Г.К. Честертон. Мария и новообращенный (Mary and the Convert)
Я вырос в той части протестантского мира, которую прекрасно можно описать, сказав, что в ней Пресвятую Деву именовали Мадонной.
Да, иногда ее называли Мадонной - в память об итальянских картинах. Наш мир не был невежественным или фанатичным и грубым; и не считал всех мадонн идолами, а всех итальянцев -любителями макарон. Он избрал это именование, повинуясь неосознанной английской тяге к компромиссам - дабы можно было избегнуть как почитания, так и непочтительности. Именование, если задуматься, очень любопытное. В принципе оно означает, что протестант не должен называть Марию «Богоматерью», но он может называть ее «Моей госпожой». Если подходить как бы со стороны, может показаться, что оно указывает на гораздо более интимную и мистическую фамильярность, чем даже преданность и верность в католическом духе. Мне вряд ли нужно говорить, что это не так, и в данном случае имеет место не более чем странная викторианская увертка, заключающаяся в отсутствии перевода опасного или неуместного слова с иностранного языка.
Хотя не обошлось и без некоторого искреннего, хотя и смутного уважения к той роли, которую Мадонна сыграла в реальной культурной жизни, составляющей историю нашей цивилизации. Конечно, обычный благоговейный англичанин никогда бы не стал проявлять неуважение к исторической традиции в подобном отношении; даже если он был гораздо менее либеральным, путешествовавшим и начитанным, чем мои родители. Конечно, с другой стороны, он совершенно не сознавал, что, говоря «мадонна», он на самом деле говорит «миледи»; и, если бы ему указали на то, что он в этот момент проговаривает «моя госпожа» или «миледи», он согласился бы, что это звучит довольно странно.
Я не забываю, да и было бы очень неблагодарно с моей стороны забыть, как мне повезло в плане относительной рассудительности и умеренности применительно к моей собственной семье и моим друзьям; и что существует протестантский мир, который счел бы такую умеренность очень хилым и недостойным видом протестантизма. Странная мания против почитания Марии; безрассудная бдительность, высматривающая малейшие признаки культа Марии, как пятна чумы; культа, по-видимому, предполагающего, постоянное и скрытое посягательство на прерогативы Христа; - все это даже приводило к тому, что просто один вид голубого одеяния Марии вызывал ассоциацию с вавилонской блудницей. Я подобных опасений никогда не разделял, не знал и не понимал, даже будучи ребенком; и о них не ведали также и те, кто занимался моим воспитанием. Они ничего не знали о Католической Церкви; они, конечно, не подозревали, что кто-либо из их числа может однажды вступить в нее; но они знали, что в образе этой священной фигуры были представлены миру благородные и прекрасные идеи, подобные тем, которые были представлены в образах греческих богов или героев. Но, отбросив все оговорки, что наша протестантская атмосфера была все же активной антикатолической атмосферой, я все же могу сказать, что мой личный случай был несколько любопытным.
Здесь я опрометчиво взялся писать на тему одновременно личную и дерзкую; сам предмет которой по своему величию не допускает ничего эгоистичного; но который также и не допускает ничего, кроме личного.
«Мария и обращение» - одна из самых личных тем, ибо обращение - это нечто более личное, интимное и куда менее социальное, чем причастие; ибо оно относится к личным, моим и только моим чувствам, которые, однако, могут служить началом и введением в те чувства, которые могут быть продемонстрированы окружающим. Но также и культ Марии в довольно своеобразном смысле является личным культом; и он наличествует наравне с тем великим смыслом, с которым человек должен поклоняться личному Богу. Бог есть Бог, Создатель всего видимого и невидимого; Богородица особым образом связана с видимым миром; так как она от земли, и через ее телесное существо Бог смог открыться для наших чувств. В присутствии Бога мы должны помнить о невидимом, даже если оно просто умопостигаемо; и таковы абстракции и абсолютные законы мышления; любовь к истине и уважение к истинному разуму и той честной логике в вещах, которую уважает сам Господь Бог. Ибо, как настаивает св. Фома Аквинский, сам Бог не отрицает закон противоречия и следует ему.
Но Богоматерь, особенно напоминающая нам о Боге Воплощенном и указующая на Него, в какой-то степени собирает и воплощает все те помыслы сердца и высоких интенций, которые законными кратчайшими путями подвигают человека на любовь к Богу. Поэтому разобраться с этими личными чувствами, даже в таком поверхностном и кратком изложении, очень непросто. Я надеюсь, что меня не поймут неправильно, если мой пример будет чисто личным; поскольку как раз эта сторона религии не может являться безличной. Он может быть случайным или в высшей степени незаслуженной милостью небес, но в любом случае любопытен сам факт, что я всегда испытывал тоску по остаткам этой традиции, связанной с Мадонной, даже живя в мире, где она считалась легендой. Эта идея преследовала меня не только во времена моего скептицизма в школьные годы; она подвигала меня еще раньше, даже прежде чем я отбросил свое детское верование, в которой Богородице не было надлежащего или подходящего места. Недавно я нашел нацарапанные очень плохим почерком строчки, мою очень плохую имитацию Суинберна, которая, тем не менее, явно была адресована тому, кого я бы назвал образом Мадонны. Я отчетливо помню, как в свое время я декламировал строки «Гимна Прозерпине», испытывая удовольствие от их звучания и резонанса; причем несколько переделал их, отводя от того замысла, которые в них вложил Суинберн [1], и фантазировал, что они адресованы новой христианской Царице жизни, а не падшей языческой царице смерти. И вот эта Царица жизни явно представала предо мной в образе Мадонны:
О, Присносущая, к тебе я прибегаю,
Царица, дева и богиня,
Пребудь со мной, я заклинаю,
И не покинь меня.
(“But I turn to her still; having seen she shall surely abide in the end;
Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend.”)
И с того времени у меня смутно возникло очень смутное, но медленно проясняющееся желание защитить все то, что создал Константин, подобно тому как язычник Суинберн защищал все, что великий римский император разрушил.
Можно еще отметить, что необращенный мир, пуританский или языческий, но, может быть, в первую очередь пуританский, имеет очень странное представление о католическом мире в целом. Его сторонники, даже если они не являются ярыми врагами католичества, составляют весьма любопытный список того, что, по их мнению, составляет католическую жизнь; и вот получается странный набор предметов, таких как свечи, четки, благовония (они всегда сильно впечатлены огромным значением благовоний и нужде в них), облачения, стрельчатые окна, а затем всевозможные предметы первой необходимости или второстепенные; посты, реликвии, покаяния или Папа Римский - и все это перечисляется в беспорядке.
Но даже в своем замешательстве они свидетельствуют о потребности, которая не так бессмысленна, как их попытки удовлетворить ее; о желании каким-то образом суммировать «всё такое», что действительно характеризует католичество и ничего, кроме католичества. Конечно, его следует описывать изнутри, путем определения и развития его богословских первых принципов; но это не та потребность, о которой я говорю. Я имею в виду, что людям нужен образ, единый, красочный и четкий в очертаниях образ, который тотчас же возникает в воображении, когда нужно отличить католичество от того, что претендует на христианство или даже от того, что лишь в каком-то смысле является христианством.
Теперь я едва могу припомнить время, когда образ Богоматери не возникал в моем сознании совершенно определенно при упоминании или мысли обо всем этом. Я был весьма далек от атрибутов католического мира, а затем сомневался в этих вещах; а затем выступал за них, споря с миром, и выступал за себя, споря с ними - ибо все эти шаги предшествуют обращению [2]. Но был ли Ее образ далеким, был ли затемненным и таинственным, был ли соблазном для моих современников, или вызовом мне самому, - я никогда не сомневался, что этот образ был образом веры; всего того, что она воплощала в себе, будучи истинным человеком, но все же всего лишь человеком, всего того, что Истина должна была поведать человечеству.
В тот момент, когда я вспоминал о Католической Церкви, я вспоминал о ней; когда я пытался забыть Католическую Церковь, я пытался забыть ее. И когда я, наконец, в порту Бриндизи испытал перед ее позолоченным и довольно безвкусным образом то, что было благороднее всей моей судьбы, и пережил миг самой безграничной и ответственной свободы, я пообещал совершить то, что я сделал бы, если мне суждено вернуться в свою землю.
[1] I have lived long enough, having seen one thing, that love hath an end; Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend.
- Я живу уже долго и понял одно - что есть у любви конец.
Богиня, царица, дева - тебе песнь воспоет певец.
(пер. А. Раю)
[2] Подробнее см. «Католическая Церковь и обращение».
Из сборника "Колодец и мелководье" (1935) - "The Well and the Shallows".
Перевод М. Костылева
Да, иногда ее называли Мадонной - в память об итальянских картинах. Наш мир не был невежественным или фанатичным и грубым; и не считал всех мадонн идолами, а всех итальянцев -любителями макарон. Он избрал это именование, повинуясь неосознанной английской тяге к компромиссам - дабы можно было избегнуть как почитания, так и непочтительности. Именование, если задуматься, очень любопытное. В принципе оно означает, что протестант не должен называть Марию «Богоматерью», но он может называть ее «Моей госпожой». Если подходить как бы со стороны, может показаться, что оно указывает на гораздо более интимную и мистическую фамильярность, чем даже преданность и верность в католическом духе. Мне вряд ли нужно говорить, что это не так, и в данном случае имеет место не более чем странная викторианская увертка, заключающаяся в отсутствии перевода опасного или неуместного слова с иностранного языка.
Хотя не обошлось и без некоторого искреннего, хотя и смутного уважения к той роли, которую Мадонна сыграла в реальной культурной жизни, составляющей историю нашей цивилизации. Конечно, обычный благоговейный англичанин никогда бы не стал проявлять неуважение к исторической традиции в подобном отношении; даже если он был гораздо менее либеральным, путешествовавшим и начитанным, чем мои родители. Конечно, с другой стороны, он совершенно не сознавал, что, говоря «мадонна», он на самом деле говорит «миледи»; и, если бы ему указали на то, что он в этот момент проговаривает «моя госпожа» или «миледи», он согласился бы, что это звучит довольно странно.
Я не забываю, да и было бы очень неблагодарно с моей стороны забыть, как мне повезло в плане относительной рассудительности и умеренности применительно к моей собственной семье и моим друзьям; и что существует протестантский мир, который счел бы такую умеренность очень хилым и недостойным видом протестантизма. Странная мания против почитания Марии; безрассудная бдительность, высматривающая малейшие признаки культа Марии, как пятна чумы; культа, по-видимому, предполагающего, постоянное и скрытое посягательство на прерогативы Христа; - все это даже приводило к тому, что просто один вид голубого одеяния Марии вызывал ассоциацию с вавилонской блудницей. Я подобных опасений никогда не разделял, не знал и не понимал, даже будучи ребенком; и о них не ведали также и те, кто занимался моим воспитанием. Они ничего не знали о Католической Церкви; они, конечно, не подозревали, что кто-либо из их числа может однажды вступить в нее; но они знали, что в образе этой священной фигуры были представлены миру благородные и прекрасные идеи, подобные тем, которые были представлены в образах греческих богов или героев. Но, отбросив все оговорки, что наша протестантская атмосфера была все же активной антикатолической атмосферой, я все же могу сказать, что мой личный случай был несколько любопытным.
Здесь я опрометчиво взялся писать на тему одновременно личную и дерзкую; сам предмет которой по своему величию не допускает ничего эгоистичного; но который также и не допускает ничего, кроме личного.
«Мария и обращение» - одна из самых личных тем, ибо обращение - это нечто более личное, интимное и куда менее социальное, чем причастие; ибо оно относится к личным, моим и только моим чувствам, которые, однако, могут служить началом и введением в те чувства, которые могут быть продемонстрированы окружающим. Но также и культ Марии в довольно своеобразном смысле является личным культом; и он наличествует наравне с тем великим смыслом, с которым человек должен поклоняться личному Богу. Бог есть Бог, Создатель всего видимого и невидимого; Богородица особым образом связана с видимым миром; так как она от земли, и через ее телесное существо Бог смог открыться для наших чувств. В присутствии Бога мы должны помнить о невидимом, даже если оно просто умопостигаемо; и таковы абстракции и абсолютные законы мышления; любовь к истине и уважение к истинному разуму и той честной логике в вещах, которую уважает сам Господь Бог. Ибо, как настаивает св. Фома Аквинский, сам Бог не отрицает закон противоречия и следует ему.
Но Богоматерь, особенно напоминающая нам о Боге Воплощенном и указующая на Него, в какой-то степени собирает и воплощает все те помыслы сердца и высоких интенций, которые законными кратчайшими путями подвигают человека на любовь к Богу. Поэтому разобраться с этими личными чувствами, даже в таком поверхностном и кратком изложении, очень непросто. Я надеюсь, что меня не поймут неправильно, если мой пример будет чисто личным; поскольку как раз эта сторона религии не может являться безличной. Он может быть случайным или в высшей степени незаслуженной милостью небес, но в любом случае любопытен сам факт, что я всегда испытывал тоску по остаткам этой традиции, связанной с Мадонной, даже живя в мире, где она считалась легендой. Эта идея преследовала меня не только во времена моего скептицизма в школьные годы; она подвигала меня еще раньше, даже прежде чем я отбросил свое детское верование, в которой Богородице не было надлежащего или подходящего места. Недавно я нашел нацарапанные очень плохим почерком строчки, мою очень плохую имитацию Суинберна, которая, тем не менее, явно была адресована тому, кого я бы назвал образом Мадонны. Я отчетливо помню, как в свое время я декламировал строки «Гимна Прозерпине», испытывая удовольствие от их звучания и резонанса; причем несколько переделал их, отводя от того замысла, которые в них вложил Суинберн [1], и фантазировал, что они адресованы новой христианской Царице жизни, а не падшей языческой царице смерти. И вот эта Царица жизни явно представала предо мной в образе Мадонны:
О, Присносущая, к тебе я прибегаю,
Царица, дева и богиня,
Пребудь со мной, я заклинаю,
И не покинь меня.
(“But I turn to her still; having seen she shall surely abide in the end;
Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend.”)
И с того времени у меня смутно возникло очень смутное, но медленно проясняющееся желание защитить все то, что создал Константин, подобно тому как язычник Суинберн защищал все, что великий римский император разрушил.
Можно еще отметить, что необращенный мир, пуританский или языческий, но, может быть, в первую очередь пуританский, имеет очень странное представление о католическом мире в целом. Его сторонники, даже если они не являются ярыми врагами католичества, составляют весьма любопытный список того, что, по их мнению, составляет католическую жизнь; и вот получается странный набор предметов, таких как свечи, четки, благовония (они всегда сильно впечатлены огромным значением благовоний и нужде в них), облачения, стрельчатые окна, а затем всевозможные предметы первой необходимости или второстепенные; посты, реликвии, покаяния или Папа Римский - и все это перечисляется в беспорядке.
Но даже в своем замешательстве они свидетельствуют о потребности, которая не так бессмысленна, как их попытки удовлетворить ее; о желании каким-то образом суммировать «всё такое», что действительно характеризует католичество и ничего, кроме католичества. Конечно, его следует описывать изнутри, путем определения и развития его богословских первых принципов; но это не та потребность, о которой я говорю. Я имею в виду, что людям нужен образ, единый, красочный и четкий в очертаниях образ, который тотчас же возникает в воображении, когда нужно отличить католичество от того, что претендует на христианство или даже от того, что лишь в каком-то смысле является христианством.
Теперь я едва могу припомнить время, когда образ Богоматери не возникал в моем сознании совершенно определенно при упоминании или мысли обо всем этом. Я был весьма далек от атрибутов католического мира, а затем сомневался в этих вещах; а затем выступал за них, споря с миром, и выступал за себя, споря с ними - ибо все эти шаги предшествуют обращению [2]. Но был ли Ее образ далеким, был ли затемненным и таинственным, был ли соблазном для моих современников, или вызовом мне самому, - я никогда не сомневался, что этот образ был образом веры; всего того, что она воплощала в себе, будучи истинным человеком, но все же всего лишь человеком, всего того, что Истина должна была поведать человечеству.
В тот момент, когда я вспоминал о Католической Церкви, я вспоминал о ней; когда я пытался забыть Католическую Церковь, я пытался забыть ее. И когда я, наконец, в порту Бриндизи испытал перед ее позолоченным и довольно безвкусным образом то, что было благороднее всей моей судьбы, и пережил миг самой безграничной и ответственной свободы, я пообещал совершить то, что я сделал бы, если мне суждено вернуться в свою землю.
[1] I have lived long enough, having seen one thing, that love hath an end; Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend.
- Я живу уже долго и понял одно - что есть у любви конец.
Богиня, царица, дева - тебе песнь воспоет певец.
(пер. А. Раю)
[2] Подробнее см. «Католическая Церковь и обращение».
Из сборника "Колодец и мелководье" (1935) - "The Well and the Shallows".
Перевод М. Костылева