"Ангела из Левёна".
В той же самой книге "Рассказы писателей ФРГ" прочитал мега стори "Ангела из Левёна", перед которой, в сравнении с которой, моя "" Легенда о Китеж-Луже"" просто таки стоит на коленях и сосёт. И делает это молча.
Поскольку текст "Ангелы" бааальщой.... то буду выкласть его в два приёма....
КАРЛ ЦУКМАЙЕР
"Ангела из Лёвена"
Я знавал молоденькую девушку Анжелину Мёнье, бельгийку, которая в 1914 году при бомбардировке Лувена осталась без крова. В то время она только что вышла из детского возраста, но родители уже просватали ее за молодого человека, временно работавшего практикантом на почте и только дожидавшегося постоянно! должности, чтоб обвенчаться. Надо полагать, она бы смертельно с ним скучала. Фламандская родня звала ее Ангела, навряд ли отождествляя ее имя со словом "ангел"-, там, где я с ней познакомился, в брюссельском ночном кабачке, ее звали "Ангела из Лёвена" или "Angeline de ;Louvain> [[Анжелина из Лувена (франц.). ]] . У нее были льняные волосы, светлое личико и тлаза родниковой чистоты - так обычно изображают ангелов,- и, конечно, в груди у нее билось отзывчивое и горячее сердце. Ее отец, валлонец, щеголял своим французским патриотизмом, а мать была фламандка немецкого происхождения, потому-то Ангела., как и многие в Бельгии, с детства знала не один язык.
Когда началась война, отца, который держал в Лувене лавочку, призвали, и четыре года от него не было вестей. Никто не знал, жив он или нет. Мать была -убита при бомбардировке Лувена, домик, где они жили, сгорел.
Немцы вошли в город. Он был расположен в районе военных действий, Ангела осталась бездомной сиротой; жених ушел с бельгийскими войсками; в Лувене ей не у кого было искать приюта, поэтому она как вскочила с постели, босиком, накинув на рубашку халатик, так и ушла к своей единственной родне - сестре матери, которая вместе с мужем держала во фландрской деревушке трактир. Но вскоре немцы пришли и туда, деревня была занята, бои откатились на запад, и местечко, где Ангела жила у своей тетки, стало военным тылом в оккупированной немцами стране.
Деревня эта называлась Линдекен; и росло там много лип: толстые, в три обхвата, старые деревья с потрескавшейся корой, зеленый полог которых в раннюю летнюю пору звенел от жужжания пчел и шмелей; одни липы окружены были узкой скамейкой, другие сами, словно могучие телохранители, полукружием обступили деревенскую площадь; сельские дороги и еще молодые крестьянские дворы были обсажены стройными липками с гладкой корой, которые тянулись к свету прямыми ветвями. Деревня была небольшая - кучка отдельных крестьянских дворов, церковь, две-три лавчонки и трактир, на помятой жестяной вывеске которого красовался выцветший и слинявший от дождей фруктовый венок с гордой надписью "Aux Pommiers du Paradis" - "Под райскими яблонями".
Населению деревни жилось неплохо, у всех было свое хозяйство, и даже во время оккупации большинство имело некоторое подспорье со своих полей и огородов. Но невдалеке, всего в нескольких милях оттуда, находился небольшой промышленный городок Розелере, где на нездоровых гнилых окраинах подрастали бледные, недоедающие дети. Там скрещивались шоссейные дороги на Лангемарк и Ипр, вдоль которых стояли наклоненные от ветра тополя, изрешеченные теперь шрапнелью и расколотые в щепы гранатами: там осенью 1914 года было остановлено немецкое наступление, и противники надолго там окопались, крепко въевшись в сырую, насыщенную влагой землю.
Тетку Анжелины звали Розой Вульфергем, это была дебелая, неряшливая женщина, глядя на нее, думалось, что она только-только вылезла из постели. Немецкие солдаты, да и местные жители прозвали, ее "Orlogh" или "La guerre", оба слова означают "война" и достаточно красноречиво говорят о ее темпераменте. От мужа Леопольда по прозвищу Кривобок - у него было покалечено одно бедро - ей было мало радости, разве что принесет воды из ближнего колодца. Обычно он клевал носом, сидя в старой качалке, а когда пробовал вымолвить слово, жена или одна из дочек тут же весьма неделикатно затыкали ему рот, и он покорно замолкал, посасывая изжеванную трубку. Дочери - Алина и Катрина, которых солдаты перекрестили в Алину-Малину и Катрину-Перину, разбитные, крепкие девки двадцати с лишним лет, днем ссорились, а ночью томились одиночеством в своих постелях. Все здоровые мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет были кто призван, кто интернирован, но вскоре сестер утешили немецкие солдаты, без труда нашедшие дорогу в их спальные каморки, пользуясь незапертыми на ночь окнами.
Да и мамаша, широкобедрая Роза, тоже еще не отказалась от любовных утех и делила их с фельдфебелем Рёбигом, лихо закрученные усы которого были единственным признаком его принадлежности к человеческому роду. Но все было шито-крыто. Все знали, однако никому не положено было знать, и, если неосмотрительный или захмелевший гость осмеливался нарушить священный завет скромности и отпустить неуважительное словечко или дать волю рукам, либо мать, либо дочери незамедлительно обрушивали на него всю силу своего вульфергемского темперамента.
На Ангелу, нежеланную, нищую племянницу, вся семья смотрела, как на лишний рот, и держала ее на положении, даровой служанки; на нее взвалили всю тяжелую работу и за это кормили впроголодь, а спать приказали в чулане при сарае: комнаты в доме требовались матери и дочерям для их личной жизни.
Солдатами, проходившими через Линдекен на передовую, в зону боев, интересовались мало - стоит ли, раз не известно, кто из них оттуда вернется,- зато в трактире Вульфергемов прочно обосновались мелкие военнослужащие и чиновники, которые, хорошо разбираясь в обстановке, обеспечили себе местечко в тылу и стали "незаменимыми". В трактире, прозванном теперь "У пышной Розы", проводили в свое удовольствие время все эти тыловые сатрапы и царьки - всякие начальники по финансовой части, заведующие складами, чиновники полевой почты, военная полиция и прочие военнослужащие, дома занимавшие подчиненное положение, а здесь, в силу своего ранга, власть имущие и внушающие страх. От их доброй воли зависели кое-какие поблажки гражданскому населению, по крайней мере так считали в деревне, кроме того, в их распоряжении было испытанное средство воздействия - всевозможные придирки, жаловаться на которые бесполезно. Неудивительно, что перед ними заискивали и всячески их ублажали. Официально разрешалось подавать только сидр, не перебродивший сладкий яблочный сок, еще без алкоголя, но его оставляли "крепнуть" в подвале; кроме того, гнали самодельную водку-из картофеля и разных плодов-и из-под полы потчевали дорогих военных гостей припрятанной можжевеловой водкой и хмельным домашним пивом. Из близлежащего Розелера, пролетарское население которого осталось без работы и получало от Красного Креста весьма скудное вспомоществование, приходили в случае надобности женщины и девушки и под покровительством Розы Вульфергем, с виду строгой блюстительницы нравов, договаривались с завсегдатаями трактира о всяких делишках. При этом их интересовали не столько деньги, сколько солдатский паек- хлеб, бобы, сало и вообще всякая снедь, коей еще снабжались военные, причем тыл куда лучше фронта.
Завсегдатаи трактира, разумеется, не могли не заметить, что Ангела выдается своей красотой, хотя ею и помыкают и ходит она в обносках. Обер-лейтенант Людеман, местный комендант,- заспанный кавалерист ландвера, после первых же военных занятий переведенный в тыл, никак не представитель аристократии, скорее ее неудачливый почитатель, а на данном своем песту безвольное орудие в руках уже знакомого нам фельдфебеля Ребига, заправлявшего всеми делами,- этот самый обер-лейтенант лихо сдвигал набекрень фуражку и вставлял в глаз монокль, когда мимо проходила Ангела в старом рабочем халате, с ведром картошки или с корзиной белья в руках.
В трактире Вульфергемов солдат обстирывали, гладили и штопали их белье, и всем этим, в придачу к огородной работе, занималась Ангела. Поэтому все ее знали, хотя она и не принимала участия в так называемых "семейных вечеринках", о которых шептались в деревне,- в тех вечеринках, когда окна в трактире закрывались тяжелыми деревянными ставнями, а звуки оркестриона заглушались пухлой периной. Однако не раз случалось, что тот или иной тыловой вояка, с опаской озираясь, не следит ли за ним недреманное око хозяйки, улучит минутку и прошмыгнет к Ангеле в полную паром прачечную, усядется на ящике с бельем и, запинаясь, поведет неумелый разговор, а то угостит ее шоколадом, прибегнув к этому излюбленному и давно испытанному предисловию. Но вскоре непрошенные гости, как робкие, так и напористые, прекратили свои приставания. Ангела проявила умение вежливо держать ухажеров на почтительном расстоянии, не слышать и отклонять их домогательства, причем делала она это с грацией, можно сказать, подлинной дамы, что действовало отрезвляюще на бравых тыловиков и обижало их. Этакая девчонка должна бы почитать себя счастливой и благодарить судьбу! С "дамами" и дома возни хватает. Тратить силы и время можно, когда ты в отпуску, а здесь хочется как попроще и поудобнее. И все хвалили строгий, но недвусмысленный тайный ритуал семейки Вульфергем.
Тетка Роза, "la patronne" [[Хозяйка (франц.) ]], с негодованием и яростью воспринимала каждый взгляд тайного восхищения племянницей. Девчонка, бездомная беженка, "эмигрантка", которую она приютила и облагодетельствовала уже одним тем, что терпит, ее в своем доме, кажется, должка бы это чувствовать и держаться скромно и незаметно. Да и вообще-то она еще недоросток, и пусть не забывает, что она нищая. Но однажды комендант, вернувшись из поездки в Брюссель, привез Ангеле шелковую блузку - чем, надо полагать, надеялся переплюнуть своих подчиненных с их шоколадными подношениями,- а тут еще тетка застала своего придворного фаворита, фельдфебеля Рёбига, когда он, весь раскрасневшись, помогал Ангеле крутить каток для белья; теперь уже ее гнев перерос в ненависть, она не воскупилась на подходящие к случаю ругательства, и с этого дня Ангела работала взаперти или под надзором Леопольда-Кривобока. В ту пору у Анжелины не было близкого человека, никого, кому бы она могла довериться. Поэтому никто и не знал, о чем она думает, что чувствует, от чего страдает и на что надеется. Мир, в котором она жила до того, погнб, смытый стремительным потоком. Мир, в котором она жила теперь, казался ей нереальным и смутным, будто сумрачное преддверие ада и, подобно ему, вместо живых людей населенным привидениями и кривляющимися рожами.
Возможно, живя, как в спячке, однообразной жизнью изо дня в день, она позабыла незначительный эпизод, разыгравшийся в начале войны - в первые месяцы ее пребывания у Вульфергемов.
Стоял солнечный теплый осенний день. Небо было ясное, но над дорогами вилось облако пыли, поднятой сапогами, копытами и колесами войсковых частей, беспрерывным потоком двигавшихся на запад. Солдаты пели хриплыми,- тусклыми, осипшими от сухости в горле голосами. Из Ланге-марка, где шли бои, доносился грохот орудий.
Это было накануне той приобретшей печальную известность атаки, когда впервые бросили в бой молодежные полки с "высокими номерами", как мы их называли,- 221, 222, 223,- почти целиком состоявшие из добровольцев, которые сгоряча, как в дурмане, с пением лезли в самое пекло. Тот, кто молодым солдатом сам служил в таком полку, при всей своей ненависти к войне будет вспоминать эти дни с суровым сочувствием.
Под вечер один из таких полков проходил через Линде-кен и сделал малый привал в тени лип. Небольшое отделение молодых солдат, до смерти измученных переходами и жаждой, остановилось на отдых перед трактиром тетки Вульфергем. Как они стояли, так и повалились на землю, сбросив пропотевшие скатки, подсунув под голову ранцы. Многие тут же заснули и храпели, открыв рот, другие стащили сапоги и со стоном перевязывали до крови стертые ноги. Унтер-офицер постучал в дверь и потребовал воды для своего отделения - в колодце, как обычно, болталась цепь без ведра. Розу и ее дочек не прельщало такое не сулящее барыша занятие, а Леопольда-Кривобока в подобных ситуациях обуревал патриотизм, и он прикидывался совсем калекой. И пришлось Ангеле под надзором капрала идти к колодцу, тащить полные до краев, тяжелые деревянные ведра и поить истомленных солдат.
Они пили жадными глотками, смачивали холодной водой виски и руки, и тут Ангела вдруг увидела молоденького солдата, лежащего на земле у трактирного порога. Казалось, он совсем обессилел и даже не может удержать кружку с водой. Не успев отхлебнуть, он выронил кружку из дрожащей руки, вода пролилась на пыльную дорогу, а солдат, бледный, с каплями пота на продолговатом лице, почти без сознания упал навзничь, уронив голову на порог.
И Ангела в порыве жалости побежала в подвал и принесла стакан крепкого живительного сидра, хранившегося там в дубовых бочонках. Молча опустилась она на землю около молодого, хрупкого на вид солдата, с белокурой головы которого свалилась каска, и, подсунув свободную руку ему под затылок, поднесла стакан к его губам. Но в ту минуту, когда он слегка приподнялся на локтях и хотел сделать первый глоток, солдат, сидевший рядом, схватил его за плечи и дернул назад.
- Не пей! - крикнул он, бросив враждебный и недоверчивый взгляд на Ангелу.- Может, он отравлен!
В эти первые недели войны солдаты боялись партизан и враждебных акций со стороны населения, взбудораженные слухами, которые нередко вели к необоснованным подозрениям и соответствующим скороспелым действиям.
Ангела, знавшая от матери немецкий, поняла, что он сказал. Она медленно отвела руку со стаканом от молодого солдата, приоткрывшего было рот для глотка, тень застенчивой печали затуманила ее взор. Но тут молодой солдат вдруг широко открыл глаза и глянул ей прямо в лицо. Казалось, еще не очнувшись он грезит не то во сне, не то наяву, и за тот короткий миг, что он глядел на нее, на щеках его вновь проступили жизненные краски. Потом лицо его озарила слабая улыбка, Анжелина бессознательно улыбнулась в ответ и услышала, как он, приподнявшись и с трудом ворочая языком, сказал:
- Нет. Она не такая. Больше он ничего не сказал.
Но тут же протянул руку, взял от Ангелы стакан и раньше, чем товарищ успел ему помешать, осушил стакан до дна.
Потом, все еще глядя ей в лицо, поставил его на ..землю и тихонько шепнул "merci" - и вдруг его гвлова качнулась, наклонилась вперед и, как"яблоко с дерева, упала на колени сидевшей перед ним Ангелы. Глаза закрылись, он дышал, как дышит во сне выздоравливающий ребенок, и с лица его не сходила радостная, чуть удивленная улыбка, благодарная, доверчивая и успокоенная.
Ангела сидела, не шевелясь, и не слышала крика тетки, резким голосом звавшей ее домой. Чуть касаясь, проводила она рукой по волосам юноши, таким же светлым, как у нее, и уголком фартука отирала пот с его лба. Спустя немного запела труба, загремели барабаны, раздалась команда. Тяжело подымались на ноги солдаты, разбирали составленные в пирамиды винтовки, надевали каски.
Подняв голову с ее колен, он прошептал что-то, чего она не разобрала. Но потом, уже встав и вдевая руки в ремни ранца, он отчетливо повторил:
- Как тебя зовут?
- Ангела,- только и сказала она, ей не пришло в голову назвать себя полным именем.
- Ангел! - повторил он с чуть недоверчивой, удивленной улыбкой, словно он приобщился к какому-то чуду, и в глазах его сохранилось удивление, сохранилось даже тогда, когда по новой команде он занял свое место в спешно выступавшей из Линдекена колонне.
Этот молодой солдат был моим школьным товарищем; в первый же день мобилизации все мы, досрочно сдав выпускные экзамены, записались в добровольцы; он оказался в числе тех немногих, кто уцелел. Мы служили в разных воинских частях, и только значительно позже он поведал мне эту историю. Но до того я услышал ее от Ангелы, с которой познакомился в Брюсселе, спустя несколько лет после того, как произошли события, о которых я рассказываю сейчас.
Его звали Александр фон X., он был сыном прусского офицера высокого ранга. Из-за своего северонемецкого выговора, который мы не выносили, ему часто приходилось терпеть насмешки одноклассников. Он был несколько болезненный, чуть сентиментальный мальчик с большим музыкальным дарованием, вероятно в какой-то мере избалованный матерью, женщиной очень красивой и элегантной; но, к нашему ужасу, мы узнали, что отец, дабы он не вырос изнеженным, за малейшую провинность учил его хлыстом, а несколько раз, когда Александр попробовал отказаться от военной карьеры и высказал желание заниматься музыкой, он сажал его под замок в темную комнату.
Но когда началась война, Александр, как и вся молодежь в Европе, охваченный патриотическим пылом, пошел юнкером в пехоту, чтобы быстрее сразиться с врагом.
На следующий день после привала в Ликдекене он был легко ранен в сражении при Лангемарке, вернулся на родину и, поправившись после ранения, воевал на русском фронте, а по прошествии трех лет, в 1917 году, в качестве лейтенанта и ротного командира, снова попал со своим полком во Фландрию.
Александр не забыл мимолетную встречу накануне своего первого боя. И когда после мрачных, кровавых месяцев в бетонированных укрытиях и сырых воронках фландрского фронта он, получив двухнедельный отпуск, отыскал на карте деревушку Линдекен, название которой еще помнил" и устроил так, чтобы штабная машина, отвозившая его на железнодорожную станцию, сделала остановку именно в этой деревне.
Александр нашел улицу, обсаженную липами, яблоневый сад, пышно разросшийся огород, колодец, старый трактир. Ему казалось, будто он видит когда-то приснившийся ему пейзаж. Он завернул в трактир, почти не надеясь после трех военных лет снова встретить ту девушку, о которой у него сохранилось такое же необычайно светлое, такое же нереальное впечатление, как и от всего здешнего ландшафта. Но когда он уже сидел на грязном плюшевом диванчике за стаканом сидра, который подала ему толстая, не в меру любезная хозяйка, вся его затея представилась ему глупой и бессмысленной. Не следует возвращаться в места своей мечты, подумал он. Этот трактир был для него таким же чужим, как любое чужое место на белом свете. Он сам не понимал почему, но ему даже казалось, будто молодой человек, что лежал без сил у порога этого трактира, был не он, а другой, возможно, его и вовсе не было, или Александр только слышал о нем. Он заказал еще яблочной водки и уже собирался уйти, не спросив о той девушке,- возможно, и ее тоже не было. Тут затренькал оркестрион и в зал, покачивая бедрами, вошли две разбитные упитанные девицы -- одна с блестящей от бриллиантина челкой, другая со спаленными кудряшками. Хозяйка понимала свои обязанности и знала, чем угодить молодому офицеру в отпуску. Она велела дочерям - Алине-Малине и Катрине-Перине - обслужить гостя. Девицы, любезно ухмыляясь, подсели к его столу, ожидая, что он заведет подходящий к случаю разговор или угостит их сидром. Александр чувствовал, что он здесь не ко двору, он был расстроен, разочарован и потребовал счет. Но тут в трактир вошел солдат из местного караула, при виде офицера он вытянул руки по швам и щелкнул каблуками, а затем спросил хозяйку, готово ли его белье. Одна из девиц встала и резким грубым голосом крикнула что-то в заднюю комнату. Александр не уловил, что она крикнула, но уловил имя "Ангела".
Он уже уплатил, но все же не ушел И уставился на дверь в заднюю комнату.
Вскоре он увидел Ангелу, вошедшую в зал с большой стопкой свежевыглаженных сорочек. На ней был сильно поношенный халат, щеки слегка раскраснелись от пара, тяжелая льняная коса была подколота.
Она отдала белье, получила деньги и вышла, взяв чаевые и не вступая в разговор с солдатом, несколько смущенным присутствием офицера. Она, правда, вскользь глянула на молодого человека, который сидел на диванчике и смотрел на нее, но, по-видимому, не узнала его - он не привлек ее внимания.
Александр встал, потом снова сел и опять заказал рюмку водки, что воодушевило и дочек и мамашу: обе девицы заулыбались еще усерднее, а мамаша удвоила любезность. Они решили, что имеют дело с гостем не из храброго десятка, и, желая поднять настроение и сделать офицера предприимчивее, заводили пластинки одну за другой. Обе сестры подпевали резкими, грубыми голосами модным песенкам довоенного времени и даже принялись вальсировать друг с дружкой в тесном пространстве между стойкой и диваном, распространяя кисло-сладкий запах пота и помады для волос. Александр едва ли замечал их авансы, он сидел, ждал и предавался мечтам, хотя шофер уже несколько раз напоминал, что они опоздают на поезд.
К вечеру Александр приказал ехать не на станцию, а к коменданту и попросил того отвести ему квартиру в деревне. Он-де чувствует себя недостаточно окрепшим для путешествия и хотел бы сперва выспаться и отдохнуть. У военных, возвращающихся с поля боя, нервы часто бывают не в порядке, их и в самом деле пугает перспектива сразу же после фронтового пекла попасть домой, поэтому комендант охотно пошел навстречу Александру, не преминув порекомендовать его вниманию особо приятные свойства трактира "У пышной Розы" на случай, если тот пожелает развлечься.
В этот вечер ему не удалось увидеть Ангелу. Он сидел в трактире и медленно пьянел, пока наконец, как и тогда, у него не закрылись от усталости глаза. Потом он пошел спать, так и оставшись загадкой для Розы и ее дочерей, а те, одержимые честолюбием, не сдавались и до одури продолжали свои и на этот раз безуспешные старания. Нона следующее утро, как только рассвело, Александр увидел Ангелу в окно - он услышал, как внизу, в сарае, скрипнула дверь, сразу проснулся и вскочил с постели. Время было летнее. Ангела шла в поле босиком, в рабочем фартуке без рукавов. Леопольд-Кривобок ковылял рядом в качестве надсмотрщика.
Александр поспешил за ними. Он остановился довольно близко от них - он видел, как она выбирает в углу поля молодой картофель, а когда Кривобок растянулся и захрапел под деревом, заговорил с ней,
- Вы Ангела,- сказал он не робея, уверенно. Она с удивлением кивнула и оторвалась от работы.
- Я вас сразу узнал вчера,- продолжал он,- как только вы вошли. Но мне не хотелось заговорить с вами при других. Поэтому я и задержался здесь на ночь.
- Я вас не знаю,- с удивлением сказала она.
- Вы меня не знаете,- улыбнулся он.- Зато я вас знаю! Я спал, положив голову вам на колени,- прибавил он, забавляясь выражением ее лица, сразу ставшего замкнутым.- Правда, всего несколько минут. Но мне они показались вечностью. Этому уже почти три года.
- Господи! - вдруг воскликнула она.- Так это вы? Тогда вы были таким измученным...
- И вы дали мне стакан сидра. Товарищ предостерег меня...
Она кивнула.
- Теперь я все вспомнила,- сказала она и посмотрела на него.
Он протянул руку, она обтерла свою о фартук и только тогда подала ему.
- Я все время это вспоминаю,- сказал он тихо. Она опустила голову.
Они помолчали, он не выпускал ее руки из своей.
- А сейчас вы откуда? - спросила она затем и медленно отняла у него руку.
- Оттуда,- сказал он и мотнул головой в направлении запада, откуда чуть слышно доносилось невнятное погромыхивание, похожее скорее на непрерывную вибрацию воздуха.- У меня двухнедельный отпуск. Вчера я должен был уехать домой.
- Значит, вы уже потеряли один день,- сказала она.
- Не потерял,- воскликнул он.- Я хотел повидать вас.
- Так вы уезжаете сегодня? - спросила она.
- Не знаю,- сказал он.- Я не спешу. Мне бы очень хотелось подольше поговорить с вами.
- Нельзя,- сказала она и опасливо оглянулась,- я должна работать.
- Весь день? Она кивнула.
- А вечером?
- Вы же ехали домой,- сказала она.- Вас, верно, ждут?
Он покачал головой.
- Никто еще не знает, что у меня отпуск. Я получил его неожиданно. Я могу с тем же успехом приехать днем позже. Я ничего не потеряю.
Она с минуту поколебалась.
- Если вам хочется подольше поговорить - сказала она, - приходите вечером к колодцу, туда, где скамейка. Но сейчас уходите... ради меня.
- Хорошо, Ангела,- сказал он улыбаясь,- ради тебя.
Он провел в Линдекене весь свой двухнедельный отпуск. Каждый вечер они приходили к колодцу, на скамейку, скрытую пышно разросшимися кустами бирючины Его.не тянуло домой. Он прожил дома несколько дней, перед тем как полк передислоцировали во Фландрию и почувствовал себя там таким чужим, таким одинокимкак никогда раньше. Отец был назначен комендантом города, он ходил прямой как палка, позвякивая шпорами и все еще произносил громкие фразы во славу воины, фразы, которые три года тому назад звучали энергично, воспламеняли, теперь же для Александра, познавшего Деиствитель ную, неприкрашенную войну, звучали выносимо пошло казались пустыми и вызывали чувство стыда. Вечера он проводил в компании нескольких пожилых офицеров они сидели в ресторане, провозглашали тосты за кайзера пили за будущую победу и рассказывали все те же плоские анекдоты, которые до одури надоели ему в полковом казино. Мать поседела, стала очень молчалива, и на ее красивом лице прежде, пока он был ее мальчиком, светившемся нежностью и теплотой,застыла горькая морщина. Она ежедневно дежурила на кухне Красного Креста, а вечером ходила в дамский кружок, где вязали шерстяные вещи для солдат и вели одни и те же разговоры. Его мучило воспоминание о том, с каким упорством она сдерживала слезы, прощаясь с ним Знакомые девушки казались ему глупыми, пошлыми, нудными. Ему не о чем было с ними говорить. Он знал стоит ему сказать любому из окружавших его там людей хотя бы слово правды о том, что он думает и чувствует,-они окаменеют от растерянности и беспомощности Они сочтут его больным или сумасшедшим. Так что же ему там делать?
При этом он вовсе не был нелюдимым, замкнутым человеком. Как и все в его годы, он испытывал естественную потребность в веселье, в обществе, потребность вместе с другими радоваться жизни, больше того - он горячо желал, жаждал того тепла, того благотворного взаимопонимания, той близости, которая может вырасти только из зерна любви, что как магнитом влечет один пол к другому. Он не находил ничего подобного в танцзалах и в кафе тыловых городов, словом, в тех местах, где за деньги можно получить немножко радости и забыться. Он не осуждал своих товарищей, которым это нравилось, но самого его это не удовлетворяло. За годы преждевременной зрелости и пребывания исключительно в мужском обществе тоска по физической близости слилась с тоской по близости духовной, одной без другой он не мыслил.
А с Ангелой не потребовалось много слов, не потребовалось объяснений - он нашел все, к чему стремился. Она была так же молода годами, так же стара пережитым и так же одинока, как он. Ее мать, по происхождению немка, была убита немецкой пулей. Отец и бывший жених - она уже не помнила его лица - сражались на другой стороне, на стороне ее народа, а может, были убиты. Молодой офицер, что был тут, рядом с ней, сражался против них, возможно, стрелял в них. Он принадлежал к тем, кого называют врагами. Но он все три года помнил, что она пожалела его, а ведь она не сделала ничего особенного, ничего, что в ее глазах имело бы хоть малейшую цену. И вот он пришел к ней, будто их что-то связывало, и оба вссприни-мали эту связь, как нечто само собой разумеющееся, понятное и все же как нечто сокровенное, о чем нельзя да и не нужно говорить.
Может, это была та заветная тайна, которой люди так отчаянно взыскуют, ибо овладеть ею не могут ни борением духа, ни силой разума? А им эта тайна открылась.
Они не только ощущали, они знали, что их связывает: новый, еще не родившийся смысл жизни, предчувствие которого переполняло их чудесной уверенностью. Вечерами они сидели рядышком на скамейке, иногда молчали и все же были уверены, что думают об одном и том же; иногда потихоньку говорили обо всем, что приходило на ум. Вскоре каждый знал о другом больше, чем тот до сих пор знал сам о себе. Они почти не касались друг друга, но флюиды между ними были крепче и действительнее всего материального, а воображение дарило им самое лучшее: восприятие, осознание счастья во всей его полноте.
Как и для всех влюбленных, для них, когда они были вместе, не существовало никого на свете; они забывали, что есть глаза, уши и языки, которые не знают удержу и ничем не гнушаются. Как и все влюбленные, они были уверены, что никто не проведал их тайны и что ни один человек не интересуется, на какую прогулку отправляется каждый вечер странный молодой лейтенант. Ведь это же касается только нас, думали они. Роза и ее дочки думали иначе.
Они разгадали загадку, почему на этого офицера не действуют ни алкоголь, ни оркестрион, ни нежное прикосновение бедра. Что до Ангелы, тут с их точки зрения все было просто: она скрытная, пронырливая, видавшая виды девица, простой военный хлеб ей, видите ли, не по вкусу, она зарится на сладкий пирог. С этим господином она, конечно, встречалась раньше и уже тогда завела с ним шашни, ведь яснее ясного, что он торчит здесь ради нее. Должно быть, она пользовалась придурковатостью и сонливостью Кривобока и тайком заводила всякие знакомства. Кто знает, сколько она уже накопила, а семье от этого никакого проку. Роза кипела яростью, но, пока офицер был тут, не решалась ничего предпринимать. Почтительное обращение с ним остальных военных - правда, оно относилось скорее к имени и рангу его отца - навело ее на мысль, что он, возможно, лицо высокопоставленное и влиятельное, лучше ему не мешать. Поэтому пока что она отложила свою месть, а тем временем накапливала в сердце злобу. Но она неукоснительно следила, чтобы дверь в сарай, где спала Ангела, в десять часов .вечера, когда той полагалось ложиться, была на запоре. Она сама лично запирала дверь, а ключ клала себе под подушку. Так она, по крайней мере, насколько могла, мешала ей получать удовольствие.
Тыловой фельдфебель Рёбиг, местный комендант Людеман и остальные завсегдатаи трактира тоже понимали что к чему, и, когда Александр после раннего ужина прощался и уходил подышать перед сном свежим воздухом, они подталкивали друг друга под столом. Фельдфебель Рёбиг раз как-то даже прокрался к колодцу и спрятался за кустами, но кусты не предали влюбленных, ночной ветер шелестел в листве и заглушал их тихие речи, а вечерняя тьма одела их своим покровом. Рёбигу не удалось ничего подслушать, он только смутно разглядел две прижавшиеся друг к другу фигуры. Тем неудержимее заработала его фантазия, ведь ему надо было хоть чем-то попотчевать своих застольных приятелей. При этом он проявил подлинный талант, изобразил все метко, наглядно, не скупясь на подробности, чем вызвал у слушателей своего рода уважение, больше того - смешанную с восхищением зависть к Александру и его скрытым мужским качествам. В то же время их грызла досада, не давало покоя разочарование в Ангеле: они-то считали ее неприступной, а теперь оказывается, она была такой только для них, для завсегдатаев тетки Розы, а с другими - пожалуйста! Ни от чего мужчины, а может, и люди вообще, не становятся такими злобными, бесстыдными, подлыми, как от уязвленного самолюбия. Поэтому с Александром они были притворно любезны и всячески перед ним заискивали - ведь от него они скоро избавятся, - зато Ангелу преследовали обидными взглядами и мстительными мыслями, что она замечала тем меньше, чем глубже погружалась в волны нежданного счастья.
В последний день его отпуска на передовой начался форменный ад. Союзники предприняли второе, крупное наступление на фландрском фронте. Окна дребезжали от грохота ураганного огня; казалось, бой приближается с каждым часом. Уже можно было различить в общем гуле залпы отдельных батарей, словно где-то близко били в литавры и тарелки. Уже дрожала земля от выстрелов под Розелером тяжелых орудий на железнодорожной установке. Наступление всюду продвигалось вперед - у Витшета, Диксмюнда, в Хоутхоульстерском лесу. Мимо проходили полки, форсированным маршем направляясь к участкам фронта, бывшим под угрозой прорыва. Ожесточенные, сосредоточенные лица солдат говорили, что они не обманываются насчет ожидающей их участи. Через деревню непрерывным потоком шли с фронта санитарные повозки с их горестным грузом, спешили покрытые пылью ординарцы. Небо и земля гудели от шума моторов и грохота зенитных орудий. Положение было объявлено угрожающим, все отпуска отменялись.
Александр по штабному телефону выяснил, что его полк, к которому ему надлежало присоединиться на следующее утро с маршевым эшелоном, стоит на самой опасной линии прорыва. Он приготовился к походу и ждал со смешанным чувством равнодушия и тошноты, внутренней онемелости и отвращения, с тем чувством, с каким тогда, после всего пережитого, шли в бой, шли словно под давлением неотвязного кошмара.
В тылу как военные, так и гражданские лица со страхом прислушивались к громыханию приближающегося заградительного огня. Во взглядах кое-кого из местных жителей мелькали удовлетворение и надежда, но в то же время и затаенная угроза. Перед наступлением темноты все вдруг стихло, но вскоре охваченный красным пламенем горизонт снова взвыл. Среди ночи в Линдекене была объявлена воздушная тревога, и почти сейчас же в деревне впервые услышали визгливый свист падающей бомбы, а затем оглушительный грохот взрыва. Все, гонимые страхом, кинулись в заранее подготовленные подвалы и бомбоубежища, как то было предписано приказом. В мгновение ока ни в домах, ни в постелях никого не осталось, и друзья и враги до утра сгрудились в щелях и подвалах.
Семейство Вульфергемов, громко вопя, ругаясь и визжа от страха, спряталось в защищенном мешками с песком подвале для картофеля. Полнотелая Роза с испугу съехала вниз с крутой лесенки, а на нее одновременно приземлились Леопольд-Кривобок и фельдфебель Рёбиг, которые в минуту опасности не стали подымать спор из-за права на это место. Дамы, выскочившие из постелей в легких ночных одеяниях, прикрылись мешками для картофеля; в подвале нашлась бутылка водки, и, опомнившись от первого испуга, вся компания устроилась довольно уютно. Об Ангеле забыли. Ключ от ничем не защищенного сарая, где стояла ее койка, хранился под подушкой у Розы. Напрасно тряс Александр дверь сарая - ни он, ни Ангела не знали, где спрятан ключ. Он слышал ее голос, она кричала, чтобы он шел в убежище, она не боится. Тогда он схватил оглоблю, прислоненную к стене, и высадил дверь. Они стояли друг против друга, свет луны, проникавший в сарай, озарял их лица. Они забыли о войне, об убежище, об опасности. Сейчас они действительно были одни на всем свете. Впервые прильнули они друг к другу, познав наслаждение жившей в них страстной любви, и не могли разомкнуть объятия. Сердца их громко бились, но не от страха, они слышали только, как стучит в их жилах кровь. Грохот и рев снаружи их не трогали. В деревне дымились разрушенные дома, сновали мужчины с носилками, лаяли зенитки. Они ничего не видели, ничего не слышали. Возможно, в эту минуту они страстно желали смерти как высшего свершения. Но смерть прошла мимо, и на них нахлынула жизнь во всей ее полноте.
to Be Continued.... оппа!
Поскольку текст "Ангелы" бааальщой.... то буду выкласть его в два приёма....
КАРЛ ЦУКМАЙЕР
"Ангела из Лёвена"
Я знавал молоденькую девушку Анжелину Мёнье, бельгийку, которая в 1914 году при бомбардировке Лувена осталась без крова. В то время она только что вышла из детского возраста, но родители уже просватали ее за молодого человека, временно работавшего практикантом на почте и только дожидавшегося постоянно! должности, чтоб обвенчаться. Надо полагать, она бы смертельно с ним скучала. Фламандская родня звала ее Ангела, навряд ли отождествляя ее имя со словом "ангел"-, там, где я с ней познакомился, в брюссельском ночном кабачке, ее звали "Ангела из Лёвена" или "Angeline de ;Louvain> [[Анжелина из Лувена (франц.). ]] . У нее были льняные волосы, светлое личико и тлаза родниковой чистоты - так обычно изображают ангелов,- и, конечно, в груди у нее билось отзывчивое и горячее сердце. Ее отец, валлонец, щеголял своим французским патриотизмом, а мать была фламандка немецкого происхождения, потому-то Ангела., как и многие в Бельгии, с детства знала не один язык.
Когда началась война, отца, который держал в Лувене лавочку, призвали, и четыре года от него не было вестей. Никто не знал, жив он или нет. Мать была -убита при бомбардировке Лувена, домик, где они жили, сгорел.
Немцы вошли в город. Он был расположен в районе военных действий, Ангела осталась бездомной сиротой; жених ушел с бельгийскими войсками; в Лувене ей не у кого было искать приюта, поэтому она как вскочила с постели, босиком, накинув на рубашку халатик, так и ушла к своей единственной родне - сестре матери, которая вместе с мужем держала во фландрской деревушке трактир. Но вскоре немцы пришли и туда, деревня была занята, бои откатились на запад, и местечко, где Ангела жила у своей тетки, стало военным тылом в оккупированной немцами стране.
Деревня эта называлась Линдекен; и росло там много лип: толстые, в три обхвата, старые деревья с потрескавшейся корой, зеленый полог которых в раннюю летнюю пору звенел от жужжания пчел и шмелей; одни липы окружены были узкой скамейкой, другие сами, словно могучие телохранители, полукружием обступили деревенскую площадь; сельские дороги и еще молодые крестьянские дворы были обсажены стройными липками с гладкой корой, которые тянулись к свету прямыми ветвями. Деревня была небольшая - кучка отдельных крестьянских дворов, церковь, две-три лавчонки и трактир, на помятой жестяной вывеске которого красовался выцветший и слинявший от дождей фруктовый венок с гордой надписью "Aux Pommiers du Paradis" - "Под райскими яблонями".
Населению деревни жилось неплохо, у всех было свое хозяйство, и даже во время оккупации большинство имело некоторое подспорье со своих полей и огородов. Но невдалеке, всего в нескольких милях оттуда, находился небольшой промышленный городок Розелере, где на нездоровых гнилых окраинах подрастали бледные, недоедающие дети. Там скрещивались шоссейные дороги на Лангемарк и Ипр, вдоль которых стояли наклоненные от ветра тополя, изрешеченные теперь шрапнелью и расколотые в щепы гранатами: там осенью 1914 года было остановлено немецкое наступление, и противники надолго там окопались, крепко въевшись в сырую, насыщенную влагой землю.
Тетку Анжелины звали Розой Вульфергем, это была дебелая, неряшливая женщина, глядя на нее, думалось, что она только-только вылезла из постели. Немецкие солдаты, да и местные жители прозвали, ее "Orlogh" или "La guerre", оба слова означают "война" и достаточно красноречиво говорят о ее темпераменте. От мужа Леопольда по прозвищу Кривобок - у него было покалечено одно бедро - ей было мало радости, разве что принесет воды из ближнего колодца. Обычно он клевал носом, сидя в старой качалке, а когда пробовал вымолвить слово, жена или одна из дочек тут же весьма неделикатно затыкали ему рот, и он покорно замолкал, посасывая изжеванную трубку. Дочери - Алина и Катрина, которых солдаты перекрестили в Алину-Малину и Катрину-Перину, разбитные, крепкие девки двадцати с лишним лет, днем ссорились, а ночью томились одиночеством в своих постелях. Все здоровые мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет были кто призван, кто интернирован, но вскоре сестер утешили немецкие солдаты, без труда нашедшие дорогу в их спальные каморки, пользуясь незапертыми на ночь окнами.
Да и мамаша, широкобедрая Роза, тоже еще не отказалась от любовных утех и делила их с фельдфебелем Рёбигом, лихо закрученные усы которого были единственным признаком его принадлежности к человеческому роду. Но все было шито-крыто. Все знали, однако никому не положено было знать, и, если неосмотрительный или захмелевший гость осмеливался нарушить священный завет скромности и отпустить неуважительное словечко или дать волю рукам, либо мать, либо дочери незамедлительно обрушивали на него всю силу своего вульфергемского темперамента.
На Ангелу, нежеланную, нищую племянницу, вся семья смотрела, как на лишний рот, и держала ее на положении, даровой служанки; на нее взвалили всю тяжелую работу и за это кормили впроголодь, а спать приказали в чулане при сарае: комнаты в доме требовались матери и дочерям для их личной жизни.
Солдатами, проходившими через Линдекен на передовую, в зону боев, интересовались мало - стоит ли, раз не известно, кто из них оттуда вернется,- зато в трактире Вульфергемов прочно обосновались мелкие военнослужащие и чиновники, которые, хорошо разбираясь в обстановке, обеспечили себе местечко в тылу и стали "незаменимыми". В трактире, прозванном теперь "У пышной Розы", проводили в свое удовольствие время все эти тыловые сатрапы и царьки - всякие начальники по финансовой части, заведующие складами, чиновники полевой почты, военная полиция и прочие военнослужащие, дома занимавшие подчиненное положение, а здесь, в силу своего ранга, власть имущие и внушающие страх. От их доброй воли зависели кое-какие поблажки гражданскому населению, по крайней мере так считали в деревне, кроме того, в их распоряжении было испытанное средство воздействия - всевозможные придирки, жаловаться на которые бесполезно. Неудивительно, что перед ними заискивали и всячески их ублажали. Официально разрешалось подавать только сидр, не перебродивший сладкий яблочный сок, еще без алкоголя, но его оставляли "крепнуть" в подвале; кроме того, гнали самодельную водку-из картофеля и разных плодов-и из-под полы потчевали дорогих военных гостей припрятанной можжевеловой водкой и хмельным домашним пивом. Из близлежащего Розелера, пролетарское население которого осталось без работы и получало от Красного Креста весьма скудное вспомоществование, приходили в случае надобности женщины и девушки и под покровительством Розы Вульфергем, с виду строгой блюстительницы нравов, договаривались с завсегдатаями трактира о всяких делишках. При этом их интересовали не столько деньги, сколько солдатский паек- хлеб, бобы, сало и вообще всякая снедь, коей еще снабжались военные, причем тыл куда лучше фронта.
Завсегдатаи трактира, разумеется, не могли не заметить, что Ангела выдается своей красотой, хотя ею и помыкают и ходит она в обносках. Обер-лейтенант Людеман, местный комендант,- заспанный кавалерист ландвера, после первых же военных занятий переведенный в тыл, никак не представитель аристократии, скорее ее неудачливый почитатель, а на данном своем песту безвольное орудие в руках уже знакомого нам фельдфебеля Ребига, заправлявшего всеми делами,- этот самый обер-лейтенант лихо сдвигал набекрень фуражку и вставлял в глаз монокль, когда мимо проходила Ангела в старом рабочем халате, с ведром картошки или с корзиной белья в руках.
В трактире Вульфергемов солдат обстирывали, гладили и штопали их белье, и всем этим, в придачу к огородной работе, занималась Ангела. Поэтому все ее знали, хотя она и не принимала участия в так называемых "семейных вечеринках", о которых шептались в деревне,- в тех вечеринках, когда окна в трактире закрывались тяжелыми деревянными ставнями, а звуки оркестриона заглушались пухлой периной. Однако не раз случалось, что тот или иной тыловой вояка, с опаской озираясь, не следит ли за ним недреманное око хозяйки, улучит минутку и прошмыгнет к Ангеле в полную паром прачечную, усядется на ящике с бельем и, запинаясь, поведет неумелый разговор, а то угостит ее шоколадом, прибегнув к этому излюбленному и давно испытанному предисловию. Но вскоре непрошенные гости, как робкие, так и напористые, прекратили свои приставания. Ангела проявила умение вежливо держать ухажеров на почтительном расстоянии, не слышать и отклонять их домогательства, причем делала она это с грацией, можно сказать, подлинной дамы, что действовало отрезвляюще на бравых тыловиков и обижало их. Этакая девчонка должна бы почитать себя счастливой и благодарить судьбу! С "дамами" и дома возни хватает. Тратить силы и время можно, когда ты в отпуску, а здесь хочется как попроще и поудобнее. И все хвалили строгий, но недвусмысленный тайный ритуал семейки Вульфергем.
Тетка Роза, "la patronne" [[Хозяйка (франц.) ]], с негодованием и яростью воспринимала каждый взгляд тайного восхищения племянницей. Девчонка, бездомная беженка, "эмигрантка", которую она приютила и облагодетельствовала уже одним тем, что терпит, ее в своем доме, кажется, должка бы это чувствовать и держаться скромно и незаметно. Да и вообще-то она еще недоросток, и пусть не забывает, что она нищая. Но однажды комендант, вернувшись из поездки в Брюссель, привез Ангеле шелковую блузку - чем, надо полагать, надеялся переплюнуть своих подчиненных с их шоколадными подношениями,- а тут еще тетка застала своего придворного фаворита, фельдфебеля Рёбига, когда он, весь раскрасневшись, помогал Ангеле крутить каток для белья; теперь уже ее гнев перерос в ненависть, она не воскупилась на подходящие к случаю ругательства, и с этого дня Ангела работала взаперти или под надзором Леопольда-Кривобока. В ту пору у Анжелины не было близкого человека, никого, кому бы она могла довериться. Поэтому никто и не знал, о чем она думает, что чувствует, от чего страдает и на что надеется. Мир, в котором она жила до того, погнб, смытый стремительным потоком. Мир, в котором она жила теперь, казался ей нереальным и смутным, будто сумрачное преддверие ада и, подобно ему, вместо живых людей населенным привидениями и кривляющимися рожами.
Возможно, живя, как в спячке, однообразной жизнью изо дня в день, она позабыла незначительный эпизод, разыгравшийся в начале войны - в первые месяцы ее пребывания у Вульфергемов.
Стоял солнечный теплый осенний день. Небо было ясное, но над дорогами вилось облако пыли, поднятой сапогами, копытами и колесами войсковых частей, беспрерывным потоком двигавшихся на запад. Солдаты пели хриплыми,- тусклыми, осипшими от сухости в горле голосами. Из Ланге-марка, где шли бои, доносился грохот орудий.
Это было накануне той приобретшей печальную известность атаки, когда впервые бросили в бой молодежные полки с "высокими номерами", как мы их называли,- 221, 222, 223,- почти целиком состоявшие из добровольцев, которые сгоряча, как в дурмане, с пением лезли в самое пекло. Тот, кто молодым солдатом сам служил в таком полку, при всей своей ненависти к войне будет вспоминать эти дни с суровым сочувствием.
Под вечер один из таких полков проходил через Линде-кен и сделал малый привал в тени лип. Небольшое отделение молодых солдат, до смерти измученных переходами и жаждой, остановилось на отдых перед трактиром тетки Вульфергем. Как они стояли, так и повалились на землю, сбросив пропотевшие скатки, подсунув под голову ранцы. Многие тут же заснули и храпели, открыв рот, другие стащили сапоги и со стоном перевязывали до крови стертые ноги. Унтер-офицер постучал в дверь и потребовал воды для своего отделения - в колодце, как обычно, болталась цепь без ведра. Розу и ее дочек не прельщало такое не сулящее барыша занятие, а Леопольда-Кривобока в подобных ситуациях обуревал патриотизм, и он прикидывался совсем калекой. И пришлось Ангеле под надзором капрала идти к колодцу, тащить полные до краев, тяжелые деревянные ведра и поить истомленных солдат.
Они пили жадными глотками, смачивали холодной водой виски и руки, и тут Ангела вдруг увидела молоденького солдата, лежащего на земле у трактирного порога. Казалось, он совсем обессилел и даже не может удержать кружку с водой. Не успев отхлебнуть, он выронил кружку из дрожащей руки, вода пролилась на пыльную дорогу, а солдат, бледный, с каплями пота на продолговатом лице, почти без сознания упал навзничь, уронив голову на порог.
И Ангела в порыве жалости побежала в подвал и принесла стакан крепкого живительного сидра, хранившегося там в дубовых бочонках. Молча опустилась она на землю около молодого, хрупкого на вид солдата, с белокурой головы которого свалилась каска, и, подсунув свободную руку ему под затылок, поднесла стакан к его губам. Но в ту минуту, когда он слегка приподнялся на локтях и хотел сделать первый глоток, солдат, сидевший рядом, схватил его за плечи и дернул назад.
- Не пей! - крикнул он, бросив враждебный и недоверчивый взгляд на Ангелу.- Может, он отравлен!
В эти первые недели войны солдаты боялись партизан и враждебных акций со стороны населения, взбудораженные слухами, которые нередко вели к необоснованным подозрениям и соответствующим скороспелым действиям.
Ангела, знавшая от матери немецкий, поняла, что он сказал. Она медленно отвела руку со стаканом от молодого солдата, приоткрывшего было рот для глотка, тень застенчивой печали затуманила ее взор. Но тут молодой солдат вдруг широко открыл глаза и глянул ей прямо в лицо. Казалось, еще не очнувшись он грезит не то во сне, не то наяву, и за тот короткий миг, что он глядел на нее, на щеках его вновь проступили жизненные краски. Потом лицо его озарила слабая улыбка, Анжелина бессознательно улыбнулась в ответ и услышала, как он, приподнявшись и с трудом ворочая языком, сказал:
- Нет. Она не такая. Больше он ничего не сказал.
Но тут же протянул руку, взял от Ангелы стакан и раньше, чем товарищ успел ему помешать, осушил стакан до дна.
Потом, все еще глядя ей в лицо, поставил его на ..землю и тихонько шепнул "merci" - и вдруг его гвлова качнулась, наклонилась вперед и, как"яблоко с дерева, упала на колени сидевшей перед ним Ангелы. Глаза закрылись, он дышал, как дышит во сне выздоравливающий ребенок, и с лица его не сходила радостная, чуть удивленная улыбка, благодарная, доверчивая и успокоенная.
Ангела сидела, не шевелясь, и не слышала крика тетки, резким голосом звавшей ее домой. Чуть касаясь, проводила она рукой по волосам юноши, таким же светлым, как у нее, и уголком фартука отирала пот с его лба. Спустя немного запела труба, загремели барабаны, раздалась команда. Тяжело подымались на ноги солдаты, разбирали составленные в пирамиды винтовки, надевали каски.
Подняв голову с ее колен, он прошептал что-то, чего она не разобрала. Но потом, уже встав и вдевая руки в ремни ранца, он отчетливо повторил:
- Как тебя зовут?
- Ангела,- только и сказала она, ей не пришло в голову назвать себя полным именем.
- Ангел! - повторил он с чуть недоверчивой, удивленной улыбкой, словно он приобщился к какому-то чуду, и в глазах его сохранилось удивление, сохранилось даже тогда, когда по новой команде он занял свое место в спешно выступавшей из Линдекена колонне.
Этот молодой солдат был моим школьным товарищем; в первый же день мобилизации все мы, досрочно сдав выпускные экзамены, записались в добровольцы; он оказался в числе тех немногих, кто уцелел. Мы служили в разных воинских частях, и только значительно позже он поведал мне эту историю. Но до того я услышал ее от Ангелы, с которой познакомился в Брюсселе, спустя несколько лет после того, как произошли события, о которых я рассказываю сейчас.
Его звали Александр фон X., он был сыном прусского офицера высокого ранга. Из-за своего северонемецкого выговора, который мы не выносили, ему часто приходилось терпеть насмешки одноклассников. Он был несколько болезненный, чуть сентиментальный мальчик с большим музыкальным дарованием, вероятно в какой-то мере избалованный матерью, женщиной очень красивой и элегантной; но, к нашему ужасу, мы узнали, что отец, дабы он не вырос изнеженным, за малейшую провинность учил его хлыстом, а несколько раз, когда Александр попробовал отказаться от военной карьеры и высказал желание заниматься музыкой, он сажал его под замок в темную комнату.
Но когда началась война, Александр, как и вся молодежь в Европе, охваченный патриотическим пылом, пошел юнкером в пехоту, чтобы быстрее сразиться с врагом.
На следующий день после привала в Ликдекене он был легко ранен в сражении при Лангемарке, вернулся на родину и, поправившись после ранения, воевал на русском фронте, а по прошествии трех лет, в 1917 году, в качестве лейтенанта и ротного командира, снова попал со своим полком во Фландрию.
Александр не забыл мимолетную встречу накануне своего первого боя. И когда после мрачных, кровавых месяцев в бетонированных укрытиях и сырых воронках фландрского фронта он, получив двухнедельный отпуск, отыскал на карте деревушку Линдекен, название которой еще помнил" и устроил так, чтобы штабная машина, отвозившая его на железнодорожную станцию, сделала остановку именно в этой деревне.
Александр нашел улицу, обсаженную липами, яблоневый сад, пышно разросшийся огород, колодец, старый трактир. Ему казалось, будто он видит когда-то приснившийся ему пейзаж. Он завернул в трактир, почти не надеясь после трех военных лет снова встретить ту девушку, о которой у него сохранилось такое же необычайно светлое, такое же нереальное впечатление, как и от всего здешнего ландшафта. Но когда он уже сидел на грязном плюшевом диванчике за стаканом сидра, который подала ему толстая, не в меру любезная хозяйка, вся его затея представилась ему глупой и бессмысленной. Не следует возвращаться в места своей мечты, подумал он. Этот трактир был для него таким же чужим, как любое чужое место на белом свете. Он сам не понимал почему, но ему даже казалось, будто молодой человек, что лежал без сил у порога этого трактира, был не он, а другой, возможно, его и вовсе не было, или Александр только слышал о нем. Он заказал еще яблочной водки и уже собирался уйти, не спросив о той девушке,- возможно, и ее тоже не было. Тут затренькал оркестрион и в зал, покачивая бедрами, вошли две разбитные упитанные девицы -- одна с блестящей от бриллиантина челкой, другая со спаленными кудряшками. Хозяйка понимала свои обязанности и знала, чем угодить молодому офицеру в отпуску. Она велела дочерям - Алине-Малине и Катрине-Перине - обслужить гостя. Девицы, любезно ухмыляясь, подсели к его столу, ожидая, что он заведет подходящий к случаю разговор или угостит их сидром. Александр чувствовал, что он здесь не ко двору, он был расстроен, разочарован и потребовал счет. Но тут в трактир вошел солдат из местного караула, при виде офицера он вытянул руки по швам и щелкнул каблуками, а затем спросил хозяйку, готово ли его белье. Одна из девиц встала и резким грубым голосом крикнула что-то в заднюю комнату. Александр не уловил, что она крикнула, но уловил имя "Ангела".
Он уже уплатил, но все же не ушел И уставился на дверь в заднюю комнату.
Вскоре он увидел Ангелу, вошедшую в зал с большой стопкой свежевыглаженных сорочек. На ней был сильно поношенный халат, щеки слегка раскраснелись от пара, тяжелая льняная коса была подколота.
Она отдала белье, получила деньги и вышла, взяв чаевые и не вступая в разговор с солдатом, несколько смущенным присутствием офицера. Она, правда, вскользь глянула на молодого человека, который сидел на диванчике и смотрел на нее, но, по-видимому, не узнала его - он не привлек ее внимания.
Александр встал, потом снова сел и опять заказал рюмку водки, что воодушевило и дочек и мамашу: обе девицы заулыбались еще усерднее, а мамаша удвоила любезность. Они решили, что имеют дело с гостем не из храброго десятка, и, желая поднять настроение и сделать офицера предприимчивее, заводили пластинки одну за другой. Обе сестры подпевали резкими, грубыми голосами модным песенкам довоенного времени и даже принялись вальсировать друг с дружкой в тесном пространстве между стойкой и диваном, распространяя кисло-сладкий запах пота и помады для волос. Александр едва ли замечал их авансы, он сидел, ждал и предавался мечтам, хотя шофер уже несколько раз напоминал, что они опоздают на поезд.
К вечеру Александр приказал ехать не на станцию, а к коменданту и попросил того отвести ему квартиру в деревне. Он-де чувствует себя недостаточно окрепшим для путешествия и хотел бы сперва выспаться и отдохнуть. У военных, возвращающихся с поля боя, нервы часто бывают не в порядке, их и в самом деле пугает перспектива сразу же после фронтового пекла попасть домой, поэтому комендант охотно пошел навстречу Александру, не преминув порекомендовать его вниманию особо приятные свойства трактира "У пышной Розы" на случай, если тот пожелает развлечься.
В этот вечер ему не удалось увидеть Ангелу. Он сидел в трактире и медленно пьянел, пока наконец, как и тогда, у него не закрылись от усталости глаза. Потом он пошел спать, так и оставшись загадкой для Розы и ее дочерей, а те, одержимые честолюбием, не сдавались и до одури продолжали свои и на этот раз безуспешные старания. Нона следующее утро, как только рассвело, Александр увидел Ангелу в окно - он услышал, как внизу, в сарае, скрипнула дверь, сразу проснулся и вскочил с постели. Время было летнее. Ангела шла в поле босиком, в рабочем фартуке без рукавов. Леопольд-Кривобок ковылял рядом в качестве надсмотрщика.
Александр поспешил за ними. Он остановился довольно близко от них - он видел, как она выбирает в углу поля молодой картофель, а когда Кривобок растянулся и захрапел под деревом, заговорил с ней,
- Вы Ангела,- сказал он не робея, уверенно. Она с удивлением кивнула и оторвалась от работы.
- Я вас сразу узнал вчера,- продолжал он,- как только вы вошли. Но мне не хотелось заговорить с вами при других. Поэтому я и задержался здесь на ночь.
- Я вас не знаю,- с удивлением сказала она.
- Вы меня не знаете,- улыбнулся он.- Зато я вас знаю! Я спал, положив голову вам на колени,- прибавил он, забавляясь выражением ее лица, сразу ставшего замкнутым.- Правда, всего несколько минут. Но мне они показались вечностью. Этому уже почти три года.
- Господи! - вдруг воскликнула она.- Так это вы? Тогда вы были таким измученным...
- И вы дали мне стакан сидра. Товарищ предостерег меня...
Она кивнула.
- Теперь я все вспомнила,- сказала она и посмотрела на него.
Он протянул руку, она обтерла свою о фартук и только тогда подала ему.
- Я все время это вспоминаю,- сказал он тихо. Она опустила голову.
Они помолчали, он не выпускал ее руки из своей.
- А сейчас вы откуда? - спросила она затем и медленно отняла у него руку.
- Оттуда,- сказал он и мотнул головой в направлении запада, откуда чуть слышно доносилось невнятное погромыхивание, похожее скорее на непрерывную вибрацию воздуха.- У меня двухнедельный отпуск. Вчера я должен был уехать домой.
- Значит, вы уже потеряли один день,- сказала она.
- Не потерял,- воскликнул он.- Я хотел повидать вас.
- Так вы уезжаете сегодня? - спросила она.
- Не знаю,- сказал он.- Я не спешу. Мне бы очень хотелось подольше поговорить с вами.
- Нельзя,- сказала она и опасливо оглянулась,- я должна работать.
- Весь день? Она кивнула.
- А вечером?
- Вы же ехали домой,- сказала она.- Вас, верно, ждут?
Он покачал головой.
- Никто еще не знает, что у меня отпуск. Я получил его неожиданно. Я могу с тем же успехом приехать днем позже. Я ничего не потеряю.
Она с минуту поколебалась.
- Если вам хочется подольше поговорить - сказала она, - приходите вечером к колодцу, туда, где скамейка. Но сейчас уходите... ради меня.
- Хорошо, Ангела,- сказал он улыбаясь,- ради тебя.
Он провел в Линдекене весь свой двухнедельный отпуск. Каждый вечер они приходили к колодцу, на скамейку, скрытую пышно разросшимися кустами бирючины Его.не тянуло домой. Он прожил дома несколько дней, перед тем как полк передислоцировали во Фландрию и почувствовал себя там таким чужим, таким одинокимкак никогда раньше. Отец был назначен комендантом города, он ходил прямой как палка, позвякивая шпорами и все еще произносил громкие фразы во славу воины, фразы, которые три года тому назад звучали энергично, воспламеняли, теперь же для Александра, познавшего Деиствитель ную, неприкрашенную войну, звучали выносимо пошло казались пустыми и вызывали чувство стыда. Вечера он проводил в компании нескольких пожилых офицеров они сидели в ресторане, провозглашали тосты за кайзера пили за будущую победу и рассказывали все те же плоские анекдоты, которые до одури надоели ему в полковом казино. Мать поседела, стала очень молчалива, и на ее красивом лице прежде, пока он был ее мальчиком, светившемся нежностью и теплотой,застыла горькая морщина. Она ежедневно дежурила на кухне Красного Креста, а вечером ходила в дамский кружок, где вязали шерстяные вещи для солдат и вели одни и те же разговоры. Его мучило воспоминание о том, с каким упорством она сдерживала слезы, прощаясь с ним Знакомые девушки казались ему глупыми, пошлыми, нудными. Ему не о чем было с ними говорить. Он знал стоит ему сказать любому из окружавших его там людей хотя бы слово правды о том, что он думает и чувствует,-они окаменеют от растерянности и беспомощности Они сочтут его больным или сумасшедшим. Так что же ему там делать?
При этом он вовсе не был нелюдимым, замкнутым человеком. Как и все в его годы, он испытывал естественную потребность в веселье, в обществе, потребность вместе с другими радоваться жизни, больше того - он горячо желал, жаждал того тепла, того благотворного взаимопонимания, той близости, которая может вырасти только из зерна любви, что как магнитом влечет один пол к другому. Он не находил ничего подобного в танцзалах и в кафе тыловых городов, словом, в тех местах, где за деньги можно получить немножко радости и забыться. Он не осуждал своих товарищей, которым это нравилось, но самого его это не удовлетворяло. За годы преждевременной зрелости и пребывания исключительно в мужском обществе тоска по физической близости слилась с тоской по близости духовной, одной без другой он не мыслил.
А с Ангелой не потребовалось много слов, не потребовалось объяснений - он нашел все, к чему стремился. Она была так же молода годами, так же стара пережитым и так же одинока, как он. Ее мать, по происхождению немка, была убита немецкой пулей. Отец и бывший жених - она уже не помнила его лица - сражались на другой стороне, на стороне ее народа, а может, были убиты. Молодой офицер, что был тут, рядом с ней, сражался против них, возможно, стрелял в них. Он принадлежал к тем, кого называют врагами. Но он все три года помнил, что она пожалела его, а ведь она не сделала ничего особенного, ничего, что в ее глазах имело бы хоть малейшую цену. И вот он пришел к ней, будто их что-то связывало, и оба вссприни-мали эту связь, как нечто само собой разумеющееся, понятное и все же как нечто сокровенное, о чем нельзя да и не нужно говорить.
Может, это была та заветная тайна, которой люди так отчаянно взыскуют, ибо овладеть ею не могут ни борением духа, ни силой разума? А им эта тайна открылась.
Они не только ощущали, они знали, что их связывает: новый, еще не родившийся смысл жизни, предчувствие которого переполняло их чудесной уверенностью. Вечерами они сидели рядышком на скамейке, иногда молчали и все же были уверены, что думают об одном и том же; иногда потихоньку говорили обо всем, что приходило на ум. Вскоре каждый знал о другом больше, чем тот до сих пор знал сам о себе. Они почти не касались друг друга, но флюиды между ними были крепче и действительнее всего материального, а воображение дарило им самое лучшее: восприятие, осознание счастья во всей его полноте.
Как и для всех влюбленных, для них, когда они были вместе, не существовало никого на свете; они забывали, что есть глаза, уши и языки, которые не знают удержу и ничем не гнушаются. Как и все влюбленные, они были уверены, что никто не проведал их тайны и что ни один человек не интересуется, на какую прогулку отправляется каждый вечер странный молодой лейтенант. Ведь это же касается только нас, думали они. Роза и ее дочки думали иначе.
Они разгадали загадку, почему на этого офицера не действуют ни алкоголь, ни оркестрион, ни нежное прикосновение бедра. Что до Ангелы, тут с их точки зрения все было просто: она скрытная, пронырливая, видавшая виды девица, простой военный хлеб ей, видите ли, не по вкусу, она зарится на сладкий пирог. С этим господином она, конечно, встречалась раньше и уже тогда завела с ним шашни, ведь яснее ясного, что он торчит здесь ради нее. Должно быть, она пользовалась придурковатостью и сонливостью Кривобока и тайком заводила всякие знакомства. Кто знает, сколько она уже накопила, а семье от этого никакого проку. Роза кипела яростью, но, пока офицер был тут, не решалась ничего предпринимать. Почтительное обращение с ним остальных военных - правда, оно относилось скорее к имени и рангу его отца - навело ее на мысль, что он, возможно, лицо высокопоставленное и влиятельное, лучше ему не мешать. Поэтому пока что она отложила свою месть, а тем временем накапливала в сердце злобу. Но она неукоснительно следила, чтобы дверь в сарай, где спала Ангела, в десять часов .вечера, когда той полагалось ложиться, была на запоре. Она сама лично запирала дверь, а ключ клала себе под подушку. Так она, по крайней мере, насколько могла, мешала ей получать удовольствие.
Тыловой фельдфебель Рёбиг, местный комендант Людеман и остальные завсегдатаи трактира тоже понимали что к чему, и, когда Александр после раннего ужина прощался и уходил подышать перед сном свежим воздухом, они подталкивали друг друга под столом. Фельдфебель Рёбиг раз как-то даже прокрался к колодцу и спрятался за кустами, но кусты не предали влюбленных, ночной ветер шелестел в листве и заглушал их тихие речи, а вечерняя тьма одела их своим покровом. Рёбигу не удалось ничего подслушать, он только смутно разглядел две прижавшиеся друг к другу фигуры. Тем неудержимее заработала его фантазия, ведь ему надо было хоть чем-то попотчевать своих застольных приятелей. При этом он проявил подлинный талант, изобразил все метко, наглядно, не скупясь на подробности, чем вызвал у слушателей своего рода уважение, больше того - смешанную с восхищением зависть к Александру и его скрытым мужским качествам. В то же время их грызла досада, не давало покоя разочарование в Ангеле: они-то считали ее неприступной, а теперь оказывается, она была такой только для них, для завсегдатаев тетки Розы, а с другими - пожалуйста! Ни от чего мужчины, а может, и люди вообще, не становятся такими злобными, бесстыдными, подлыми, как от уязвленного самолюбия. Поэтому с Александром они были притворно любезны и всячески перед ним заискивали - ведь от него они скоро избавятся, - зато Ангелу преследовали обидными взглядами и мстительными мыслями, что она замечала тем меньше, чем глубже погружалась в волны нежданного счастья.
В последний день его отпуска на передовой начался форменный ад. Союзники предприняли второе, крупное наступление на фландрском фронте. Окна дребезжали от грохота ураганного огня; казалось, бой приближается с каждым часом. Уже можно было различить в общем гуле залпы отдельных батарей, словно где-то близко били в литавры и тарелки. Уже дрожала земля от выстрелов под Розелером тяжелых орудий на железнодорожной установке. Наступление всюду продвигалось вперед - у Витшета, Диксмюнда, в Хоутхоульстерском лесу. Мимо проходили полки, форсированным маршем направляясь к участкам фронта, бывшим под угрозой прорыва. Ожесточенные, сосредоточенные лица солдат говорили, что они не обманываются насчет ожидающей их участи. Через деревню непрерывным потоком шли с фронта санитарные повозки с их горестным грузом, спешили покрытые пылью ординарцы. Небо и земля гудели от шума моторов и грохота зенитных орудий. Положение было объявлено угрожающим, все отпуска отменялись.
Александр по штабному телефону выяснил, что его полк, к которому ему надлежало присоединиться на следующее утро с маршевым эшелоном, стоит на самой опасной линии прорыва. Он приготовился к походу и ждал со смешанным чувством равнодушия и тошноты, внутренней онемелости и отвращения, с тем чувством, с каким тогда, после всего пережитого, шли в бой, шли словно под давлением неотвязного кошмара.
В тылу как военные, так и гражданские лица со страхом прислушивались к громыханию приближающегося заградительного огня. Во взглядах кое-кого из местных жителей мелькали удовлетворение и надежда, но в то же время и затаенная угроза. Перед наступлением темноты все вдруг стихло, но вскоре охваченный красным пламенем горизонт снова взвыл. Среди ночи в Линдекене была объявлена воздушная тревога, и почти сейчас же в деревне впервые услышали визгливый свист падающей бомбы, а затем оглушительный грохот взрыва. Все, гонимые страхом, кинулись в заранее подготовленные подвалы и бомбоубежища, как то было предписано приказом. В мгновение ока ни в домах, ни в постелях никого не осталось, и друзья и враги до утра сгрудились в щелях и подвалах.
Семейство Вульфергемов, громко вопя, ругаясь и визжа от страха, спряталось в защищенном мешками с песком подвале для картофеля. Полнотелая Роза с испугу съехала вниз с крутой лесенки, а на нее одновременно приземлились Леопольд-Кривобок и фельдфебель Рёбиг, которые в минуту опасности не стали подымать спор из-за права на это место. Дамы, выскочившие из постелей в легких ночных одеяниях, прикрылись мешками для картофеля; в подвале нашлась бутылка водки, и, опомнившись от первого испуга, вся компания устроилась довольно уютно. Об Ангеле забыли. Ключ от ничем не защищенного сарая, где стояла ее койка, хранился под подушкой у Розы. Напрасно тряс Александр дверь сарая - ни он, ни Ангела не знали, где спрятан ключ. Он слышал ее голос, она кричала, чтобы он шел в убежище, она не боится. Тогда он схватил оглоблю, прислоненную к стене, и высадил дверь. Они стояли друг против друга, свет луны, проникавший в сарай, озарял их лица. Они забыли о войне, об убежище, об опасности. Сейчас они действительно были одни на всем свете. Впервые прильнули они друг к другу, познав наслаждение жившей в них страстной любви, и не могли разомкнуть объятия. Сердца их громко бились, но не от страха, они слышали только, как стучит в их жилах кровь. Грохот и рев снаружи их не трогали. В деревне дымились разрушенные дома, сновали мужчины с носилками, лаяли зенитки. Они ничего не видели, ничего не слышали. Возможно, в эту минуту они страстно желали смерти как высшего свершения. Но смерть прошла мимо, и на них нахлынула жизнь во всей ее полноте.
to Be Continued.... оппа!