Моральная ответственность за резню в Болгарии
О некоторых дипломатических аспектах предшествовавших освобождению балканских народов в ходе русско-турецкой войны 1877-1878 годов.
Зашевелилась европейская дипломатия. Восточный вопрос, по воле народов, вновь встал на повестку дня. Зимний дворец обуревали сомнения и колебания: со времени Крымской войны прошло всего 20 лет; призрак европейской коалиции против России довлел над сановниками, не исключая канцлера А. М. Горчакова, и самого царя. Субъективно
они желали успеха поднявшимся славянам; объективно - пугались последствий разразившейся бури. Русская дипломатия начала маневры, имевшие целью добиться европейского, на базе общего согласия, решения вопроса. Редко когда затрачиваемые усилия приносили столь жалкие плоды; воистину, гора рождала мышь, ибо сочиненные в Петербурге проекты преобразований в Боснии и Герцеговине подвергались правке в Вене, где из них выбрасывались наиболее ценные для населения пункты; затем они поступали в Лондон, где подвергались дальнейшей чистке и превращались в обращенную к султану просьбу о проведении умеренных реформ.
Дизраэли в частной переписке выражал недовольство по поводу медлительности и нерасторопности турок, которые никак не "закроют" Восточный вопрос простейшим способом - расправившись с повстанцами и пришедшими к ним на помощь сербами и черногорцами: "Это ужасное герцеговинское дело можно было уладить в неделю ... обладай турки должной энергией".
Но из «европейского концерта) Великобритания не выходила: опыт, накопленный со времен Каннинга, говорил, что лучше тормозить дело изнутри, нежели противодействовать ему извне... Поэтому министр иностранных дел граф Э. Дерби в общей форме поддержал так называемую ноту Андраши (названную так по имени его австро-венгерского
коллеги), предусматривавшую введение свободы вероисповедания в Боснии и Герцеговине, отмену откупов при взимании налогов, улучшение положения крестьян, амнистию повстанцам, - и все это на основе добровольного акта султана, на что существовали весьма слабые надежды.
Русский посол Петр Анреевич Шувалов, на которого были возложены хлопоты по привлечению Великобритании к «концерту», жаловался на полное равнодушие Лондона к судьбе балканских христиан: «В то время как вся Европа ... занята осложнениями в Боснии и Герцеговине, создается впечатление, что Англия игнорирует ситуацию, чреватую столь большой опасностью, и не проявляет интереса к дальнейшему развитию восточного кризиса».
Лорд Дерби, в качестве конституционного министра, отравился сопровождать королеву Викторию на курорт Баден-Баден. Затем наступили пасхальные праздники, и члены кабинета, согласно обычаю, разъехались по поместьям. Вернувшись в Лондон, лорд Дерби проводил время у постели умиравшей матери, а его заместитель наотрез отказывался вести какие-либо переговоры по волновавшему посла вопросу. Не молчала печать. Органы, выражавшие взгляды партии премьер-министра, консервативной, выражали недовольство давлением, будто бы оказываемым на Порту. «Морнинг пост» осудила «вмешательство» в турецкие дела, да еще «в хвосте у Священного союза». Правительство следовало отвергнуть ноту, кабинеты Франции и Италии последовали бы его примеру, и «сочинители этой хитро придуманной торпеды взорвались бы от собственной петарды». Дизраэли не остался глух к критическим голосам.
Когда «три двора» (Петербурга, Вены и Берлина) выработали очередной архиумеренный документ - Берлинский меморандум, Дизраэли отказался к ·нему примкнуть, умело разыграв при этом возмущение: Англию-де третируют как второстепенную державу, предлагая подписать сочиненный без ее участия документ. До невероятия преувеличивая значение обструкционистского шага премьера, консервативная «Дейли телеграф» писала: «История, возможно, усмотрит в этом спокойном и бесстрашном акте один из поворотных пунктов современной цивилизации, восстанавливающих справедливую и честную игру в Восточном вопросе».
Но пока что российская дипломатия сидела у разбитого корыта своих европейских маневров. Шувалов печалился:
«Больно смотреть, как мало интереса вызывает здесь участь христиан». Сочувственных речей хоть отбавляй, но все это - «явное пустословие». Беда царизма заключалась в том, что «единство» трех дворов существовало лишь в экзальтированном воображении некоторых западных газетчиков.
На самом деле Андраши и Бисмарк руководствовались собственными, глубоко корыстными интересами, отнюдь не совпадавшими даже с умеренной, но все же ставившей целью облегчение положения христианских народов линией Петербурга. Чудес на свете не бывает. Австро-Венгерская монархия была и осталась врагом их освобождения,
и на Уайт-холле, конечно, знали об этом. Во время одной из бесед с Шуваловым граф Дерби, видимо, не без удовольствия, ознакомил русского с телеграммой Андраши, в которой об автономии Боснии и Герцеговины говорилось как о мере «практически неосуществимой» в виду «незрелости населения». Однако габсбургские политики не менее
британских опасались самостоятельных шагов России - что·. обычно приводило к войне - и считали сотрудничество (если в данном случае это слово применимо к ситуации) с нею необходимым не для продвижения, а для торможения вопроса, для поисков комбинации, приемлемой как для Вены, так и для Стамбула.
Бисмарк.
Иными мыслями руководствовался Бисмарк. «Железного канцлера» крайне тревожил неожиданно быстрый подъем Франции после разгрома 1871 г. Определенные круги в Париже уже вынашивали мечту о реванше. В 1875 г. Бисмарк спровоцировал первую из серии «военных тpeвог:
немецкая печать начала крикливую кампанию против соседней страны; в Берлине задумались - а не добить ли врага, пока тот не встал на ноги? Как раз в те поры в германскую столицу пожаловал царь Александр II в сопровождении Горчакова. Императору Вильгельму и Бисмарку было дано понять, что. немым свидетелем нового разгрома
Франции Россия не останется. Горчаков известил дипломатический мир о состоявшихся беседах в привычных для него осторожных и сдержанных тонах. Печать, однако, приписала ему выражение «теперь мир обеспечен».
Этого Бисмарк не простил Горчакову. Отношения между ними, и прежде холодные, переросли во вражду. В смысле. политическом «железный канцлер" сделал вывод: Россию надо занять на Востоке, чтобы она не мешала на Западе, и началось систематическое подталкивание ее к войне с Турцией, прикрываемое рассуждениями об отсутствии у Германии интересов на Балканах.
Трудно сказать, сколько времени продолжалось бы топтание на месте дипломатии, не вмешайся вновь в события балканские народы. в конце апреля 1876 г. вспыхнуло могучее восстание в Болгарии, превосходившее по подготовленности и размаху все то, что происходило раньше на древней земле. Не отдельные четы отважных храбрецов ринулись в схватку, а весь народ. «Апостолы», руководимые единой организацией, заранее и тщательно готовили выступление. На знамени повстанцев реяли гордые слова «Свобода или смерть!», и сам этот лозунг говорил о том, что компромисса в виде отдельных реформ они не принимали.
Центром движения стали южные районы - Пловдивский округ, - находившиеся в непосредственной близости от сердца империи, Стамбула.
Королева Виктория и премьер-министр Британской Империи Бенджамин Дизраэли.
На этот раз османские власти, как бы следуя наставлениям из Лондона, проявили «энергию» и «расторопность», от которых содрогнулся мир. Каратели огнем и ятаганом прошли по восставшим городам и селам. Население во многих местах было вырезано от мала до велика, число жертв простиралось до 30 тысяч.
В Стамбуле Британию представлял сэр Генри Эллиот, дипломат старой, крайне консервативной закалки, блюститель «имперских интересов», несмотря ни на что. Свою точку зрения он, в доверительной переписке, выражал с шокирующей откровенностью: «Я разделяю убеждение выдающихся государственных деятелей, определявших нашу внешнюю политику, что эти интересы настоятельно требуют предотвратить распад Турецкой империи..Создается Впечатление, что ныне ему изменили мелкие политики и лица, позволяющие себе, под воздействием чувства возмущенной гуманности, забыть о фундаментальных вопросах. Мы можем и даже должны негодовать в связи с ненужной, чудовищной жестокостью, с которой было подавлено недавнееболгарское восстание; но для Англии существует настоятельная необходимость предупредить пагубные для нее события, независимо от того, 10 или 20 тыс. людей по-гибли в ходе подавления».
В официальных депешах Эллиот взял под защиту карателей: вести о расправах над болгарским населением, поступавшие из русских источников и от самих болгар будто бы «чудовищно преувеличены»; необходимо, «не жалея усилий», добиться «быстрейшего подавления движения». На тревожные запросы в парламенте Дизраэли (только что
получивший титул графа Биконсфилда и виконта Хьюэндена, а потому перекочевавший в палату лордов) ответил, что не располагает сведениями, подтверждающими вести о кровопролитии. Однако существовали каналы информации, которые премьер-министр был не в силах перекрыть. Первые беглые заметки о восстании промелькнули в майских номерах
газет. В июне-июле пресса подробно, и в целом объективно, освещала его подавление. На месте событий побывал корреспондент «Дейли ньюз» э. Пирс, американские журналисты Дж. А. Макгахан и ю. Скайлер; последний вместе с русским вице-консулом в Филиппополе (как тогда именовался Пловдив) А. Н. Церетелевым составил отчет, вышедший в августе в Одессе отдельной брошюрой .
Резня в Болгарии.
В Британии вести о зверствах на далекой болгарской земле, происходивших при молчаливом согласии кабинета, произвели впечатление взорвавшейся бомбы. Негодованию общественности, казалось, не было предела. С июля по декабрь созывались митинги, принимались резолюции, направлялись петиции правительству, парламенту, королеве с требованием воздействовать на турецкого союзника. В кампании принял участие цвет интеллигенции - Чарльз Дарвин, философ Генри Спенсер, поэты Вильям Моррис и Роберт Браунинг. В хоре протестов прозвучал голос британского пролетариата. Лорду Дерби в здании Форин оффис пришлось заниматься непривычным делом - принимать
петиции и выслушивать требования делегаций, крайне пестрых по составу и представлявших широкий круг общественности - от «Лиги помощи турецким христианам» и сельскохозяйственных рабочих до дельцов Сити. Между прочим, визит министру нанесли 40 парламентариев,· представлявших основные промышленные центры страны. Они вручили главе внешнеполитического ведомства бумагу, под которой стояли подписи 470 видных промышленников и финансистов, с требованием отказа от поддержки турецких властей. Посетил Дерби и лорд-мэр столицы, вручивший адрес с порицанием «прежней внешней политики в отношении Турции и Востока». Торговые круги явно тревожились за судьбы выгодной коммерции с Россией. Недавний
отказ Порты от выплаты платежей по долгам был воспринят финансовыми магнатами и индустриальными воротилами как своего рода предупредительный сигнал - нельзя возлагать слишком большие надежды на сношения с государством, переживавшим глубокий застой. Волна общественного негодования побудила взяться за перо Вильяма Гладстона, самого именитого из противников
Дизраэли. Мы не вправе бросить и тени сомнения на искренность чувств, им руководивших. Но существовали обстоятельства, придававшие особый сарказм его стилю, особую горечь его эпитетам, особую силу его доказательствам. Гладстон и Дизраэли лично находились в самых неприязненных отношениях; колкие выпады, которыми они обменивались, служили излюбленной пищей карикатуристов из журнала «Панч». Выборы 1874 г. принесли торжество консерваторам. Поверженный наземь Гладстон должен был отказаться от лидерства в либеральной партии, это место занял вполне бесцветный лорд Хартингтон; казалось, политическая звезда Гладстона закатилась, ему ведь перевалило за шестьдесят пять... А тут представился случай возглавить общественный протест и вернуть себе утраченную популярность.
Уильям Гладстон.
Гладстон уединился в своей загородной резиденции - сделать сие было нетрудно, ибо жестокий приступ ревматизма на несколько недель приковал его к постели. Так родился памфлет «Ужасы в Болгарии и Восточный вопрос », одно из лучших произведений британской изобличительной литературы, а она знает немало вершин. Огненными фразами клеймил автор порядки (точнее беспорядки), царившие в Османской империи, и прикрывавшее их правительство консерваторов. В течение месяцев, - писал Гладстон, - общественность снабжали аптекарскими дозами информации; тем временем в болгарских городах и селах османские солдаты и башибузуки творили расправу без суда. Лишь 31 июля, под конец парламентской сессии, было выделено время для обсуждения болгарских дел. Дизраэли выдавил из себя признание: «Признаю, что все зверства в Болгарии, о которых говорили в палате, действительно имели место, и все они совершены одной стороной».
Прения удалось скомкать: наступал спортивный сезон, лорды и депутаты спешили в загородные виллы - стрелять лисиц и фазанов. «Счастье для нас, что сессия на последнем издыхании", - признавался премьер-министр в письме к своей приятельнице леди Брадфорд. Кабинет отделался испугом, а «Великобритания; - по словам Гладстона, - оказалась морально ответственной за самые низкие и черные преступления, совершенные в нашем столетию".
В своем памфлете Гладстон доказывал, что упорное, длившееся десятилетиями противодействие Лондона естественным процессами в Юго-Восточной Европе противоречит ее же интересам: если среди народов региона укоренится убеждение, что «Россия - их опора, а Англия - враг, тогда Россия - хозяин будущего Восточной Европы». Препятствия, воздвигаемые на пути осуществления русских предложений, разоблачают Великобританию с самой невыгодной стороны. Английская общественность приходит к выводу, что защита Османской империи «означает возможность безнаказанно творить безмерные дикости и удовлетворять разнузданные и бесовские страсти». Заканчивался памфлет на резкой ноте: пусть османские власти «со всеми своими пожитками» убираются из провинции, которую они осквернили; это единственное, что остается сделать «во имя памяти толп убитых, поруганной чистоты матрон, девиц и детей, во имя цивилизации, которую они попрали и опозорили, Во имя законов Господа, или, если хотите, Аллаха, и общечеловеческой морали».
Памфлет разошелся мгновенно: понадобилось много переизданий, чтобы насытить им многоязычный рынок; он был переведен на много языков, включая русский. Упиваясь сарказмом автора, переживая вместе с ним, читатели как-то упускали из виду, что позитивные предложения громовержца никак не соответствовали степени его благородного негодования: он полагал нужным ограничиться введением в восставших провинциях местного самоуправления, не посягая на принцип целостности султанских владений. От лозунга болгарских повстанцев- «свобода или смерть» это было - как земля от неба.
Гладстон не был одинок в своих размышлениях насчет необходимости повернуться лицом к Балканам, как лучшего способа завоевать на свою сторону симпатии жителей, и перестать нянчиться с Турецкой державой. В 1876 г. Хэнбери говорил в палате общин о времени, когда «славянское население будет вовлечено в политическую жизнь Европы, и превратится в великий оплот на юге против России», а Форсайт мечтал о создании «пояса из 9 миллионов человек к югу от России, отделяющего ее от Турцию. Замысел был многоцелевым: воздвигнуть, в новом варианте, преграду влиянию России; пойти в определенной степени навстречу пожеланиям балканцев - но так, чтобы не рушить каркас Османской империи; и, о чем говорилось мало,
но что подразумевалось - создать поле для приложения британского капитала.
<...>
В августе 1876 г. Генри Эллиот получил от своего шефа телеграмму следующего содержания: «Негодование во всех классах английской общественности достигло такого предела, что ... в том крайнем случае, если Россия объявит войну Турции, правительству е. в. будет фактически невозможно вмешаться с целью защиты Османской империю.
Возглавляемое Дерби ведомство пробудилось от спячки и захлопотало, ибо резко активизировалась русская политика, и события разворачивались по варианту, схожему с тем, что происходили за полвека до описываемого в двадцатые годы. Изверившись в возможности совместной с Европой акции, Петербург вступал на путь единоличных действий. «Новинкой», по сравнению с давними годами, было значительное воздействие широких кругов общественности на внешнеполитический курс правительства.
Болгарские мученицы.
Традиционные чувства солидарности с этнически и религиозно родственными славянскими народами слились с негодованием по поводу чудовищных жестокостей карателей, ареной которых стали Балканы. Армия отвергала мысль о том, чтобы отсидеться в кустах, пока турки на Балканах не достигнут «умиротворения». Влиятельный военный министр Д. А. Милютин 27 июля 1876 г. записывал в своем дневнике: « ... У каждого порядочного человека сердце обливается кровью при мысли о событиях на Востоке, презренной политике европейской, об ожидающей нас близкой будущности ». Правительство подталкивали к войне. Консервативные круги мечтали с ее помощью восстановить и укрепить влияние царизма на юго-востоке континента. Демократы
связывали освобождение славян с прогрессивными социальными преобразованиями на их землях, усматривая в них прообраз того, что надо осуществить на Родине. Подобного массового энтузиазма не было со времени Отечественной войны 1812 года - а ведь тогда надо было защищать свой кров. Сбор пожертвований происходил по подписным листам, в церковные кружки, в редакциях газет и журналов, на спектаклях и музыкальных вечерах. Выдающиеся ученые и художники передавали на дело славян свои гонорары. Константин Маковский на очередной выставке передвижников показал свою картину «Болгарские мученицы», мгновенно ставшую знаменитой. Добровольческое движение охватило и революционеров, желавших
приобрести боевой опыт, и кадровых офицеров русской армии.
И все же, несмотря на иллюзорность надежд на достижение договоренности, состоялся еще один тур переговоров между державами. За исчерпание мирных средств до конца выступал канцлер А. М. Горчаков. И современники, и потомки упрекали этого государственного мужа в том, что к старости осторожность переросла у него в осторожничанье.
Видимо, доля истины в подробном обвинении существует. И все же надо считаться с тем, что Петербург вступал в войну, связав себя обязательствами отнюдь не воодушевляющего характера. В январе 1877 г. была подписана архисекретная Будапештская конвенция с Австро-Венгрией; нейтралитет последней был куплен за непомерную цену - согласие на оккупацию габсбургскими войсками Боснии и Герцеговины и отказ от возможности создания большого славянского· государства на юго-востоке Европы. Царское правительство сознавало, как остро и болезненно эти уступки будут восприняты русской общественностью, с каким разочарованием о них узнают на Балканах. Результаты войны заранее ограничивались до предела. Подписание конвенции поэтому не вызвало прилива энтузиазма у немногих, знавших ее содержание. Наиболее последовательным «миролюбцем» выступал министр финансов М. Х. Рейтерн, терявший покой при мысли, откуда он наберет средств на военные расходы.
31 марта 1877 г. в здании Форин оффис на Даунингстрит представителями пяти держав, числившихся тогда великими, был подписан протокол, содержавшийпросьбу к султану о проведении реформ, облегчающих участь христиан. Турция его отвергла. Мусурус-паша заявил, что его повелитель скорее пойдет на потерю одной или двух провинций, нежели престижа и независимости. 7 апреля в Бухаресте была подписана русско-румынская конвенция об условиях прохода русской армии через Румынию. В ней Петербург фактически признавал независимость этой страны. ; 12 (24) апреля царь издал манифест о войне. Освободительный поход русских войск на Балканы начался.
Граф Петр Шувалов.
В Лондоне настала пора тревог и волнений. Лорд Дерби засел за составление детального меморандума с перечислением всего того, что Россия не должна была нарушать и на что не имела права посягать в ходе войны. Шувалов, по своему обыкновению, разузнал его содержание заранее, до официального вручения, - разведал, и встревожился. Это
- «почти ультиматум». Он поспешил в Форин оффис. Беседа с Дерби для посла была трудной, - по существу, и по тому, что он должен был вести себя так, будто не знает текста подготавливаемого документа. Кое-что в ноте, помеченной 6 мая, удалось смягчить, но и в окончательном виде она являлась жесткой: Англия, указывалось в ней, будет считать свои интересы затронутыми и не сможет сохранить нейтралитет, если военные действия станут угрожать Суэцкому каналу, Персидскому заливу, Египту, Черноморским проливам и Константинополю.
Здравому уму, обладай он самым пылким воображением, трудно было представить, каким образом Россия могла, даже будь у нее подобные намерения, посягать на Суэц, Египет и вообще Ближний Восток. Черноморского флота еще не существовало; стало быть, прорываться через Проливы было некому. Но, как говорится, кто ищет, тот обрящет. Тщательные поиски «русской угрозы» не остались бесплодными: были обнаружены 2(!!) канонерские лодки под андреевским флагом в Индийском океане и 8 судов на стоянке в Сан-Франциско, и в Лондоне поспешили изобразить тревогу за морские пути, хотя стороживший их британский флот был равен объединенным морским силам всех тогдашних держав. Было очевидно, что «британские интересы обрисованы столь широко, чтобы всегда иметь наготове предлог для вмешательства в конфликт..
<...>
В своих письмах «диззи» сетовал на «модный и парализующий действия нейтралитет»: «Все эти сложности были бы устранены, если бы мы объявили войну России, но в кабинете не найдется и трех человек, готовых на подобный шаг», - информировал он королеву. У монархини Дизраэли встретил мало сказать поддержку;
эта грузная пожилая дама· состязалась со старцем, стоявшим во главе управления, в воинственности. Отбросив в сторону конституционные рогатки, мешавшие ее прямому вмешательству в по-литические дела, Виктория бомбардировала кабинет телеграммами и записками, обрушиваясь на «врага внутреннего», как она именовала либеральную оппозицию, требуя крепитъ «единый фронт против неприятеля в стране и за ее пределами» и угрожая, что «если Англия дойдет до того, что будет целовать ноги России», - то она, королева, в подобной процедуре участвовать не намерена .
<...>
Так продолжалось до конца войны. Можно было по пальцам пересчитать людей с именем и положением, у которых хватало мужества не то, чтобы активно проtиводействовать охватившей страну военной истерии (этого не было), а хотя бы на словах призывать к благоразумию и поддержке. Одним из них был Гладстон. Характерен заголовок его статьи в мартовском номере журнала «Найнтинс сенчери»: «Дорога чести и дорога позора» . От правительства требуется терпение и самообладание, а не «размахивание кулаками; поощрение самого деспотического из правительств в Европе, турецкого, приведет к тому, что, возбудив вражду 80 млн русских,. Великобритания добавит к ним 20 млн христиан Османской империи.
Но если написанный Гладстоном в 1876 г. памфлет разошелся тиражом в 200 тыс. экземпляров, то сочиненная им в следующем году брошюра осталась нераспроданной при тираже в 7 тыс. А буйствовавшая толпа выбила стекла в его доме, и почтенному деятелю пришлось запрашивать у правительства охрану. Время работало на Дизраэли: «Страна наконец-то расшевелилась...
Если бы только армейский корпус стоял в Галлиполли!» - делился он радостью с королевой 9 февраля 1878 г.
Опыт истории учит, что «человек с улицы», «средний британец» легко поддается националистическому угару. Так было во время Крымской войны, Восточного кризиса 1875-1878 г., англо-бурской войны 1899-1902 ГГ., совсем недавно, когда армада кораблей ее величества отправилась возвращать в колониальное лоно Фолклэндские (Мальвинские) острова. В 70-х годах прошлого века шовинизм настаивался на русофобстве. В течение полувека англичанину внушали ненависть к русским, умело используя естественную антипатию к царизму и отождествляя с ним Россию. Политические демагоги искусно играли на имперской струне, сочиняя небылицы насчет «угрозы» нашествия, будто бы нависшей над Индией. Пресса во главе с негласным рупором правительства, газетой «Дейли телеграф» неистовствовала: замыслы русских «состоят, грубо говоря, в установлении господства над Константинополем и Проливами, в превращении Оттоманской империи в петербургский удел ... Коварство России не миновало Австрии, где она стремится распространить славянскую заразу». А посему лучшие аргументы в споре с Россией - «наш флот и наша армия, будь то с союзниками или нет».
Русский солдат у стен Константинополя.
Вызрела жестокая для России формула урегулирования конфликта: каждая статья договора между нею и Турцией должна быть представлена на обсуждение и (что не говорилось, но подразумевалось) утверждение держав, участников Парижского конгресса 1856 г. Увы, она опиралась на протокол, подписанный в Лондоне в 1871 г. Горчаков всеми силами пытался отвести угрозу общеевропейского судилища над победителем,- ибо чем иным мог стать конгресс, на котором, по мнению самых отчаянных оптимистов из царского окружения (да и оно оказалось ложным) можно было рассчитывать лишь на поддержку Германии? Старый вельможа выражал готовность обсудить вшестером проблемы, имевшие действительно общеевропейское
значение, в первую очередь касавшиеся режима Проливов, заверял, что русские войска не займут полуострова Галлиполли, запирающего выход из Дарданелл (и не запрут таким образом британский флот в Проливах). Его не слушали.
Мрачные тучи, сгущавшиеся на горизонте, побудили правительство и командование спешить с завершением войны. 11 (23) января великий князь Николай Николаевич в состоянии растерянности телеграфировал своему брату: «Я употребил все усилия, чтобы действовать по твоим указаниям и предупредить разрушение Турецкой монархии, и если мне это не удалось, то положительно виноваты оба паши, которые не имели достаточно мужества взять на себя и подписать наши условия мира. Войска мои движутся безостановочно вперед. Ужасы, делаемые уходящими, бегущими в панике турками,- страшные». В телеграмме звучала тревога - ведь эдак можно докатиться до Константинополя, который, в плане политическом, занимать было нежелательно в виду непредсказуемости всех могущих произойти осложнений. Лишь 21 января (2 февраля) пришла долгожданная весть о прекращении военных операций.
<...>
Граф Эдвард Генри Стенли, граф Дерби.
Граф Дерби, как неистребимый миролюбец, был вьдворен из кабинета - он выступил против призыва резервов в британскую армию и переброски индийских войск на о-в Мальту, поближе к Турции. В конце марта, в последней своей беседе с Шуваловым в официальном ранге, он сделал прозрачный намек насчет настроений своих теперь уже бывших коллег: сделка возможна при условии предоставления Британии «компенсаций», разумеется, за счет Турции. Сам Дерби считал непорядочным обирать таким путем фактическоro союзника и клиента (он употреблял более изящные выражения: «Продолжай я оставаться министром, я бы от этоro отказался, ибо не·считаю честным аннексировать территорию государства, с которым мы не находимся
в состоянии войны, но я уже не являюсь таковым»).
Произошли и кое-какие другие недоразумения. Так, два старца, Горчаков и Дизраэли, к ужасу своих военных советников, обменялись секретными картами, обозначавшими крайний предел уступок по русско-турецкому разграничению в Закавказье. Но в целом слова Бисмарка: «Старый еврей - вот это человек!~) - соответствовали
действительности. Брутальная тактика Дизраэли, доводившего (или делавшего вид, что готов довести) дело до разрыва, играла наруку противникам России. Так, после жаркой схватки по вопросу о статусе Южной Болгарии, он, идя по многолюдной Унтер ден Линден под руку со своим секретарем Монтегью Корри, во всеуслышание распорядился заказать специальный поезд для отъезда британской делегации. Эта весть мгновенно разнеслась по городу. Последовала послеобеденная беседа с Бисмарком. Оба удалились в курительную комнату. «Думаю, я нанес последний удар своему расстроенному здоровью, но это было совершенно необходимо~),- записывал Дизраэли в дневнике, предназначенном для королевы. На другой день из Петербурга пришло согласие на раздел Болгарии на Северную и Южную. Конгресс довел свою работу до конца. 3 июля был подписан его заключительный акт, - к пагубе для России и ущербу для балканских народов.
Берлинский конгресс.
Если рассматривать их с позиций истории,- приходишь к выводам, не совпадающим с восторженной оценкой британских шовинистов - рухнула доктрина статус-кво, препятствовавшая развитию полуострова, подкреплявшая османскую власть в регионе, доктрина, проводившаяся китами английской дипломатии - Каслри, Каннингом, Абердином, Пальмерстоном, Дизраэли. Несмотря на колоссальные усилия, затрату огромных средств на поддержание на плаву Османской империи, кровопролитную Крымскую войну, доведение кризиса почти до столкновения в 1878 г., сохранить целостность и неприкосновенность султанских владений не удалось. Великобритания резко сузила рамки своих забот до азиатских территорий Турции, взяв за это грабительский куш в виде «добровольной» уступки острова Кипр. Форин оффис отступил от многих позиций. Даже «примиритель» Дерби противился созданию автономной Болгарии, конгресс же санкционировал возрождение Болгарского государства после пятисотлетнего рабства. Р. Солсбери в своем первом циркуляре по вступлении в должность от 1 апреля 1878 г. выступал не прямо против создания
Болгарии - это было уже невозможно,- а против предоставления ей выхода к морю; он высказывался также против возвращения России Южной Бессарабии, оторгнутой у нее после Крымской войны, присоединения Батума и некоторых армянских земель. От всего этого пришлось отказаться.
Раздел Болгарии на Северную, автономную, и Южную, оставшуюся под властью Порты, продержался всего семь лет. В 1885 г., под нажимом движения как «северных », так и «южных» болгар с искусственным расчленением единой страны было покончено. Вопреки стараниям Дизраэли и действовавшего с ним в одной упряжке Андраши, 1878 год ознаменовался появлением на карте Европы международно признанных, независимых Сербии, Румынии и Черногории, а потому явился важнейшей вехой на вековом пути балканских народов к национальному освобождению.
Цитаты из книги В.Н.Виноградова "Британский лев на Босфоре" 1991 года выпуска.
PS. Как не трудно заметить, некоторые вещи за полтора века не сильно изменились.