The only rhytm
Чего тебе не хватает, девочка? Какого винтика тебе не хватает для счастья?
Твой любимый прекрасен, когда рыдает, прекрасен, когда абсурден, беспомощен и гол. В любом смысле, какие бы покровы он с себя ни срывал, -- одежды ли, воспитанности и джентльменства, "мужской" сдержанности, здравомыслия -- под ними всегда есть живая, горячая плоть. Ты кидаешься из одной крайности воображаемого будущего в другую, от неформального рая в шалаше до вполне себе ортодоксальной семьи с загородным домом и детьми, и пытаешься заставить его соотвествовать каждой картинке. Ты пытаешься это сделать и с собой тоже. Метания эти приносят несколько полезных навыков, но больше -- слез и нервов, самонепонимания у тебя и покалывания в сердце у него. И так снова по кругу.
Я не знаю, зачем ты это делаешь, девочка, и можно ли мучиться меньше. Я знаю одно, -- что и ты прекрасна. Знаю, что скольких бы ты ни вымотала до предела, ты все равно ищешь что-то, что действительно важно, пытаешься быть верной себе. Если сорвать с тебя покров сонности, лени и нерешительности, а за ним -- метаний, раздражительности и гнева, под ним обнаружится горячее сердце, неравнодушное ко всему, что происходит вокруг, и глаза, вбирающие в себя всю красоту мира. И глубокое буддистское спокойствие, охватывающее тебя, когда ты чувствуешь, насколько неслучайны все мелочи жизни и полны смысла ситуации.
О, если бы научиться ловить эту волну, на которой трещины на асфальте становятся рунами предсказателя, и в каждом слове случайных людей -- ответ на терзающий тебя вопрос... Если бы научиться хоть как-то управлять этим блаженным осознанием целостности всего и вся.
Но я не умею. Много бестолковых попыток подойти поближе к людям и узнать, что у них в душе, приводит только к пониманию "я знаю то, что ничего не знаю". У каждого свой мир, тоже абсурдный и своеобразный, свой способ сообщать внешнему миру свои пожелания, и ни у кого нет переводчика и словаря. Только любовь. Любовь и жажда понять язык-покров, наброшенный на голую душу.
Именно за это я и люблю его. Не за то, какое красивое будущее с ним возможно -- это вряд ли, все равно все будет идти волнами и всполохами. А за то, какой он живой подо всем. За то, что все его покровы -- только дань миру. Ему самому они не нужны. Он знает, чего хочет, и он есть то, что он хочет, как бы он ни стремился это скрыть и сгладить. Я люблю его за то, что он более настоящий, абсурдный и странный, чем ему было бы удобно.
И я отдаю себе отчет, что когда я царапаю чужую кожу, стремясь разглядеть под ней сердце, я просто не понимаю язык. С ним вот совпало самое важное, и нечего сетовать на то, что только оно.
Так, к сожалению, вышло: чтобы доказать мне, что у него есть сердце, человеку нужно доставать его из груди и вертеть у меня перед носом, и за это я себя часто ненавижу. Чем старше, тем чаще. Потому что чем старше, тем толще у них у всех шкуры, а у меня от ненависти слепнут глаза.
Но что это значит, ей-богу, и чем успокоится мое собственное сердце, -- мне пока не удается понять.
Молюсь только об одном -- чтобы его не сожрать, не лишить веры в себя или хотя бы тех, кто придет после. Но все, что могу -- только сравнять счет шрамам на своей и его груди, чтобы и он видел -- оттого такая жестокость, что вот оно, горячее, плотное, скользкое -- бьется в руках и вздрагивает в такт биению его сердца.
Единственный ритм для игры в любовь, camara...
Твой любимый прекрасен, когда рыдает, прекрасен, когда абсурден, беспомощен и гол. В любом смысле, какие бы покровы он с себя ни срывал, -- одежды ли, воспитанности и джентльменства, "мужской" сдержанности, здравомыслия -- под ними всегда есть живая, горячая плоть. Ты кидаешься из одной крайности воображаемого будущего в другую, от неформального рая в шалаше до вполне себе ортодоксальной семьи с загородным домом и детьми, и пытаешься заставить его соотвествовать каждой картинке. Ты пытаешься это сделать и с собой тоже. Метания эти приносят несколько полезных навыков, но больше -- слез и нервов, самонепонимания у тебя и покалывания в сердце у него. И так снова по кругу.
Я не знаю, зачем ты это делаешь, девочка, и можно ли мучиться меньше. Я знаю одно, -- что и ты прекрасна. Знаю, что скольких бы ты ни вымотала до предела, ты все равно ищешь что-то, что действительно важно, пытаешься быть верной себе. Если сорвать с тебя покров сонности, лени и нерешительности, а за ним -- метаний, раздражительности и гнева, под ним обнаружится горячее сердце, неравнодушное ко всему, что происходит вокруг, и глаза, вбирающие в себя всю красоту мира. И глубокое буддистское спокойствие, охватывающее тебя, когда ты чувствуешь, насколько неслучайны все мелочи жизни и полны смысла ситуации.
О, если бы научиться ловить эту волну, на которой трещины на асфальте становятся рунами предсказателя, и в каждом слове случайных людей -- ответ на терзающий тебя вопрос... Если бы научиться хоть как-то управлять этим блаженным осознанием целостности всего и вся.
Но я не умею. Много бестолковых попыток подойти поближе к людям и узнать, что у них в душе, приводит только к пониманию "я знаю то, что ничего не знаю". У каждого свой мир, тоже абсурдный и своеобразный, свой способ сообщать внешнему миру свои пожелания, и ни у кого нет переводчика и словаря. Только любовь. Любовь и жажда понять язык-покров, наброшенный на голую душу.
Именно за это я и люблю его. Не за то, какое красивое будущее с ним возможно -- это вряд ли, все равно все будет идти волнами и всполохами. А за то, какой он живой подо всем. За то, что все его покровы -- только дань миру. Ему самому они не нужны. Он знает, чего хочет, и он есть то, что он хочет, как бы он ни стремился это скрыть и сгладить. Я люблю его за то, что он более настоящий, абсурдный и странный, чем ему было бы удобно.
И я отдаю себе отчет, что когда я царапаю чужую кожу, стремясь разглядеть под ней сердце, я просто не понимаю язык. С ним вот совпало самое важное, и нечего сетовать на то, что только оно.
Так, к сожалению, вышло: чтобы доказать мне, что у него есть сердце, человеку нужно доставать его из груди и вертеть у меня перед носом, и за это я себя часто ненавижу. Чем старше, тем чаще. Потому что чем старше, тем толще у них у всех шкуры, а у меня от ненависти слепнут глаза.
Но что это значит, ей-богу, и чем успокоится мое собственное сердце, -- мне пока не удается понять.
Молюсь только об одном -- чтобы его не сожрать, не лишить веры в себя или хотя бы тех, кто придет после. Но все, что могу -- только сравнять счет шрамам на своей и его груди, чтобы и он видел -- оттого такая жестокость, что вот оно, горячее, плотное, скользкое -- бьется в руках и вздрагивает в такт биению его сердца.
Единственный ритм для игры в любовь, camara...