами и давай посылать меня еще глубже в город. я на него ору про руку, а он не слышит как будто. ну у меня нервы сдали, я руку с гранатой вытянул, чтобы он на меня хоть внимание обратил, и тут вижу: у него рука-то железная и через гимнастерку герб этих сверкает. я гранату и уронил, от неожиданности, а еще меня же учили - как увидишь, сразу кидай..
меня потом когда нашли, все удивлялись, что за пыль у меня черная на груди и вокруг, а это стекло то было, я его на цепочке носил. у меня и ноги и голова оторвались, кишками всё забрызгало, а из-за стекла сердце билось часов восемь еще. больно это очень- когда головы нет, ног и рук нет, а сердце еще бьется, и пыль стеклянная плавится.
говорят, наши этих из америки вычистили, а потом с американцами побратались, хоть и ёбнули по ним раньше, побратались и улетели к этим на планету, чтобы там воевать, потому что очень многие уже не могли не воевать. но я этого всего не видел, меня похоронили под обломками какой-то башни, а домой, кажется, ничего не сообщили. я, конечно, все понимаю. а ля гер кум а ля гер.
но все-таки очень это больно- когда сердце еще бьется, а вокруг пыль стеклянная плавится.
© khaveen
ВОЛЬФДИТРИХ ШНУРРЕ
Поступок
Когда сестра ушла, доктор заглянул еще раз. Потерпевший аварию, казалось, немного успокоился, укол морфия подействовал. И все-таки ему пока не следует говорить, что ногу придется ампутировать, решил доктор. С этим можно повременить; сначала необходимо выяснить, кто он такой. Ведь машина выгорела почти до основания, а в обуглившемся бумажнике жар выдержала всего-навсего какая-то фотография, вся покоробившаяся, но на которой можно разглядеть что-то похожее на кошку. Не слишком густо для установления личности тяжело пострадавшего, который к тому же находится в полубессознательном состоянии, подумал доктор.
Он пододвинул к себе табурет и склонился над кроватью. Пострадавший недоверчиво взглянул на него.
- Хелло! - сказал доктор.- Вот мы и встретились снова.
- Что там у меня получилось? - спросил пострадавший.
- На совершенно свободном шоссе вы врезались в перила моста.
Пострадавший со стоном закрыл глаза.
- Я ее слишком поздно заметил. Вдруг вижу: сидит на шоссе. Вернее, в темноте вдруг засветились ее зрачки. Я крутанул...
- О ком вы говорите? - перебил его врач.
- О кошке,- сказал мужчина.
- Ах вот как, в аварии повинна кошка?
Пострадавший с усилием кивнул головой. Глаза его все еще были закрыты, веки подергивались.
- Мне бы следовало ее переехать,- вдруг произнес он, пытаясь приподняться.- Тогда бы я снова обрел покой и избавился...- Он Опустился на подушку.
- Избавились? - спросил врач.- От кого?
- Ну от нее же! - Пострадавший почти выкрикнул это, дрожа всем телом.
- Прошу вас, успокойтесь,- сказал врач,- вам сейчас нужно лежать спокойно.- Он помолчал, внимательно досматривая лежащего перед ним человека.
- Любопытно, - сказал он немного погодя, пододвигая табурет поближе к кровати; случай, видимо, заинтересовал его.
- Сколько же времени вы страдаете этим?
- Чем?
- Ну - кошачьим комплексом.
Веки больного стали дергаться сильнее.
- Уже несколько недель. С тех пор... после визита этого человека.
- Какого человека?
- Да из тех, что недавно вернулись из плена, из репатриантов.
- Так, так. И вы полагаете, что именно он напустил на вас это наваждение.
- Наваждение не то слово. Я... я адвокат, у меня множество деловых связей... Он зашел ко мне посоветоваться, что ему делать.
- Он вас знал?
- Прежде да.
- Что значит прежде?
- Во время войны,- ответил адвокат, уставившись в потолок.
- Вы были офицером?
- Всего лишь военно-полевого суда.
- Всего лишь...
Пострадавший вдруг сделался разговорчивее.
- Бог мой, конечно же. Вы, разумеется, помните показательные суды тех времен, приговоры которых стряпались молниеносно.
- Был один раз в приказном порядке на месте экзекуции, - сказал доктор.- Надлежало засвидетельствовать одного расстрелянного. Ему было семнадцать, его, кажется, обвинили в трусости.
- И все же в отдельных случаях в назидание другим нашему брату приходилось действовать решительно.
- Неужели... И?..
Врач выпрямился; ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы в этом человеке снова увидеть пациента.
- Ну, а как у вас началось это?
- Да все из-за того же репатрианта.
- Вам с ним пришлось иметь дело по долгу службы?
- Не совсем. Тут... тут был замешан его товарищ. Адвокат закашлялся.
- Унтер-офицер по фамилии Цабель.- Руками, уложенными в шины, он попытался сделать какой-то жест, но не сумел.- Видите ли, здесь был особый случай.
- Ваш посетитель, наверно, пришел позондировать, что ему делать?
- Наверно, да, хотя, по всей видимости, это был предлог. В сущности, он пришел из-за Цабеля.
- И какая же связь между этим Цабелем и вашей неприязнью к кошкам?
- Как ни странно, прямая.
Пострадавший вдруг снова стал для доктора пациентом. Он поправил ему под головой подушку.
- Какая же?
- Сейчас расскажу. Мне станет легче, если я вам все расскажу. Не правда ли, доктор, можно почувствовать облегчение, выложив все как на духу?
- Затрудняюсь ответить. По-моему, исповедь в медицине вряд ли уместна.
- Впрочем, мне все равно,- запальчиво сказал пострадавший,- врач ли, священник - главное, чтобы вы меня выслушали.
Доктор взглянул на часы.
- Ну хорошо, только не волнуйтесь.
- Постараюсь,- торопливо согласился пострадавший.
- Так вот, сижу я как-то за бумагами, касающимися одного бракоразводного дела, вдруг входит этот человек. Начало разговора несущественно, я его опускаю.
- Помню ли я еще унтер-офицера Цабеля, неожиданно задает он вопрос.
- К сожалению, нет, отвечаю. Я его действительно в тот момент не помнил. В конце концов, прошло почти четырнадцать лет.
- Так-таки не помните, спрашивает.
- Цабель, говорю, Цабель... постойте-ка.
- Шестьдесят восьмой пехотный дивизион, говорит он медленно, полк семьдесят шестой, позже - штрафной батальон два-тридцать четыре, первая рота, третий взвод. Ну, как?
- Непостижимо, говорю, как вы все это помните.
- Тренировка, слышу в ответ. Если в течение семнадцати лет быть только номером, память на числа как-нибудь разовьется.
- Цабель, говорю я, дайте-ка подумать. Шестьдесят восьмой пехотный дивизион?
- Он кивает головой: ваш дивизион, господин военный советник.
- Странно, стоило ему произнести мое прежнее воинское звание, как я тут же увидел перед собой Цабеля. Правильно, говорю, длинный такой, тощий? Покачивающаяся походка, очки, какой-то растерянный?
- Он самый.
- Ну и что же с ним, спрашиваю.
- Умер, отвечает он с этакой развязностью.
- Cпокойно, думаю, держись. Бог ты мой, говорю, опять эта проклятущая война. Чего только у нее нет на совести!
- Цабель, не сводя с меня глаз, говорит посетитель, не у войны на совести.
Возможно, я не в меру впечатлителен, но от подобного взгляда у кого хочешь по коже побежали бы мурашки.
- Не будет ли он столь любезен объяснить, почему, он так странно на меня смотрит, спрашиваю я его.
- Должен сказать, что Цабель никогда не говорил о вас плохо, продолжает он, будто не слыша меня. Впрочем, я не уверен, что вам известны кой-какие традиции, существовавшие в штрафных батальонах.
- Ну знаете, говорю, давайте кончать. Вы, кажется, собираетесь свалить на меня вину за то, что Цабель...
- Вовсе нет, перебивает он меня, что значит вину. Виноваты мы все, все без исключения. Все дело в том, как мы относимся к нашей вине, зная ее за собой.
Я (холодно): И все-таки мне хотелось бы знать, какую выгоду вы теперь, в пятьдесят восьмом году, ищете для себя, столь деликатно сообщая мне о смерти Цабеля.
Он (вызывающе): А мне хотелось бы знать, помните ли вы о том, за что вы его тогда приговорили.
Я (спокойно). Он пытался пренебречь своим воинским долгом. .
Он: Вы меня неправильно поняли. Я имею в виду не статью закона, я имею в виду поступок.
Я: Поступок? Поступок - это что-то хорошее. Очевидно, вы хотели сказать - проступок. Прыгнуть зимой в воду, притом незадолго до генерального наступления. И такое вам угодно называть поступком?..
- А причины, которые побудили его к этому, спрашивает он, вы о них помните?
- Еще бы не помнить - по этому делу мы в то время дополнительно привлекли военного психиатра. - Симуляция, говорю, чистейшей воды симуляция, в этом были едины все члены суда.
- Я вижу, говорит он с оттенком эдакого превосходства в голосе, начиная удобнее устраиваться в своем кресле, мне все же придется тут кое-что восстановить. У вас найдется немного времени?
Что мне было ответить?
- Допустим, говорю, только, пожалуйста, побыстрее, в конце концов, у меня есть и другие дела.
- Не волнуйтесь, говорит он, через четверть часа вы от меня избавитесь.
И принялся рассказывать.
Наверно, вы помните, сказал он, это было зимой сорок третьего. Мы заняли позиции у притока какой-то реки, кажется Днепра. Была передышка, кстати, я и Цабель натерли себе ноги. По реке уже вовсю двигался лед. Вдруг на небольшой льдине, крутившейся как волчок, неожиданно подкатила кошка, огромная черная кошка. Откуда ни возьмись, в руках улюлюкающей солдатни появились консервные банки, полешки, снежки, и, когда испуганное животное проплывало мимо, в него как из пулемета полетели все эти предметы. Цабель увидел ее не сразу; он вдруг остановился, схватив меня за рукав. Дружище, там, кажется, кошка? Да, сказал я, причем красивая, бестия. И не успел я толком сообразить, что он собирается делать, как Цабель отстегнул ремень, сбросил на ходу сапоги и как сумасшедший бросился вниз через кусты по откосу. Кромка прибрежного льда была еще крепкой, так же как и Примыкающие к ней льдины, хотя между ними кое-где уже бурлила вода. Но дальше бежать пришлось взапуски со свободно плывущими льдинами. Вначале это ему удавалось, но потом расстояние между льдинами стало увеличиваться, и Цабелю уже приходилось то и дело перепрыгивать полыньи. Вдруг льдина, на которую он вступил, встает на попа, Цабель катится вниз и уходит под воду. Честно говоря, среди нас не было никого, кто бы надеялся, что Цабель еще может спастись. Даже саперы (их было двое), бежавшие с надувной лодкой по прибрежному льду, в лучшем случае рассчитывали выудить из воды только его труп. Но тут произошло нечто поразительное. Крутившаяся как волчок льдина с присевшей на ней от страха кошкой вдруг на какое-то время остановилась и затем понеслась, будто ей прицепили моторчик, поперек реки прямо к берегу. Тут показался всплывший на поверхность воды Цабель. Опершись животом о кромку льдины, он схватил кошку за шкурку и пустился с нею вплавь. Но не успел он сделать и нескольких взмахов, как его уже извлекли из воды наши саперы. Остальное вы, надо думать, помните. Вроде бы да, отвечаю.
И все-таки, проговорил он с упорной настойчивостью, от которой у меня снова по спине побежали мурашки, лучше я уж повторю все, что было. Память порой вытворяет с нами каверзные штуки. Итак, Цабель получил воспаление легких, а когда он поправился, его отдали под суд, который под вашим председательством...
...За подрыв дисциплины, за членовредительство и разложение вооруженных сил, перебиваю я его, приговорил его к двум годам тюремного заключения и к году пребывания в штрафном батальоне. Все это так, и по военному времени приговор был не слишком суров.
Он (высокомерно): Учитывая военное время и все обстоятельства дела, военный трибунал осудил его не слишком сурово.
Я (чуточку заносчивее): Поберегите иронию. Я никогда не выступал за неправое дело, особенно во время войны.
Он (стараясь поддеть меня): Почему же тогда Цабелю не разрешили защищаться?
Я: Кажется, я вам уже говорил, налицо была симуляция.
Он (надменно): Вы хотите сказать, у вас не было ясного понимания дела.
Я (спокойно): По-моему, это следует отнести к вашим усилиям.
Минуточку, говорит он. Попробую вам все разъяснить. Итак, Цабеля отправили в штрафной батальон. Кошку я взял себе. Мы ее возили в обозе. Не знаю, чем это объяснить, но, будучи привязан к кошке, я в то же время ненавидел ее. Видно, и то и другое было из-за Цабеля. Возить ее, по правде говоря, было нелегко, иной раз приходилось пускаться черт-те на какие хитрости. И все-таки в один прекрасный день все выплыло наружу. Ее обнаружил командир. Получился скандал. Я попытался оправдаться. Он зарычал на меня. В ответ я что-то выкрикнул, в результате - за отказ выполнить распоряжение командира и за оскорбление офицера схлопотал три месяца штрафного батальона. В тот момент вы были в отпуске. Вас замещал попавший к нам по мобилизации студент-юрист. С ним оказалось возможным договориться, и меня направили в тот же батальон, куда уже упрятали Цабеля. Кошку оставили у меня. Разумеется, чтобы от нее избавиться, а вовсе не для моего развлечения. Цабель ей страшно обрадовался, даже надзиратели приняли ее благосклонно. По ночам нас обыкновенно гоняли на расчистку минных полей, которые находились недалеко от русских позиций. Днем мы отсыпались. Однако отключаться удавалось не всегда. Так было и в тот дождливый день - он мне навсегда врезался в память. В блиндаже, у входа в который мы повесили плащ-палатку, было темно, хоть глаз выколи, солдаты спали, и сквозь их сопенье можно было различить мурлыканье кошки, всегда лежавшей в ногах у Цабеля. Вот тут он и сказал, что хочет со мной поделиться, это не отнимет у меня много времени, а для него исключительно важно, словом, имеет отношение к истории с кошкой.
Ну что ж, я давно предполагал, что такой момент обязательно наступит. Давай, мол, выкладывай.
Это произошло очень давно, начал он, должно быть, четверть века назад. Мне тогда было восемь лет, Эрвину - одиннадцать. Эрвин был соседский мальчишка - хвастливый, честолюбивый, тупой. Тип этот встречается довольно часто. Мы с ним по целым дням шатались где-нибудь в поле, вспугивали куропаток, ловили ящериц, мышей, словом, все, что ни попадется. Наверно, я уже и тогда ненавидел Эрвина, ненавидел за его невероятную беззастенчивость. И все-таки отдельные его качества были мне по душе: то, что он иногда вытворял, один бы я ни за что не осмелился сделать. Он это знал и пользовался этим. И вот однажды мы с ним нашли старое эмалированное ведро. Перевернутое, оно стояло в зарослях крапивы, и солнце поблескивало на его синих боках. Эрвин немедленно принялся охаживать его своей толстенной дубиной, проверяя, не живет ли там внутри какой-нибудь еж.
Прямо еж, сказал я. Придумаешь тоже. Выводок мышей, и на том спасибо.
Но Эрвин уже наклонялся над отверстием и, затаив дыхание, заглядывал внутрь.
Бог ты мой, выдохнул он, отпрянув назад, там тигра какая-то.
И действительно, из ведра кто-то выглянул: черная голова, янтарно-желтые глаза, усики как из проволоки и два ряда сердито ощеренных зубов - кошка! Она уже ставила лапы на край ведра, намереваясь выпрыгнуть. Эрвина вдруг охватил азарт охотника.
А ну мерзавка, сейчас спущу с тебя шкуру, крикнул он, обрушивая на кошку свою дубину; та с визгом упала в ведро. Эрвин уже входил в раж, лицо его раскраснелось. Обхватив дубинку обеими руками, он принялся орудовать ею, как орудуют «бабой» при мощении мостовой.
- Чего стоишь? - крикнул он мне. Лупи ее, работай, не то удерет!
Тут и меня захлестнуло горячей волной: Я выдернул из забора планку и с гиканьем принялся тыкать ею в обезумевшую от страха и боли кошку.
Кошка перестала визжать; глаза ее зажглись фосфорическим блеском, у нее словно не было век - таким неподвижным сделался ее взгляд.
Дальше, сказал я хрипло. Цабель судорожно глотнул.
Дальше все завертелось будто в кошмарном сне. Тигровая мордочка мученицы снова и снова выныривала из ведра, снова и снова пыталась она выбраться на волю, на свет, однако ее беспомощность толкала нас на новые зверства. Эрвин просто не знал удержа. Вот уже и ведро сделалось ему помехой. Он подбросил его дубинкой вверх, и, описав дугу, оно упало в крапиву. Кошка с окровавленной мордой шмякнулась в траву. Беспомощно катаясь по ней, она не могла встать и убежать, поскольку мы, видно, переломили ей позвоночник. Но не думай, что ее вид нас остановил. Наоборот, нас охватила жажда крови, насилия, убийства, словом, какой-то угар. Все те тысячи и сотни тысяч лет отделяющих нас от времени, когда животное сделало первый шаг, чтобы стать человеком, видно, прошли впустую. Обхватив друг друга за плечи, мы словно дикари принялись прыгать и скакать, топча несчастную тварь ботинками подбитыми гвоздями. У бедняги уже выскочили наружу кишки, но и это не помогло: кряхтя и сопя, с лицами опухшими от напряжения и блестевшими от пота, мы продолжали свое, будто совершали невесть какую работу. Имей мужество выслушать меня до конца. Возле наших обезумевших ног вдруг очутились три маленьких, наполовину прикрытых кошкой невзрачных шерстяных комочка- котята: у кошки, оказывается, должны были быть котята. Не знаю, сколько времени понадобилось, чтобы я это понял, но, поняв, я взревел.
- Эрвин! - закричал я. Эрвин, перестань! Но он и слушать не желал; чуть ли.не задыхаясь, он все прыгал и прыгал. И тут произошел перелом. Я бросился на него. Мы рухнули с ним на землю. Одной рукой я принялся душить его. Он, задыхаясь, ловил ртом воздух, пытался вывернуться, у него уже закатывались под лоб глаза. Валяй, валяй, тебе уже ничего не поможет! Свободной рукой я нащупал какой-то камень, схватил, замахнулся. Красный кирпич на мгновенье мелькнул на фоне лживых небес. Однако Эрвин, рванувшись, выскакивает из-под меня. Я пытаюсь схватить его за ногу, он, удирая, больно лягает меня в лицо, я стараюсь все-таки поймать его - поздно. Он на свободе, он уже мчится по лугу.
Цабель на своем соломенном ложе поворачивается ко мне лицом. Его голос дрожит.
Да, я не преследовал его, я дал ему убежать. Разве мне теперь что-нибудь нужно было от Эрвина? Ровным счетом ничего.
Смерть не взяла его, значит, умереть надлежало мне. Чем же еще искупить свою вину? Я тогда не знал, что смерть-искупление - та же трусость и что истинное искупление - это обязанность жить. Я увидел в старой садовой ограде бетонный столб, опустил голову и с разбега бросился на него. Даже дважды. В первый раз, струсив, в последний момент прикрыл голову локтем. Во второй - упал без сознания. Ты меня слушаешь?
Да, сказал я.
Мне показалось, что он ощупью отыскивает в темноте свою кошку. В тот же миг на противоположном конце матраца вспыхнули ее глаза: желтые, важные, неподвижные - призрачное холодное созвездие, составленное из двух зрачков.
Однако все прошло, вновь раздался голос Цабеля, сотрясение мозга, белая горячка, боли. Не проходило одно. Кошка.
Его голос понизился до хриплого шепота.
Она приходила каждый день и каждую ночь. Когда я просыпался, она сидела где-нибудь рядом с кроватью. Когда я засыпал, почти всякий раз являлась во сне. Я делал попытки защищаться, я прогонял ее. Я даже стал приносить ей жертвы, как какому-нибудь божеству. Но она не исчезала, она все сидела и сидела, не сводя с меня пристальных глаз. Мне исполнилось десять, двенадцать лет - она по-прежнему находилась рядом со мной. Вся моя жизнь стала сплошным ожиданием. Приду из школы и смотрю, где она - в шкафу, на столе, под кроватью. И все-таки самое страшное было то, что она ни единого раза не сидела в том месте, где, как мне казалось, ей бы следовало находиться. При этом, собственно говоря, я не видел ее, я только знал, что она где-то тут. И тогда меня охватывало исступление: я принимался лихорадочно искать ее. Мне нужно было ее найти, чтобы избавиться, от неизвестной опасности, избавиться от приступа страха, который при виде ее глаз, вспыхнувших вдруг где-нибудь в десятки раз осмотренном месте, превращался в панический ужас. Боже, эти глаза! Все вокруг меня в один миг погружалось в туман, все исчезало, за исключением безжалостных, неподвижных и где-то в самой глубине дрожащих зрачков. Мне исполнилось шестнадцать, я поступил в ученики - кошка не отставала. Мне исполнилось восемнадцать, я получил место; кошка не отставала. Началась война. Но и война не помогла. Наоборот, кошка стала являться намного чаще, чем прежде. Ее горящий взгляд мог неожиданно вспыхнуть в обломке иконы, зажечься в углу спаленной хаты; любой круг подсолнечника мог превратиться в ее мордочку; в любом окопе могла мелькнуть ее тень. И мне вдруг открылось, что предыдущие годы ужаса были, собственно, предзнаменованием тех бесчинств, которые теперь творились вокруг меня повседневно. И мало-помалу я стал прозревать. Я понял, что в самом страхе, в самом ужасе заключено требование - требование что-либо сделать. Что-то, что пересилит ужас, что окажется сильнее страха. Теперь ты понимаешь, почему я непременно должен был спасти эту кошку? Я это сделал не для того, чтобы искупить злодеяние - убийство остается убийством,- я это сделал, чтобы избавиться от своего страха, чтобы показать убитой кошке, что я наконец уразумел, почему она все эти годы являлась мне.
- Ну а потом? - спросил я. Как она держала себя после этого?
- После этого, сказал Цабель, она больше не приходила.
Это был мой последний с ним разговор. Через два дня он подорвался на мине; пошел разыскивать свою кошку, убежавшую ловить мышей куда-то на передовую. Мы услышали взрыв. От него почти ничего не осталось, так кое-что, что не было унесено взрывной волной. Немного, но тем не менее достаточно для установления его личности. Даже от кошки остались следы - должно быть, он уже держал ее в руках.
Хорошо, говорю я. Это все факты. А теперь я хочу знать, для чего вы рассказываете мне эту историю, да еще с такими подробностями.
Посетитель улыбается: Честно говоря, я рассказываю это не вам.
- Ну, знаете ли, пора кончать! Кому же?
- Вашей, совести, говорит он.
Ему повезло, что в этот момент в кабинет вошла моя секретарша. Приехал важный клиент. Я вышел встретить его. Когда я вернулся, странный репатриант, или тот, кто себя за такового выдавал, исчез.
Пострадавший вздохнул.
- Честно говоря, я не особенно огорчился. Чтобы прийти в себя, я было собрался закурить свою бразильскую сигару, вдруг замечаю - он мне что-то оставил: на стекле лежит какая-то фотография. Потрепанная, видно, побывавшая во многих переделках. Полагаю, доктор, вы догадываетесь, что на ней было изображено?
Врач кивнул.
- Догадаться не трудно.
- Правильно, кошка.
Пострадавший попытался изобразить на своем лице улыбку, но улыбка не получилась - боли возобновились, действие морфия кончилось.
- И не какой-то там особой породы, нет, самая обыкновенная, знаете, из этих лесных, полевых, луговых. Повидимому, она рассердилась на то, что ее хотят сфотографировать...
- Не убежден, что она рассердилась именно на это.
- Что?
- Уж слишком она свирепо разинула пасть и выпустила свои коготки.
Пострадавший, дрожа всем телом, поднял к врачу свое перевязанное бинтами лицо.
- Откуда вы это знаете?
- Откуда? - Врач встал.- Видел фотографию. Это ведь единственная вещь, уцелевшая от вашей машины.
СБОРНИК «РАССКАЗЫ ПИСАТЕЛЕЙ ФРГ»
Художник В. А. Пузанков
Художественный редактор А. П. Купцов
Технический редактор Е. А. Торгушина
Сдано в производство 3.6.1975 г.
Подписано к печати 1.12.1975 г.
Уч.-изд. л. 24,55. Изд. № 15020.
Цена 1 р. 46 к. Заказ А» 2926. Тираж 150 000 экз.
Издательство «Прогресс» Государственного комитета Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Москва, Г-21, Зубовский бульвар, 2К
Ордена Трудового Красного Знамени Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Москва, М-54, Валовая, 28.
Отпечатано с матриц во Владимирской типографии Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли
600610. Гор. Владимир, ул. Победы, д. 186. Заказ 522.