Чили. Альенде. Начало Пиночета.
Читал в "Марксизьме и Современности" №3-4(29-30) за 2004 г. окончание 3й части статьи А.В.Харламенко "Какое нам дело до Латинской Америки?" В электронной версии она, кстати, не была Мной в инете найдена...
После еёпрочтения становится по-иному понятным не просто многое, но ОЧЕНЬ многое...
Например, за что Альенде пришлось столь жестоко чинопетить...
11 июля 1971 г. Конгресс принял поправку к Конституции, установившую исключительное и неотъемлемое право государства распоряжаться природными ресурсами. Против не было ни одного голоса: депутаты от правой Национальной партии (НП) воздержались, остальные проголосовали "за". 11 июля стало Днём Национального достоинства.
Поправка разрешала правительству вычесть из суммы компенсации сверхприбыли и выплаты за амортизацию оборудования. Однако, ответственность за эту революционную меру буржуазные парламентарии целиком переложили на правительство, оставив контроль представителям своего класса в судейских мантиях: размер компенсации устанавливал генеральный контроллер, а для разрешения споров учреждался арбитражный суд с участием членов Верховного суда.
29 сентября 1971 г. президент заявил, что из полагавшейся "Анаконде" и "Кеннекотт" компенсации будут вычтены 774 млн. долл., полученные с 1955 г. сверх средней в мировом масштабе прибыли, равной 12% годовых. В октябре это решение было утверждено генеральным контроллером. Поскольку стоимость национализированных шахт оценивалась в 500-600 млн., компании не только лишались компенсации, но и оставались в долгу у Чили. Однако чилийское государство брало на себя долги их филиалов. "Тем самым мы выплачиваем косвенную компенсацию в размере 736 млн. долл. медным компаниям, которые вывезли из нашей страны за 50 лет 4500 млн. долларов", - разъяснял президент[36]. Строго говоря, "Анаконду" и "Кеннекотт" не экспроприировали, им просто не дали содрать со страны три шкуры. Но обе ТНК сразу же обратились в арбитражный суд Чили с требованием пересмотреть размеры компенсации.
Принцип вычета сверхприбылей из суммы компенсации произвел сильное впечатление за рубежом. Его стали называть "доктриной Альенде". С ним согласилось большинство действовавших в Чили иностранных компаний. Даже в медной отрасли нашлась такая компания - "Серро корпорейшн": по сравнению с "Анакондой" и "Кеннекотт" она была аутсайдером, только начинавшим деятельность в Чили, поэтому в отличие от них не переводила прибыли за рубеж и продолжала оказывать техническую помощь после национализации; в декабре 1972 г. специальный трибунал по меди постановил выплатить ей 37.5 млн. долл. компенсации, что было близко к её притязаниям[37]. Но администрация США и международные финансовые институты встретили "доктрину Альенде" резко враждебно.
В октябре 1971 г. высшие администраторы шести корпораций, имевших инвестиции ы Чили (Anaconda, Ford Motor Company, First National City Bank, Bank of America, Ralston Purina, ITT) встретились с госсекретарем У.Роджерсом для обсуждения их затруднений и возможных ответных мер правительства. Роджерс выразил обеспокоенность тем, что действия Чили могут вызвать эффект домино по всей Латинской Америке, если США не прибегнут к сильной акции возмездия, а также обещал ввести неформальное эмбарго на поставки Чили запчастей и сырья и применить поправку к закону о помощи иностранным государствам, предписывающую её прекращение, если экспроприированные компании не получат "скорой и адекватной" компенсации. Для частичной компенсации потерь медных корпораций в Чили налоги на них в США были снижены на 175 млн. долл[38].
--------------------
А система организации и регламентации работы властных структур в Чили была такой... такой! ТАКОЙ!!! Что Ельцын и Ко просто курят чупачупс в бабруйском лесу от зависти... Т.е. без поллитры и применения обычного права - гражданскую войну было явно не обойти...
Конституцией не были четко разграничены полномочия исполнительной власти и Конгресса. Президент назначал министров и губернаторов, отвечавших только перед ним, но Конгресс мог вынести любому из них "Конституционное обвинение" и обязать президента сместить его (нарушены ли конституция и закон, решали почему-то не юристы, а депутаты). Президент лишь в 1969 г. получил право единожды распустить Конгресс, и то только при условии проведения референдума. Конгресс же мог отправить президента в отставку путем "конституционного обвинения", причем в конституции не было оговорено, выносится ли оно квалифицированным или простым большинством. Такая же юридическая неопределенность существовала по поводу преодоления Конгрессом президентского вето и внесения поправок в конституцию, хотя на практике это делалось двумя третями голосов. Сенаторы избирались на восемь лет, и обновить состав верхней палаты за шесть лет президентского мандата было невозможно, поэтому простое большинство в парламенте почти всегда принадлежало оппозиции. Оно не позволяло контроллировать действия исполнительной власти, но давало законную возможность саботажа и мятежа, которую буржуазия не раз использовала против неугодных ей и её империалистическим партнерам президентов.
То же можно сказать и о судебной власти. Чудовищное нагромождение законов и подзаконных актов, накопившихся с колониальных времён до последней трети XX века (трудовому кодексу было более сорока лет, гражданскому - более ста!) давало корпорации юристов неограниченные возможности крючкотворства и коррупции. Члены Верховного суда назначались пожизненно и были абсолютно бесконтрольны. Они могли лишить депутата парламентской неприкосновенности и отдать его под суд, аннулировать даже президентское помилование.
В 1970 г. был учрежден конституционный суд, которому надлежало разрешать конфликты между законодательной и исполнительной властями. В тупиковой ситуации, запрограммированной самим способом формирования этой инстанции (трое судей назначались президентом с согласия сената, двое избирались Верховным судом), президент имел право распустить Конгресс, провести по спорному вопросу референдум и назначить новые выборы. Это была единственная легальная возможность преобразования политической системы.
В дополнение к трем ветвям власти имелась четвертая - главное контрольное управление, призванное следить за соблюдением законов и проверять деятельность правительства, выступать высшим апелляционным органом. Руководил им генеральный контроллер, который назначался президентом, но мог быть смещен лишь Конгрессом путем "конституционного обвинения". Обычно с избранием нового президента генеральный контроллер подавал в отставку, но после избрания Альенде он этого не сделал.
Очевидно, что в такой политической системе, представлявшей собою карикатуру на "разделение властей", исполнительная власть, попытавшаяся осуществить сколь-нибудь серьёзные преобразования, была просто обречена на конфронтацию с другими "ветвями". Штаб контрреволюции сразу взял именно такой курс.
Главное контрольное управление, при буржуазных правительствах мало проявлявшее себя, встало на защиту монополистов и землевладельцев. Декреты президента не утверждались месяцами, а то и годами: управление вело бесконечные проверки, посылало инспекторов, запрашивало все новые данные, лишь бы затянуть дело. Когда рабочие-текстильщики потребовали прекратить саботаж, управление тут же устроило проверку их предприятия и добилось увольнения неугодных.
Судебная система с самого начала показала свой классовый характер. Иски фабрикантов против рабочих, латифундистов против крестьян рассматривались немедленно, и если нахордилась малейшая зацепка, неугодных ждала тюрьма; зато привлечь к суду хозяина зав нарушение прав трудящихся и саботаж было практически невозможно. Верховный суд отказался лишить парламентской неприкосновенности сенатора Р.Моралеса, обвинявшегося в причастности к убийству Шнейдера. Неудивительно, что ЦК СПЧ назвал Верховный суд "единственным органом власти,которого не коснулись изменения, происходящие в стране"[145], и потребовал отставки его председателя.
Не отставал и Конгресс. 22 декабря 1970 г. обе палаты окончательно приняли статут "конституционных гарантий", ограничивший полномочия правительства (выполняя договоренность с ХДП, за него проголосовали и парламентарии от партий Народного единства). Правительственные законопроекты нередко отклонялись, а если настроения народа этого не позволяли, подолгу мариновались в парламентских комиссиях, выхолащиваясь поправками. На юридическую легализацию КУТ, де-факто признанного 18 лет назад, потребовалось полгода. Не довольствуясь парламентской обструкцией, правые уже в начале 1971 г. внесли "конституционные обвинения" министра юстиции за амнистию политзаключенных и критику решения Верховного суда по делу Моралеса, а также губернатора-коммуниста Ф.Тейльера Молины - за отказ направить войска против занявших латифундии крестьян. Этот метод политико-юридической войны за первый год применялся пять раз, в том числе дважды - против министра экономики. Не зря Корвалан сказал: "Чили - еднственная в мире страна, где оппозиция преследует правительство".
Само понятие "оппозиция" утратило привычный смысл, т.к. применялось к политическим силам, расплагавшим не меньшей, а то и большей реальной властью, чем правительство. Нормы, ограждавшие свободу оппозиционной деятельности, из гарантий буржуазной демократии превратились в средство классовой борьбы против демократии трудящихся и в перспективе - в средство установления открытой диктатуры буржуазии.
Миристы ожидали двоевластия - а оно уже стало действительностью. Правда, в необычной форме - не как противостояние старому государству низовой самоорганизации трудящихся вне его, как в прежних революциях, а как противостояние разных "ветвей власти", которые вместе со своей опорой - массовыми организациями антагонистических классов - по существу составили две противоположные системы власти. Уживаться какое-то время их вынуждало, как всегда при двоевластии, равновесие сил. Сохранение или нарушение этого равновесия, как во всякой революции, определялось двумя факторами: организованностью и настроением народных масс и возможностями сторон прибегнуть в критический момент к силе.
В этом плане первостепенную роль играли институты политической системы, официально не облеченные властными полномочиями, но по реальному влиянию не уступавшие "ветвям власти" и тесно с ними связанные: средства массовой коммуникации и армия. Они не замедлили включиться в политическую борьбу.
------------------
А кроме того, традиции профсоюзного экономизма сыграли с Альенде и Ко мегазлую шутку...
Экономическая борьба, служившая раньше одним из главных каналов активности и организации масс, показывала теперь оборотную сторону. В этой связи Альенде подчеркивал: "Мы сохраняем право на забастовку, но считаем, что трудящимся нет необходимости прибегать к ней, ибо обязанность правительства - предупреждать возникновение конфликтов путем справедливого пересмотра зарплаты, если речь идет об экономических вопросах, или путем удовлетворения основных требований социального характера, нсли это в рамках возможностей предприятий - государственных, частных или смешанных..."[68].
Правительство и руководство партий Народного единства неоднократно призывали трудящихся умерить экономические требования. Еще в ноябре 1970 г. Корвалан подчеркивал: "Интересы трудящихся, всех народных масс зависят сейчас в основном не только и не столько от успеха того или иного выступления в защиту отдельных требований, а от успеха, которого добьется правительство Народного единства в достижении своих программных целей"[69]. В январе 1971 г. президент критиковал "группы рабочих, которые лишь на том основании, что они заняты на важных предприятиях, имеющих огромное значение для экономики страны, стремятся получить значительно большие выгоды, чем остальные трудящиеся "[70]. Месяц спустя он конкретизировал: "...Рабочие медной промышленности должны понимать лежащую на них ответственность. В существующих условиях быть рабочим этой отрасли - это привилегия. Организация трудящихся медной промышленности позволяет им оказывать гораздо более сильное давление,чем все остальные организации чилийских трудящихся. Забастовка в этой отрасли не может продолжаться более 10, 12 или 15 дней. если бы такая забастовка длилась месяц, два или три месяца, она означала бы катастрофу для экономики страны"[71]. Коммунисты убеждали трудящихся не злоупотреблять забастовками, наносившими теперь ущерб не частным хозяевам, а государству, обществу: "До нынешнего времени было принято выдвигать требования <с запасом>... Трудящимся необходимо было иметь поле для маневрирования, ибо все власти действовали против них. Ныне положение изменилось. В стране существует народное правительство. Ведется борьба против инфляции. Повышение зарплаты должно полностью покрываться за счет прибылей промышленных предприятий... Если действовать ныне, исходя из критериев вчерашнего дня, это может нанести ущерб выполнению программы правительства "[72].
Но эти призывы не были подкреплены организационно. "Требования повышения зарплаты и расширение общественного сектора ставили правительство перед необходжимостью наладить тесную координацию действий с рабочими организациями и прямой контроль над соглашениями, заключавшимися на каждом государственном предприятии. Решение этого вопроса путем прямых переговоров между трудящимися и директорами взятиых под государственный контроль предприятий создавало <демонстрационный эффект> и значительно усиливало нажим на правительство. Надо было создать Национальную комиссию по зарплате из представителей государства и трудящихся"[73]. Но этого сделано не было.
В 1971 г. зарплата возросла примерно на 50% вместо запланированных 35%, в первом полугодии 1972 г. вместо 22% - снова примерно на 50%[74]. В результате уже в 1971 г. реальные доходы трудящихся выросли на 20-30, бюджетные расходы - на 43%. Это было, с одной стороны, крупным завоеванием трудящихся: впервые рабочие семьи смогли регулярно есть мясо и рыбу, покупать добротную одежду и бытовую технику, переезжать в достойное людей жилье. Но, с другой стороны, рост зарплаты и социальных ассигнований, намного превышавший плановые наметки, быстро истощал финансовые ресурсы и создавал разрыв между спросом и предложением. Вначале он компенсировался вводом неиспользованных мощностей производства и увеличением налогов, но так не могло продолжаться бесчконечно, тем более в условиях нараставшего экономического саботажа со стороны транснационального капитала и администрации США.
Уже в январе 1971 г. П.Вускович предостерегал: "Общие условия соглашения КУТ и правительствадают объективную оценку максимума перераспределения дохода между капиталом и трудом, которое мы можем планировать на 1971 г. через этот механизм. Добиваясь значительного превышения этих пределов, можно прийти лишь к двум последствиям: либо повредить в целом политике цен, направленной на защиту реальной покупательной способности зарплаты, либо как минимум дать выигрыш определенной части трудящихся в ущерб реальным доходам другой части трудящихся... Мы не добьемся ничего, повышая зарплату без меры, если она очень скоро растворится, как соль в воде, под давлением инфляции, которую трудно будет контроллировать"[75].
Не располагая всей полнотой власти, Народное единство не смогло передать государству хотя бы часть растущих прибылей буржуазии путем налогообложения. Понадеявшись на рост доходов от экспорта, правительство не внесло проект налоговой реформы своевременно, пока политическая ситуация позволяла ее осуществить. В дальнейшем буржуазное большинство Конгресса блокировало любые попытки повысить налоги на капитал или предметы роскоши или создать фонд капиталовложений, финансируемый за счет прибылей капиталистов. Буржуазия систематически уклонялась и от существующих налогов (по данным первого послания президента Конгрессу, на 40%); от неуплаты только налога с оборота страна теряла большие суммы бюджетного дефицита. Буржуа и их парламентарии не только оберегали свои счета, но и вели экономическую войну против революции, провоцируя дефицит общественного сектора и инфляцию. Они добились своего: при повышении зарплаты и твердых ценах на продукцию большинсто предприятий госсектора не только не могли пополянть бюджет, но сами нуждались в кредитах. Дефицит госбюджета в 1971 г. превысил ожидаемый более чем вдвое, достигнув почти трети расходов бюджета. Вместе с дефицитом росла инфляция. С декабря 1970 по декабрь 1971 г. денежная масса увеличилась более чем вдвое[81] - иной возможности платить зарплату и социальные пособия трудящимся общественного сектора правительству не оставили.
Впоследствии в Чили и вне ее нередко высказывалось мнение, будто основные ошибки были допущены Народным единством в экономической политике.
Конечно, было бы лучше сразу "сосредоточить силы на ключевых экономико-политических группах... контроллирующих экономическую систему и держащих в руках власть"[82]. Трудно спорить и с тем, что "консолидация изменений собственности и народного участия должны дыли предшествовать усилению политики перераспределения"[83]. Выдвижение на первый план перераспределения, особенно в форме повышения зарплаты, не могло не усиливать у части трудящихся настроений экономизма и потребительства.
Однако, у Народного единства, имевшего не всю полноту власти, а лишь часть её, фактически не было иных возможностей социально-экономических преобразований, кроме растянутого процесса, сочетавшего черты рабочего контроля и национализации де-факто. Именно благодаря ему люди труда, издавна подвергавшиеся угнетению и унижениям, разогнули спины, почувствовали себя полноправными гражданами, достойными лучшей жизни и способными добиваться ее. Каковы бы ни были его минусы, какими бы опасностями он ни был чреват, реальной альтернативы ему на начальном этапе революции не было. Чтобы действительно управлять общественным сектором, надо было объединить предприятия в централизованную систему, слить многочисленные банки в единый государственный банк, по-настоящему распоряжаться финансами, включая налоги. Для всего этого требовалась полнота власти...
--------------------------
В части армейской и военной политики Альенде и Ко тоже налажали неслабо таки-так...
В самом деле, сложились условия, на некоторое время сделавшие армию фактором двоевластия. Это, во-первых, конституция, отводившая вооруженным силам роль гаранта конституционного строя при формальном отстранении их от осуществления власти и участия в политике. Во-вторых, - социальные связи офицерства со "средними слоями", окрепшие за пять десятилетий поддержки военными реформистов различного толка, нередко блокировавшихся с левыми партиями против старой олигархии. В-третьих - традиционная ориентация вооруженных сил на защиту общенациональных интересов. Все это прежде использовалось буржуазией для противопоставления военных трудящимся, левым силам, но в начале 70-х годов обернулось против неё самой: именно ей приходилось теперь идти против законного правительства, нарушая конституционную законность; она предстала перед нацией как опора иностранных эксплуататоров и лишилась поддержки значительной части "средних слоев". Народное единство, наоборот, выступило как защитник конституции от угрозы фашистского путча, как избавитель большинства нации от угнетения монополистической олигархией, добивалось возвращения стране природных богатств. Это не могло не повлиять на позицию офицеров-конституционалистов, не расположенных идти против всего, чему их учили десятилетиями, и с симпатией смотревших на радикальные реформы военных правительств в соседней Перу и Панаме.
Отсюда - "доктрина Шнейдера-Пратса": вооруженным силам надо и при левом правительстве оставаться гарантом общенациональных интересов и конституционного строя, не вмешиваться в политическую борьбу, пока она идет в рамках законной системы институтов, но не позволять экстремистам ее сломать. Эта доктрина при классовой противоположности одних "законных институтов" другим санкционировала и закрепляла равновесие сил, т.е. двоевластие. Но ее можно было обратить либо против правых, либо против левых - смотря кто, каким образом и при каких условиях выступил бы нарушителем равновесия. На эту линию, преобладавшую в вооруженных силах первые полтора-два года, стремилось опираться правительство Народного единства. Альтернатиивой могло стать только провоцирование военного переворота, противостоять которому безоружный народ не мог.
В этой уникальной ситуации требовалась реалистичная политика, которая "по крайней мере позволяла бы укреплять позиции конституционалистов и предвидеть развитие внутренних противоречий, добиваясь их блгоприятного разрешения"[153]. Надо было действовать так, чтобы политически изолировать правых офицеров и поддержать гражданскую активность лучшей части военных. Но вместо компромисса с военными - патриотами и конституционалистами, был взят курс на компромисс с армией как институтом. За ней был фактически признан статус "государства в государстве" и антиконституционная роль арбитра в социально-политических конфликтах. Военные сохранили даже немыслимый в XX веке "фуэро", пережиток средневекового судебного иммунитета - право суда и следствия членами своей корпорации.
Еще до вступления в должность Альенде провел несколько встреч с генералами. Решено было увеличить ассигнования на закупки вооружения и снаряжения, повысить жалованье военным, привлечь их к выполнению задач экономического развития, в том числе к управлению медной и другими стратегически важными отраслями. Но этим дело не ограничилось. Ради обеспечения лояльности армии Народное единство отказалось от программных требований предоставления унтер-офицерам и солдатам права голоса, изменения порядка продвижения по службе с целью облегчить нижним чинам получение офицерского звания. Президент фактически обязался не проводить никаких реформ в армии. В угоду правым генералам были оставлены в силе соглашения о военном сотрудничестве с США. В Вашингтоне оценили эту возможность влияния на вооруженные силы Чили и, свернув экономические связи с нею, продолжади расширять связи военные: подготовку офицеров в США и зоне Панамского канала, ежегодные совместные маневры ВМС, поставки вооружения и военной техники.
По конституции президент как главнокомандующий вооруженными силами имел право назначать и отправлять в отставку старших офицеров. Ближайшие предшественники Альенде за 6 лет пребывания на посту успевали 3-4 раза сменить командование вооруженных сил. И только глава правительства Народного единства почти не использовал это право. Не кто иной, как генерал Пратс, почти три года спустя сказал президенту и лидерам левых партий: "Что за немыслимую ошибку вы совершили! Как вы могли не использовать возможность изменить армейскую иерархию - назначить, например, командующим капитана!" На удивленный вопрос: "Разве это было возможно?" - он ответил: "Да! Это было возможно. В начале вашего правления это было возможно. Теперь - нет!"[154].
Конституция позволяла создать лояльную правительству службу разведки, но она была оставлена под контролем реакционеров. То же было с военной юстицией, которой предоставиил расследовать все заговоры с участием военных. Вопреки конституции, изменнические действия и даже мятежи рассматривались как внутренние дела армии, политические связи заговорщиков не раскрывались, судили одних "стрелочников", да и те отделывались смехотворными наказаниями. Даже дело об убийстве Шнейдера спустили на тормозах; только миристы назвали вещи своими именами: "Следствие раскрыло лишь последний и предпоследний уровни, оставив совершенно нетронутыми более важные части заговора, которые уже готовят контрнаступление..."[155].
Казармы по-прежнему были наглухо закрыты для левых, их прессы и литературы. Любые попытки политического просвещения военных немедленно клеймились как попытка раскола армии и после демарша генералов дезавуировались правительством. Например, 20 августа 1971 г., в день правого мятежа в Боливии, министр обороны Чили выстретился с командующими армии, ВМС и ВВС в связи с заявлением правых депутатов о проникновении МИР в вооруженные силы. Эти утверждения были признаны необоснованными. Месяц спустя миристы обнародовали в журнале и листовках программу демократизации вооруженных сил и полиции: предоставление солдатам и офицерам права избирать и быть избранными, хранить и читать в казармах любую прессу, проводить собрания, участвовать в массовых организациях наравне со всеми гражданами, не подчиняться антиконституционным приказам. Демонстрируя военным неприкосновенность статус-кво, правительство распорядилось изъять журнал из продажи и подать в суд на автора. Зато во всех трех родах вооруженных сил беспрепятственно действовали ячейки "Патриа и либертад", "Опус деи", других ультраправых группировок, пропагандировались геополитические концепции фашистского толка (главным специалистом по ним был Аугусто Пиночет). К.Альтамирано с полным основанием писал: "В общественном плане аполитичность армии - явление однонаправленное. В той же мере, в какой она изолирует ее от всякого идеологического влияния слева, она оставляет ее беззащитной перед реакционными идеями"[156].
---------------------------
Но главную, пожалуй, лажу Народное единство налажало в отношении конституционного референдума...
Проведение активной политики в военном вопросе означало немиалый риск. Но не идти на него - значило заведомо обречь революцию на гибель. Тот факт, что "средии военных не было заметных течений, которые благоприятно относились бы к процессу социалистических преобразований"[159], ещё не означал, что не было людей, способных принять сторону революции по демократическим, патриотическим, атнифашистским мотивам. Например, симпатизировали Народному единству многие карабинеры: выполняя полицейские функции, они воочию видели тяжелую жизнь бедняцких кварталов и деревни, убеждались в безупречном соблюдении закона организованными рабочими, теряли товарищей от рук правых террористов и негодовали, когда буржуазный суд оставлял убийц безнаказанными. Однако эти симпатии при отсутствии систематической работы левых в вооруженных силах не могли стать политическим фактором.
Представляется, что условия сложившегося в Чили двоевластия объективно детерминировали два пути его преодоления. Первый, классический, пролегал через возникновение органов революционной самоорганизации трудящихся вне буржуазной системы институтов и их фронтальное противостояние этой системе. На этот путь ориентировались МИР, левые социалисты, левые христиане. Но в условиях Чили он сразу же противопоставлял пролетарский авангард всем социальным силам, для которых легитимность преобразований была связана с сохранением "законности и порядка" и привычного образа жизни (большинству "средних слоев", контрллируемой ХДП части крестьянского и рабочего движения, абсолютному большинству военных), и клира. В то же время он не мог возместить потерю этих союзников и попутчиков опорой на низы пролетариата и крестьянства, в условиях двоевластия революция до них почти не доходила. Этот путь также неминуемо обострял отношения между самими левыми, пролетарскими по классовой сущности организациями, из которых одни участвовали в органах исполнительной власти в рамках старой системы государственных институтов, а другие всей своей деятельностью разрывали эти рамки. Всем этим задавалось соотношение сил, при котором победа революции была возможна лишь при особо балгоприятном стечении обстоятельств в решающий момент.
Другой путь состоял в том, чтобы в самой системе старого государства найти и использовать возможности ее отрицания по ее же формальным правилам, революциниировать ее изнутри, не вступая с ней во фронтальное столкновение, что должно было максимально расширить социальную базу революции. Таков был выбор С.Альенде и КПЧ. Но для достижения цели надо было не пытаться завоевывать институты буржуазного государства шаг за шагом, чему отдали предпочтение и Альенде и компартия, а нащупать и задействовать легитимный рычаг, обеспечивающий быстрое изменение соотношения сил. Таким рычагом мог стать референдум об изменении конституции. К.Альтамирано позднее писал: "Это была единственная возможность изнутри госаппарата завоевать новую долю власти, выработать новые правила игры в соответствии с меняющимся соотношением сил. ... Сама по себе она, даже в случае победы, не предотвращала противостояния, но позволяла революционному движению примениться к новым условиям, усилить свои позиции на всех фронтах, даже военном, и выиграть драгоценное время на подготовку к возможному столкновению"[160]. Референдум надо было провести своевременно, пока на настроение большинства действовали общенациональные мотивы, прежде всего национализация природных богатств, пока не были исчерпаны возможности расширения общественного сектора и перераспределения национального дохода декретами исполнительной власти[161], пока не сказались последствия обострения классового антагонизма в неблагоприятных для пролетариата социально-политических условиях. После победы Народного единства на референдуме объективно неизбежное размежевание классовых сил происходило бы уже в качественно иной политической системе, с гораздо большими шансами на победу революции.
Оптимальный момент для референдума наступил весной 1971 г. Муниципальные выборы 4 апреля показали, что значительная часть крестьянства и городской бедноты, голосовавшая в 1969-70 гг. за ХДП и НП, перешла на сторону левых. Нардоному единству в первый и последний раз удалось немного опередить правую и центристскую оппозицию (49.75% против 48.07%). С учетом голосов, поданных за небольшие левые партии, левые набрали абсолютное большинство. "Средние слои" качнулись влево: только что созданная Конфедерация коллегий специалистов единогласно решила оказать поддержку правительству, на пленуме Национального совета ХДП едва не прошла резолюция о широком сотрудничестве с правительством. В мае левые социалисты и МАПУ предложили провести референдум не откладывая. Соединив в одном пакете первоочередные социально-экономические (национализация меди, углубление аграрной реформы, прогрессивное налогообложение) и политические меры (замена Конгресса однопалатной Народной ассамблеей, введение выборности ею Верховного суда, отмена ограничений профсоюзных и гражданских прав), можно было решительно сместить баланс сил в пользу трудящихся. Перевес левых, сотавлявший на муниципальных выборах примерно два процента, при голосовании по житзненно важным вопросам мог значительно возрасти. Однако руководители Народного единства сочли референдум слишком рискованным шагом. Они лишь угрожали им оппозиции: "В нужный момент мы отдадим на суверенное решение народа вопрос о замене нынешней конституции с её либеральной основой конституцией социалистической ориентации, а также действующего ныне двухпалатного конгресса - однопалатным"[162], - говорил президент в Конгрессе.
Впоследствие Альенде признал отказ от референдума своей самой серьёзной ошибкой. Но тогда пытались реформировать политическую систему через Конгресс. Обращаясь к законодателям, президент говорил: "От реалистической позиции Конгресса в значительной мере зависит замена капиталистической законности социалистической в соответствии с осуществляемыми нами социально-экономическими преобразованиями. При этом не следует допускать крушения правопорядка, что могло бы открыть путь произволу и эксцессам, которых мы со всей ответственностью стремимся избежать". Президент напоминал: "Борьба народных движений и партий, которым сейчас принадлежит правительственная власть, существенным образом способствовала созданию одной из наиболее обещающих реальностей, которой располагает страна: я имею в виду нашу систему государственно-политических институтов, выдержавшую натиск даже тех, кто пытался сокрушить волю народа". Отсюда делался вывод: "Гибкость этой системы позволяет надеяться, что она не будет служить сдерживающей преградой и так же, как и законодательная система, приспособится к новым требованиям, а это позволит путем использования конституционных норм создать новую систему, которая необходима для преодоления капитализма". Таким образом предлагалось "передать трудящимся, всему народу политическую и экономическую власть", для чего "установить общественную собственность на основные средства производства"[163]. Конгрессу, который проваливал реформы, не пртиворечившие основам буржуазного порядка (предоставление избирательных прав находящимся за рубежом сезонным рабочим, солдатам и унтер-офицерам, создание выборных квартальных судов по мелким делам), предлагали узаконить смену общественного строя и упразднить себя.
Через несколько месяцев президент внес в Конгресс проект конституционной реформы. Пердлагалось закрепить в Основном законе 8-часовой рабочий день, права на жидище, отдых, медицинскую помощь и пенсии, учредить однопалатный парламент с упрощенной процедурой прохождения законопроектов и запретить совмещать лепутатские функции с частным предпринимательством. Реакцию парламентариев-капиталистов можно предугадать заранее.
В августе 1971 г., в момент уже гораздо менее благоприятный, чем полгода назад, СПЧ и КПЧ поставили задачу "как можно быстрее добиться создания однопалатного парламента и осуществления других преобразований в системе государственных институтов"[153]. Но дело так и не сдвинулось с мёртвой точки. "Законное средство, позволяющее осуществить это изменение, - референдум, - говорил Корвалан в ноябре 1971 г. - Почему он ещё не состоялся? Прежде всего потому, что проект референдума пока ещё не получил одобрения всех участников блока Народного единства. ... Второй вопрос связан с первым, но он более важный: осознали ли массы необходимость референдума об изменении конституции?.. Готовы ли силы блока Народного единства полностью включиться в битву, которая будет иметь решающее значение?"[165]. Ожидая момента, гарантирующего успех, референдум так и не провели.
Убедившись, что правительство не решается вынести конституционную реформу на всенародное голосование, правые перехватили у него эту идею. Теперь уже ХДП и НП, набирая пропагандистские очки, самоуверенно заявляли, что готовы к референдуму. В случае его проведения победав левых становилась действительно проблематичной. Контрольное управление и судебная власть, почувствовав, чтосоотношение сил меняется не в пользу правительства, стали выступать против него с удвоенной силой. "Стало ясно, что большая или меньшая гибкость чилийских институтов зависела не от буквы юридической нормы, а от политического могущества борющихся внутри государственного аппарата сил"[166]. Политика выжидания привела к тому, что наиболее выигрышная возможность расширения базы Народного единства и преодоления двоевластия была безвозвратно упущена.
Список литературы пойдёт отдельнымъ постомъ, т.к. невлезаетсцуко...
PS. После прочтения статьи та широкораспространённая в левацкой среде точка зрения, что провал Альенде был обусловлен целиком и полностью его нежеланием вставать на путь революционного насилия и революционного переворота, начинает казацца... гмм... вульгарно-примитивной несколько, что-ли...
После еёпрочтения становится по-иному понятным не просто многое, но ОЧЕНЬ многое...
Например, за что Альенде пришлось столь жестоко чинопетить...
11 июля 1971 г. Конгресс принял поправку к Конституции, установившую исключительное и неотъемлемое право государства распоряжаться природными ресурсами. Против не было ни одного голоса: депутаты от правой Национальной партии (НП) воздержались, остальные проголосовали "за". 11 июля стало Днём Национального достоинства.
Поправка разрешала правительству вычесть из суммы компенсации сверхприбыли и выплаты за амортизацию оборудования. Однако, ответственность за эту революционную меру буржуазные парламентарии целиком переложили на правительство, оставив контроль представителям своего класса в судейских мантиях: размер компенсации устанавливал генеральный контроллер, а для разрешения споров учреждался арбитражный суд с участием членов Верховного суда.
29 сентября 1971 г. президент заявил, что из полагавшейся "Анаконде" и "Кеннекотт" компенсации будут вычтены 774 млн. долл., полученные с 1955 г. сверх средней в мировом масштабе прибыли, равной 12% годовых. В октябре это решение было утверждено генеральным контроллером. Поскольку стоимость национализированных шахт оценивалась в 500-600 млн., компании не только лишались компенсации, но и оставались в долгу у Чили. Однако чилийское государство брало на себя долги их филиалов. "Тем самым мы выплачиваем косвенную компенсацию в размере 736 млн. долл. медным компаниям, которые вывезли из нашей страны за 50 лет 4500 млн. долларов", - разъяснял президент[36]. Строго говоря, "Анаконду" и "Кеннекотт" не экспроприировали, им просто не дали содрать со страны три шкуры. Но обе ТНК сразу же обратились в арбитражный суд Чили с требованием пересмотреть размеры компенсации.
Принцип вычета сверхприбылей из суммы компенсации произвел сильное впечатление за рубежом. Его стали называть "доктриной Альенде". С ним согласилось большинство действовавших в Чили иностранных компаний. Даже в медной отрасли нашлась такая компания - "Серро корпорейшн": по сравнению с "Анакондой" и "Кеннекотт" она была аутсайдером, только начинавшим деятельность в Чили, поэтому в отличие от них не переводила прибыли за рубеж и продолжала оказывать техническую помощь после национализации; в декабре 1972 г. специальный трибунал по меди постановил выплатить ей 37.5 млн. долл. компенсации, что было близко к её притязаниям[37]. Но администрация США и международные финансовые институты встретили "доктрину Альенде" резко враждебно.
В октябре 1971 г. высшие администраторы шести корпораций, имевших инвестиции ы Чили (Anaconda, Ford Motor Company, First National City Bank, Bank of America, Ralston Purina, ITT) встретились с госсекретарем У.Роджерсом для обсуждения их затруднений и возможных ответных мер правительства. Роджерс выразил обеспокоенность тем, что действия Чили могут вызвать эффект домино по всей Латинской Америке, если США не прибегнут к сильной акции возмездия, а также обещал ввести неформальное эмбарго на поставки Чили запчастей и сырья и применить поправку к закону о помощи иностранным государствам, предписывающую её прекращение, если экспроприированные компании не получат "скорой и адекватной" компенсации. Для частичной компенсации потерь медных корпораций в Чили налоги на них в США были снижены на 175 млн. долл[38].
--------------------
А система организации и регламентации работы властных структур в Чили была такой... такой! ТАКОЙ!!! Что Ельцын и Ко просто курят чупачупс в бабруйском лесу от зависти... Т.е. без поллитры и применения обычного права - гражданскую войну было явно не обойти...
Конституцией не были четко разграничены полномочия исполнительной власти и Конгресса. Президент назначал министров и губернаторов, отвечавших только перед ним, но Конгресс мог вынести любому из них "Конституционное обвинение" и обязать президента сместить его (нарушены ли конституция и закон, решали почему-то не юристы, а депутаты). Президент лишь в 1969 г. получил право единожды распустить Конгресс, и то только при условии проведения референдума. Конгресс же мог отправить президента в отставку путем "конституционного обвинения", причем в конституции не было оговорено, выносится ли оно квалифицированным или простым большинством. Такая же юридическая неопределенность существовала по поводу преодоления Конгрессом президентского вето и внесения поправок в конституцию, хотя на практике это делалось двумя третями голосов. Сенаторы избирались на восемь лет, и обновить состав верхней палаты за шесть лет президентского мандата было невозможно, поэтому простое большинство в парламенте почти всегда принадлежало оппозиции. Оно не позволяло контроллировать действия исполнительной власти, но давало законную возможность саботажа и мятежа, которую буржуазия не раз использовала против неугодных ей и её империалистическим партнерам президентов.
То же можно сказать и о судебной власти. Чудовищное нагромождение законов и подзаконных актов, накопившихся с колониальных времён до последней трети XX века (трудовому кодексу было более сорока лет, гражданскому - более ста!) давало корпорации юристов неограниченные возможности крючкотворства и коррупции. Члены Верховного суда назначались пожизненно и были абсолютно бесконтрольны. Они могли лишить депутата парламентской неприкосновенности и отдать его под суд, аннулировать даже президентское помилование.
В 1970 г. был учрежден конституционный суд, которому надлежало разрешать конфликты между законодательной и исполнительной властями. В тупиковой ситуации, запрограммированной самим способом формирования этой инстанции (трое судей назначались президентом с согласия сената, двое избирались Верховным судом), президент имел право распустить Конгресс, провести по спорному вопросу референдум и назначить новые выборы. Это была единственная легальная возможность преобразования политической системы.
В дополнение к трем ветвям власти имелась четвертая - главное контрольное управление, призванное следить за соблюдением законов и проверять деятельность правительства, выступать высшим апелляционным органом. Руководил им генеральный контроллер, который назначался президентом, но мог быть смещен лишь Конгрессом путем "конституционного обвинения". Обычно с избранием нового президента генеральный контроллер подавал в отставку, но после избрания Альенде он этого не сделал.
Очевидно, что в такой политической системе, представлявшей собою карикатуру на "разделение властей", исполнительная власть, попытавшаяся осуществить сколь-нибудь серьёзные преобразования, была просто обречена на конфронтацию с другими "ветвями". Штаб контрреволюции сразу взял именно такой курс.
Главное контрольное управление, при буржуазных правительствах мало проявлявшее себя, встало на защиту монополистов и землевладельцев. Декреты президента не утверждались месяцами, а то и годами: управление вело бесконечные проверки, посылало инспекторов, запрашивало все новые данные, лишь бы затянуть дело. Когда рабочие-текстильщики потребовали прекратить саботаж, управление тут же устроило проверку их предприятия и добилось увольнения неугодных.
Судебная система с самого начала показала свой классовый характер. Иски фабрикантов против рабочих, латифундистов против крестьян рассматривались немедленно, и если нахордилась малейшая зацепка, неугодных ждала тюрьма; зато привлечь к суду хозяина зав нарушение прав трудящихся и саботаж было практически невозможно. Верховный суд отказался лишить парламентской неприкосновенности сенатора Р.Моралеса, обвинявшегося в причастности к убийству Шнейдера. Неудивительно, что ЦК СПЧ назвал Верховный суд "единственным органом власти,которого не коснулись изменения, происходящие в стране"[145], и потребовал отставки его председателя.
Не отставал и Конгресс. 22 декабря 1970 г. обе палаты окончательно приняли статут "конституционных гарантий", ограничивший полномочия правительства (выполняя договоренность с ХДП, за него проголосовали и парламентарии от партий Народного единства). Правительственные законопроекты нередко отклонялись, а если настроения народа этого не позволяли, подолгу мариновались в парламентских комиссиях, выхолащиваясь поправками. На юридическую легализацию КУТ, де-факто признанного 18 лет назад, потребовалось полгода. Не довольствуясь парламентской обструкцией, правые уже в начале 1971 г. внесли "конституционные обвинения" министра юстиции за амнистию политзаключенных и критику решения Верховного суда по делу Моралеса, а также губернатора-коммуниста Ф.Тейльера Молины - за отказ направить войска против занявших латифундии крестьян. Этот метод политико-юридической войны за первый год применялся пять раз, в том числе дважды - против министра экономики. Не зря Корвалан сказал: "Чили - еднственная в мире страна, где оппозиция преследует правительство".
Само понятие "оппозиция" утратило привычный смысл, т.к. применялось к политическим силам, расплагавшим не меньшей, а то и большей реальной властью, чем правительство. Нормы, ограждавшие свободу оппозиционной деятельности, из гарантий буржуазной демократии превратились в средство классовой борьбы против демократии трудящихся и в перспективе - в средство установления открытой диктатуры буржуазии.
Миристы ожидали двоевластия - а оно уже стало действительностью. Правда, в необычной форме - не как противостояние старому государству низовой самоорганизации трудящихся вне его, как в прежних революциях, а как противостояние разных "ветвей власти", которые вместе со своей опорой - массовыми организациями антагонистических классов - по существу составили две противоположные системы власти. Уживаться какое-то время их вынуждало, как всегда при двоевластии, равновесие сил. Сохранение или нарушение этого равновесия, как во всякой революции, определялось двумя факторами: организованностью и настроением народных масс и возможностями сторон прибегнуть в критический момент к силе.
В этом плане первостепенную роль играли институты политической системы, официально не облеченные властными полномочиями, но по реальному влиянию не уступавшие "ветвям власти" и тесно с ними связанные: средства массовой коммуникации и армия. Они не замедлили включиться в политическую борьбу.
------------------
А кроме того, традиции профсоюзного экономизма сыграли с Альенде и Ко мегазлую шутку...
Экономическая борьба, служившая раньше одним из главных каналов активности и организации масс, показывала теперь оборотную сторону. В этой связи Альенде подчеркивал: "Мы сохраняем право на забастовку, но считаем, что трудящимся нет необходимости прибегать к ней, ибо обязанность правительства - предупреждать возникновение конфликтов путем справедливого пересмотра зарплаты, если речь идет об экономических вопросах, или путем удовлетворения основных требований социального характера, нсли это в рамках возможностей предприятий - государственных, частных или смешанных..."[68].
Правительство и руководство партий Народного единства неоднократно призывали трудящихся умерить экономические требования. Еще в ноябре 1970 г. Корвалан подчеркивал: "Интересы трудящихся, всех народных масс зависят сейчас в основном не только и не столько от успеха того или иного выступления в защиту отдельных требований, а от успеха, которого добьется правительство Народного единства в достижении своих программных целей"[69]. В январе 1971 г. президент критиковал "группы рабочих, которые лишь на том основании, что они заняты на важных предприятиях, имеющих огромное значение для экономики страны, стремятся получить значительно большие выгоды, чем остальные трудящиеся "[70]. Месяц спустя он конкретизировал: "...Рабочие медной промышленности должны понимать лежащую на них ответственность. В существующих условиях быть рабочим этой отрасли - это привилегия. Организация трудящихся медной промышленности позволяет им оказывать гораздо более сильное давление,чем все остальные организации чилийских трудящихся. Забастовка в этой отрасли не может продолжаться более 10, 12 или 15 дней. если бы такая забастовка длилась месяц, два или три месяца, она означала бы катастрофу для экономики страны"[71]. Коммунисты убеждали трудящихся не злоупотреблять забастовками, наносившими теперь ущерб не частным хозяевам, а государству, обществу: "До нынешнего времени было принято выдвигать требования <с запасом>... Трудящимся необходимо было иметь поле для маневрирования, ибо все власти действовали против них. Ныне положение изменилось. В стране существует народное правительство. Ведется борьба против инфляции. Повышение зарплаты должно полностью покрываться за счет прибылей промышленных предприятий... Если действовать ныне, исходя из критериев вчерашнего дня, это может нанести ущерб выполнению программы правительства "[72].
Но эти призывы не были подкреплены организационно. "Требования повышения зарплаты и расширение общественного сектора ставили правительство перед необходжимостью наладить тесную координацию действий с рабочими организациями и прямой контроль над соглашениями, заключавшимися на каждом государственном предприятии. Решение этого вопроса путем прямых переговоров между трудящимися и директорами взятиых под государственный контроль предприятий создавало <демонстрационный эффект> и значительно усиливало нажим на правительство. Надо было создать Национальную комиссию по зарплате из представителей государства и трудящихся"[73]. Но этого сделано не было.
В 1971 г. зарплата возросла примерно на 50% вместо запланированных 35%, в первом полугодии 1972 г. вместо 22% - снова примерно на 50%[74]. В результате уже в 1971 г. реальные доходы трудящихся выросли на 20-30, бюджетные расходы - на 43%. Это было, с одной стороны, крупным завоеванием трудящихся: впервые рабочие семьи смогли регулярно есть мясо и рыбу, покупать добротную одежду и бытовую технику, переезжать в достойное людей жилье. Но, с другой стороны, рост зарплаты и социальных ассигнований, намного превышавший плановые наметки, быстро истощал финансовые ресурсы и создавал разрыв между спросом и предложением. Вначале он компенсировался вводом неиспользованных мощностей производства и увеличением налогов, но так не могло продолжаться бесчконечно, тем более в условиях нараставшего экономического саботажа со стороны транснационального капитала и администрации США.
Уже в январе 1971 г. П.Вускович предостерегал: "Общие условия соглашения КУТ и правительствадают объективную оценку максимума перераспределения дохода между капиталом и трудом, которое мы можем планировать на 1971 г. через этот механизм. Добиваясь значительного превышения этих пределов, можно прийти лишь к двум последствиям: либо повредить в целом политике цен, направленной на защиту реальной покупательной способности зарплаты, либо как минимум дать выигрыш определенной части трудящихся в ущерб реальным доходам другой части трудящихся... Мы не добьемся ничего, повышая зарплату без меры, если она очень скоро растворится, как соль в воде, под давлением инфляции, которую трудно будет контроллировать"[75].
Не располагая всей полнотой власти, Народное единство не смогло передать государству хотя бы часть растущих прибылей буржуазии путем налогообложения. Понадеявшись на рост доходов от экспорта, правительство не внесло проект налоговой реформы своевременно, пока политическая ситуация позволяла ее осуществить. В дальнейшем буржуазное большинство Конгресса блокировало любые попытки повысить налоги на капитал или предметы роскоши или создать фонд капиталовложений, финансируемый за счет прибылей капиталистов. Буржуазия систематически уклонялась и от существующих налогов (по данным первого послания президента Конгрессу, на 40%); от неуплаты только налога с оборота страна теряла большие суммы бюджетного дефицита. Буржуа и их парламентарии не только оберегали свои счета, но и вели экономическую войну против революции, провоцируя дефицит общественного сектора и инфляцию. Они добились своего: при повышении зарплаты и твердых ценах на продукцию большинсто предприятий госсектора не только не могли пополянть бюджет, но сами нуждались в кредитах. Дефицит госбюджета в 1971 г. превысил ожидаемый более чем вдвое, достигнув почти трети расходов бюджета. Вместе с дефицитом росла инфляция. С декабря 1970 по декабрь 1971 г. денежная масса увеличилась более чем вдвое[81] - иной возможности платить зарплату и социальные пособия трудящимся общественного сектора правительству не оставили.
Впоследствии в Чили и вне ее нередко высказывалось мнение, будто основные ошибки были допущены Народным единством в экономической политике.
Конечно, было бы лучше сразу "сосредоточить силы на ключевых экономико-политических группах... контроллирующих экономическую систему и держащих в руках власть"[82]. Трудно спорить и с тем, что "консолидация изменений собственности и народного участия должны дыли предшествовать усилению политики перераспределения"[83]. Выдвижение на первый план перераспределения, особенно в форме повышения зарплаты, не могло не усиливать у части трудящихся настроений экономизма и потребительства.
Однако, у Народного единства, имевшего не всю полноту власти, а лишь часть её, фактически не было иных возможностей социально-экономических преобразований, кроме растянутого процесса, сочетавшего черты рабочего контроля и национализации де-факто. Именно благодаря ему люди труда, издавна подвергавшиеся угнетению и унижениям, разогнули спины, почувствовали себя полноправными гражданами, достойными лучшей жизни и способными добиваться ее. Каковы бы ни были его минусы, какими бы опасностями он ни был чреват, реальной альтернативы ему на начальном этапе революции не было. Чтобы действительно управлять общественным сектором, надо было объединить предприятия в централизованную систему, слить многочисленные банки в единый государственный банк, по-настоящему распоряжаться финансами, включая налоги. Для всего этого требовалась полнота власти...
--------------------------
В части армейской и военной политики Альенде и Ко тоже налажали неслабо таки-так...
В самом деле, сложились условия, на некоторое время сделавшие армию фактором двоевластия. Это, во-первых, конституция, отводившая вооруженным силам роль гаранта конституционного строя при формальном отстранении их от осуществления власти и участия в политике. Во-вторых, - социальные связи офицерства со "средними слоями", окрепшие за пять десятилетий поддержки военными реформистов различного толка, нередко блокировавшихся с левыми партиями против старой олигархии. В-третьих - традиционная ориентация вооруженных сил на защиту общенациональных интересов. Все это прежде использовалось буржуазией для противопоставления военных трудящимся, левым силам, но в начале 70-х годов обернулось против неё самой: именно ей приходилось теперь идти против законного правительства, нарушая конституционную законность; она предстала перед нацией как опора иностранных эксплуататоров и лишилась поддержки значительной части "средних слоев". Народное единство, наоборот, выступило как защитник конституции от угрозы фашистского путча, как избавитель большинства нации от угнетения монополистической олигархией, добивалось возвращения стране природных богатств. Это не могло не повлиять на позицию офицеров-конституционалистов, не расположенных идти против всего, чему их учили десятилетиями, и с симпатией смотревших на радикальные реформы военных правительств в соседней Перу и Панаме.
Отсюда - "доктрина Шнейдера-Пратса": вооруженным силам надо и при левом правительстве оставаться гарантом общенациональных интересов и конституционного строя, не вмешиваться в политическую борьбу, пока она идет в рамках законной системы институтов, но не позволять экстремистам ее сломать. Эта доктрина при классовой противоположности одних "законных институтов" другим санкционировала и закрепляла равновесие сил, т.е. двоевластие. Но ее можно было обратить либо против правых, либо против левых - смотря кто, каким образом и при каких условиях выступил бы нарушителем равновесия. На эту линию, преобладавшую в вооруженных силах первые полтора-два года, стремилось опираться правительство Народного единства. Альтернатиивой могло стать только провоцирование военного переворота, противостоять которому безоружный народ не мог.
В этой уникальной ситуации требовалась реалистичная политика, которая "по крайней мере позволяла бы укреплять позиции конституционалистов и предвидеть развитие внутренних противоречий, добиваясь их блгоприятного разрешения"[153]. Надо было действовать так, чтобы политически изолировать правых офицеров и поддержать гражданскую активность лучшей части военных. Но вместо компромисса с военными - патриотами и конституционалистами, был взят курс на компромисс с армией как институтом. За ней был фактически признан статус "государства в государстве" и антиконституционная роль арбитра в социально-политических конфликтах. Военные сохранили даже немыслимый в XX веке "фуэро", пережиток средневекового судебного иммунитета - право суда и следствия членами своей корпорации.
Еще до вступления в должность Альенде провел несколько встреч с генералами. Решено было увеличить ассигнования на закупки вооружения и снаряжения, повысить жалованье военным, привлечь их к выполнению задач экономического развития, в том числе к управлению медной и другими стратегически важными отраслями. Но этим дело не ограничилось. Ради обеспечения лояльности армии Народное единство отказалось от программных требований предоставления унтер-офицерам и солдатам права голоса, изменения порядка продвижения по службе с целью облегчить нижним чинам получение офицерского звания. Президент фактически обязался не проводить никаких реформ в армии. В угоду правым генералам были оставлены в силе соглашения о военном сотрудничестве с США. В Вашингтоне оценили эту возможность влияния на вооруженные силы Чили и, свернув экономические связи с нею, продолжади расширять связи военные: подготовку офицеров в США и зоне Панамского канала, ежегодные совместные маневры ВМС, поставки вооружения и военной техники.
По конституции президент как главнокомандующий вооруженными силами имел право назначать и отправлять в отставку старших офицеров. Ближайшие предшественники Альенде за 6 лет пребывания на посту успевали 3-4 раза сменить командование вооруженных сил. И только глава правительства Народного единства почти не использовал это право. Не кто иной, как генерал Пратс, почти три года спустя сказал президенту и лидерам левых партий: "Что за немыслимую ошибку вы совершили! Как вы могли не использовать возможность изменить армейскую иерархию - назначить, например, командующим капитана!" На удивленный вопрос: "Разве это было возможно?" - он ответил: "Да! Это было возможно. В начале вашего правления это было возможно. Теперь - нет!"[154].
Конституция позволяла создать лояльную правительству службу разведки, но она была оставлена под контролем реакционеров. То же было с военной юстицией, которой предоставиил расследовать все заговоры с участием военных. Вопреки конституции, изменнические действия и даже мятежи рассматривались как внутренние дела армии, политические связи заговорщиков не раскрывались, судили одних "стрелочников", да и те отделывались смехотворными наказаниями. Даже дело об убийстве Шнейдера спустили на тормозах; только миристы назвали вещи своими именами: "Следствие раскрыло лишь последний и предпоследний уровни, оставив совершенно нетронутыми более важные части заговора, которые уже готовят контрнаступление..."[155].
Казармы по-прежнему были наглухо закрыты для левых, их прессы и литературы. Любые попытки политического просвещения военных немедленно клеймились как попытка раскола армии и после демарша генералов дезавуировались правительством. Например, 20 августа 1971 г., в день правого мятежа в Боливии, министр обороны Чили выстретился с командующими армии, ВМС и ВВС в связи с заявлением правых депутатов о проникновении МИР в вооруженные силы. Эти утверждения были признаны необоснованными. Месяц спустя миристы обнародовали в журнале и листовках программу демократизации вооруженных сил и полиции: предоставление солдатам и офицерам права избирать и быть избранными, хранить и читать в казармах любую прессу, проводить собрания, участвовать в массовых организациях наравне со всеми гражданами, не подчиняться антиконституционным приказам. Демонстрируя военным неприкосновенность статус-кво, правительство распорядилось изъять журнал из продажи и подать в суд на автора. Зато во всех трех родах вооруженных сил беспрепятственно действовали ячейки "Патриа и либертад", "Опус деи", других ультраправых группировок, пропагандировались геополитические концепции фашистского толка (главным специалистом по ним был Аугусто Пиночет). К.Альтамирано с полным основанием писал: "В общественном плане аполитичность армии - явление однонаправленное. В той же мере, в какой она изолирует ее от всякого идеологического влияния слева, она оставляет ее беззащитной перед реакционными идеями"[156].
---------------------------
Но главную, пожалуй, лажу Народное единство налажало в отношении конституционного референдума...
Проведение активной политики в военном вопросе означало немиалый риск. Но не идти на него - значило заведомо обречь революцию на гибель. Тот факт, что "средии военных не было заметных течений, которые благоприятно относились бы к процессу социалистических преобразований"[159], ещё не означал, что не было людей, способных принять сторону революции по демократическим, патриотическим, атнифашистским мотивам. Например, симпатизировали Народному единству многие карабинеры: выполняя полицейские функции, они воочию видели тяжелую жизнь бедняцких кварталов и деревни, убеждались в безупречном соблюдении закона организованными рабочими, теряли товарищей от рук правых террористов и негодовали, когда буржуазный суд оставлял убийц безнаказанными. Однако эти симпатии при отсутствии систематической работы левых в вооруженных силах не могли стать политическим фактором.
Представляется, что условия сложившегося в Чили двоевластия объективно детерминировали два пути его преодоления. Первый, классический, пролегал через возникновение органов революционной самоорганизации трудящихся вне буржуазной системы институтов и их фронтальное противостояние этой системе. На этот путь ориентировались МИР, левые социалисты, левые христиане. Но в условиях Чили он сразу же противопоставлял пролетарский авангард всем социальным силам, для которых легитимность преобразований была связана с сохранением "законности и порядка" и привычного образа жизни (большинству "средних слоев", контрллируемой ХДП части крестьянского и рабочего движения, абсолютному большинству военных), и клира. В то же время он не мог возместить потерю этих союзников и попутчиков опорой на низы пролетариата и крестьянства, в условиях двоевластия революция до них почти не доходила. Этот путь также неминуемо обострял отношения между самими левыми, пролетарскими по классовой сущности организациями, из которых одни участвовали в органах исполнительной власти в рамках старой системы государственных институтов, а другие всей своей деятельностью разрывали эти рамки. Всем этим задавалось соотношение сил, при котором победа революции была возможна лишь при особо балгоприятном стечении обстоятельств в решающий момент.
Другой путь состоял в том, чтобы в самой системе старого государства найти и использовать возможности ее отрицания по ее же формальным правилам, революциниировать ее изнутри, не вступая с ней во фронтальное столкновение, что должно было максимально расширить социальную базу революции. Таков был выбор С.Альенде и КПЧ. Но для достижения цели надо было не пытаться завоевывать институты буржуазного государства шаг за шагом, чему отдали предпочтение и Альенде и компартия, а нащупать и задействовать легитимный рычаг, обеспечивающий быстрое изменение соотношения сил. Таким рычагом мог стать референдум об изменении конституции. К.Альтамирано позднее писал: "Это была единственная возможность изнутри госаппарата завоевать новую долю власти, выработать новые правила игры в соответствии с меняющимся соотношением сил. ... Сама по себе она, даже в случае победы, не предотвращала противостояния, но позволяла революционному движению примениться к новым условиям, усилить свои позиции на всех фронтах, даже военном, и выиграть драгоценное время на подготовку к возможному столкновению"[160]. Референдум надо было провести своевременно, пока на настроение большинства действовали общенациональные мотивы, прежде всего национализация природных богатств, пока не были исчерпаны возможности расширения общественного сектора и перераспределения национального дохода декретами исполнительной власти[161], пока не сказались последствия обострения классового антагонизма в неблагоприятных для пролетариата социально-политических условиях. После победы Народного единства на референдуме объективно неизбежное размежевание классовых сил происходило бы уже в качественно иной политической системе, с гораздо большими шансами на победу революции.
Оптимальный момент для референдума наступил весной 1971 г. Муниципальные выборы 4 апреля показали, что значительная часть крестьянства и городской бедноты, голосовавшая в 1969-70 гг. за ХДП и НП, перешла на сторону левых. Нардоному единству в первый и последний раз удалось немного опередить правую и центристскую оппозицию (49.75% против 48.07%). С учетом голосов, поданных за небольшие левые партии, левые набрали абсолютное большинство. "Средние слои" качнулись влево: только что созданная Конфедерация коллегий специалистов единогласно решила оказать поддержку правительству, на пленуме Национального совета ХДП едва не прошла резолюция о широком сотрудничестве с правительством. В мае левые социалисты и МАПУ предложили провести референдум не откладывая. Соединив в одном пакете первоочередные социально-экономические (национализация меди, углубление аграрной реформы, прогрессивное налогообложение) и политические меры (замена Конгресса однопалатной Народной ассамблеей, введение выборности ею Верховного суда, отмена ограничений профсоюзных и гражданских прав), можно было решительно сместить баланс сил в пользу трудящихся. Перевес левых, сотавлявший на муниципальных выборах примерно два процента, при голосовании по житзненно важным вопросам мог значительно возрасти. Однако руководители Народного единства сочли референдум слишком рискованным шагом. Они лишь угрожали им оппозиции: "В нужный момент мы отдадим на суверенное решение народа вопрос о замене нынешней конституции с её либеральной основой конституцией социалистической ориентации, а также действующего ныне двухпалатного конгресса - однопалатным"[162], - говорил президент в Конгрессе.
Впоследствие Альенде признал отказ от референдума своей самой серьёзной ошибкой. Но тогда пытались реформировать политическую систему через Конгресс. Обращаясь к законодателям, президент говорил: "От реалистической позиции Конгресса в значительной мере зависит замена капиталистической законности социалистической в соответствии с осуществляемыми нами социально-экономическими преобразованиями. При этом не следует допускать крушения правопорядка, что могло бы открыть путь произволу и эксцессам, которых мы со всей ответственностью стремимся избежать". Президент напоминал: "Борьба народных движений и партий, которым сейчас принадлежит правительственная власть, существенным образом способствовала созданию одной из наиболее обещающих реальностей, которой располагает страна: я имею в виду нашу систему государственно-политических институтов, выдержавшую натиск даже тех, кто пытался сокрушить волю народа". Отсюда делался вывод: "Гибкость этой системы позволяет надеяться, что она не будет служить сдерживающей преградой и так же, как и законодательная система, приспособится к новым требованиям, а это позволит путем использования конституционных норм создать новую систему, которая необходима для преодоления капитализма". Таким образом предлагалось "передать трудящимся, всему народу политическую и экономическую власть", для чего "установить общественную собственность на основные средства производства"[163]. Конгрессу, который проваливал реформы, не пртиворечившие основам буржуазного порядка (предоставление избирательных прав находящимся за рубежом сезонным рабочим, солдатам и унтер-офицерам, создание выборных квартальных судов по мелким делам), предлагали узаконить смену общественного строя и упразднить себя.
Через несколько месяцев президент внес в Конгресс проект конституционной реформы. Пердлагалось закрепить в Основном законе 8-часовой рабочий день, права на жидище, отдых, медицинскую помощь и пенсии, учредить однопалатный парламент с упрощенной процедурой прохождения законопроектов и запретить совмещать лепутатские функции с частным предпринимательством. Реакцию парламентариев-капиталистов можно предугадать заранее.
В августе 1971 г., в момент уже гораздо менее благоприятный, чем полгода назад, СПЧ и КПЧ поставили задачу "как можно быстрее добиться создания однопалатного парламента и осуществления других преобразований в системе государственных институтов"[153]. Но дело так и не сдвинулось с мёртвой точки. "Законное средство, позволяющее осуществить это изменение, - референдум, - говорил Корвалан в ноябре 1971 г. - Почему он ещё не состоялся? Прежде всего потому, что проект референдума пока ещё не получил одобрения всех участников блока Народного единства. ... Второй вопрос связан с первым, но он более важный: осознали ли массы необходимость референдума об изменении конституции?.. Готовы ли силы блока Народного единства полностью включиться в битву, которая будет иметь решающее значение?"[165]. Ожидая момента, гарантирующего успех, референдум так и не провели.
Убедившись, что правительство не решается вынести конституционную реформу на всенародное голосование, правые перехватили у него эту идею. Теперь уже ХДП и НП, набирая пропагандистские очки, самоуверенно заявляли, что готовы к референдуму. В случае его проведения победав левых становилась действительно проблематичной. Контрольное управление и судебная власть, почувствовав, чтосоотношение сил меняется не в пользу правительства, стали выступать против него с удвоенной силой. "Стало ясно, что большая или меньшая гибкость чилийских институтов зависела не от буквы юридической нормы, а от политического могущества борющихся внутри государственного аппарата сил"[166]. Политика выжидания привела к тому, что наиболее выигрышная возможность расширения базы Народного единства и преодоления двоевластия была безвозвратно упущена.
Список литературы пойдёт отдельнымъ постомъ, т.к. невлезаетсцуко...
PS. После прочтения статьи та широкораспространённая в левацкой среде точка зрения, что провал Альенде был обусловлен целиком и полностью его нежеланием вставать на путь революционного насилия и революционного переворота, начинает казацца... гмм... вульгарно-примитивной несколько, что-ли...