исторический роман
ПАЛАЧ И ЕГО ЖЕНА
«Еще минуточку, господин палач, еще минуточку!» - эти слова несчастной Жанны Дюбарри своими ушами услышала юная Аннет Пуатье де Кресси, баронесса Болленберг, восьмого декабря 1793 года. Она пришла на Площадь Революции посмотреть, как казнят врагов народа. Двое плечистых слуг помогли ей протиснуться к самому эшафоту. Она сама была аристократкой, но ничего и никого не боялась. Ее молодой муж, гессенский барон Анри, то есть Генрих фон Болленберг, был сначала на службе французского короля, командовал полком, но потом - по его собственным словам - «умом и сердцем принял Революцию» - и привел свой полк под сине-красный флаг, и сейчас командовал «полубригадой», как это нынче называлось.
Они поженились уже после этого.
Наследница старинной фамилии красавица Аннет всей душой полюбила высокого сероглазого немца - наверное, так же искренне и безоглядно, как он вдруг полюбил Революцию. Но, признавалась она сама себе, в этой любви было что-то от желания спастись, скрыться за широкой спиной республиканского полковника, члена всех и всяческих Секций, Конвентов и Комитетов - Аннет не разбиралась, что это такое, но знала точно, что в обиду ее не дадут.
На площади она стояла так близко, что услышала эти слова величайшей потаскухи Франции, непревзойденной искусницы, поднявшей любовный дух постаревшего Луи XV, переспавшей со всем двором и даже, говорят, побывавшей в постели главного палача Сансона, ассистенты которого сейчас укладывали ее на гильотину.
- Еще минуточку, господин палач, еще одну минуточку…
Аннет вгляделась в суровое носатое лицо Сансона. Ей показалось, что палач вдруг стал похож на профессора философии, которому студент задал неожиданно трудный вопрос, и мэтр задумался, ища точный и вместе с тем остроумный ответ.
«Как глупо! - подумала Аннет. - Что значит эта минуточка? Или две, или даже пять?».
Тень размышления пробежала по лицу Сансона, он сдержал вздох, отпустил шнур гильотины и тут уже вздохнул свободно.
Толпа радостно взревела. Сансон взял голову Дюбарри за кудри у висков, стряхнул кровь прямо себе на кожаный фартук - и показал толпе, как будто посветил фонарем в полумраке. Сотни платков и каких-то лоскутьев протянулись к эшафоту. Сансон небрежно побрызгал кровью туда-сюда, а потом кинул голову в большой плетеный короб, куда его помощники уже перетащили тело Жанны.
«Очень глупо!» - сказала Аннет сама себе чуть ли не вслух, и повернулась к слугам, которые вывели ее из толпы.
Ей было приятно чувствовать себя в полной безопасности в толпе беснующейся черни. Потому что ее муж сейчас защищает эту чернь от австрийцев и пруссаков.
***
Через полгода мужа арестовали за сношения с неприятелем, обвинили в шпионаже и саботаже, и гильотинировали назавтра после суда.
Аннет с матерью, не дожидаясь исхода дела, верхами поехали в Реймс в странной надежде спрятаться - но письмо с доносом их опередило. Кто это был? Кто на крепком коне или в ходкой коляске обогнал их и сообщил, что жена и теща врага народа и предателя Болленберга хотят спрятаться в доме, когда-то принадлежавшем фамилии де Кресси. «Кто нас предал? - бубнила мать. - Кому мы так поперек горла встали, что он захотел нашей смерти и не поленился помчаться в Реймс?» «Или отправил письмо с курьером», - уточняла Аннет. «Или письмо, - кивала мать. - Но зачем? За что?».
Мать помиловали и просто выгнали на улицу, по причине ее дряхлости и безумия, как гласило постановление революционного суда. Действительно, эта попытка убежать была явным доказательством умственного расстройства пятидесятилетней старухи - тем более что в усадьбе маркизов де Кресси уже два года как был военный госпиталь.
Но Аннет приговорили к смерти.
Никто не собирался везти ее назад в Париж.
Казнить ее должны были здесь, на маленькой некрасивой площади, окруженной низкорослыми деревьями. И эшафот был скрипучий и подгнивший, и палач без перчаток. Никакого парижского шика. Зато очередь приговоренных - восемь человек.
Вот тут-то она вспомнила Жанну Дюбарри. Вспомнила также, что еще десять дней назад она лежала в объятиях мужа, барона Анри, то есть Генриха Болленберга. Вспомнила, как ей смешны были слова несчастной Жанны «еще одну минуточку».
А сейчас она в первый раз в жизни вдруг захотела жить.
Она огляделась.
Прекрасным было все. Камни, низкие корявые деревья, помост-эшафот, глупые и злые рожи вокруг, широкие грязные руки палача, и даже эти душные вечерние, почти ночные июньские облака. Да, именно июньские, они с матерью не хотели учить новые названия месяцев, и тайком жили по старому календарю. Июнь кончался. Было седьмой час, еще совсем светло, но вдруг наползла туча, сначала лиловая, потом графитовая. Полыхнуло, громыхнуло, и хлынул дождь. Толпа разбежалась: люди попрятались под деревьями и в подворотнях.
Добрый Бог подарил ей еще полчаса, наверное.
Совсем стемнело. Она слышала, как рядом спорили палач и его помощник: «Может, завтра? Ведь уже темно».
- Может, завтра? - крикнул палач в густеющие сумерки.
- Сейчас! Сейчас! - раздалось в ответ. - Зажгите что-нибудь!
Еще минут пять зажигали факелы.
Наконец палач подошел к шеренге приговоренных. Пальцем поманил ее.
Руки у нее были связаны спереди, на животе.
Палач стал ослаблять веревку и заводить ее руки за спину, чтобы ловчей уложить лицом вниз, на широкую доску, под нож. У него были шершавые ладони и, кажется, царапался сорванный ноготь большого пальца.
- Минуточку, господин палач, - сказала она.
- А? - он взглянул на нее из-под глубокого капюшона.
- Одну минуточку, - повторила она.
Они, наверное, полминуты глядели друг другу в глаза.
- Чего? - переспросил он.
- Еще одну минуту пожить, умоляю вас…
***
Он осклабился и вдруг отставил в сторону смоляной факел в треножнике, которой горел рядом. На миг накатилась тьма. Потом сильно толкнул ее, так, что она перелетела через доску и кверху тормашками упала в огромную плетеную корзину.
Сквозь ивовые прутья она увидела, как палач поправил факел и выдернул из очереди следующую жертву.
Через минуту на нее рухнуло чье-то дергающееся тело, вонючее, потное, брызжущее кровью, сочащееся мочой, а еще через несколько минут все заполнила вонь свежих нечистот.
Потом еще толчок. Потом эту корзину куда-то оттащили. Поставили на возвышение над ямой. Сквозь весь тошнотворный букет она почувствовала смертный запах свежеотрытой земли. Услышала, как палач крикнул кому-то, чтоб он принес лопаты. Этот кто-то ушел, шаркая. Корзина опрокинулась в яму - и Аннет оказалась сверху двух еще теплых мертвых тел. Палач подал ей руку, помог выбраться, пнул ногой - она отлетела в угол и спряталась там. Пришел хромой старик с двумя заступами; вместе с палачом они забросали яму сначала известью из стоявшего рядом ящика, а потом землей. Притоптали, поплясав сверху. Потом старик ушел, прихватив лопаты.
Палач подошел к ней, велел подняться. Дал длинный плащ с большим капюшоном. Велел идти за ним следом в двадцати шагах.
Идти оказалось недолго. Не более часа, наверное. Уже совсем стемнело.
Открыв дверь и втолкнув ее в тесную прихожую, он спросил:
- Как звать?
- Аннет. То есть Анна, господин палач.
- Хо! - сказал он. - Моя тоже Анна. У нее лихорадка. Третий день. Померла, поди, пока я тут с вами надрывался. Бедняга. Бог да смилуется над ее душой. Короче, если померла, будешь вместо.
Не дождавшись ответа, ушел в дом.
Аннет села на корточки. Ее била дрожь. Пусть ее накажет Бог, пусть ее ждут адские муки, но сейчас она желала смерти жене палача, потому что сильнее всего хотела жить сама.
Скрипнула дверь.
- Жива! - сказал он. - Жива, вот ведь черт. Не ожидал, честно. А ты беги отсюда. Где-нибудь спрячешься. Не обессудь. Давай, давай, - и он ногой стал подпинывать ее к двери.
Аннет упала ему в ноги.
- Господин палач, - шептала она, - о, господин палач, умоляю вас… Вы так добры ко мне, вы так великодушны, будьте моим ангелом…
Тот хмыкнул. Взял из угла какую-то рогожу, кинул на пол:
- Спи, черт с тобой…
Она схватила его руку, поцеловала.
- Да пошла ты! - сказал он, но голос его, кажется, дрогнул.
***
Она почувствовала его руку на своем плече и проснулась.
Ночь уже повернула к утру. Сквозь щель над дверью пробивался сизый рассвет. Она увидела каменную кладку стены и склонившееся над ней лицо палача. Аннет все поняла, и покорно раскинула руки и ноги. Но палач сказал негромко:
- Все ж померла. Еще темно было. Я подождал, чтоб не ожила ненароком. Нет. Уже холодеет. Пошли, поможешь.
Вдвоем они оттащили жену палача в погреб.
Аннет рассмотрела ее. Кажется, они были похожи.
- Наверное, надо позвать кюре? - сказала Аннет.
- Дура! - оборвал палач. - Ты же вместо! Неужто не поняла?
И громко засмеялся.
Потом нахмурился, пригладил покойнице волосы, поцеловал ее в лоб и произнес по-латыни:
- Nunc dimittis servam tuam, Domine, secundum verbum tuum in pace!
Аннет от себя прибавила:
- Requiem aeternam dona ei, Domine!
Палач покосился на Аннет и сказал:
- Amen!
Там в полу была глубокая квадратная яма, где стояли глиняные бутыли с яблочной водкой. Палач вытащил их наружу. Они запихнули туда мертвую палачёву жену, и потом до ясного утра таскали в ведрах песок и землю из внутреннего двора. Вроде порядок. Сверху положили две каменные плиты.
Обтряхнули руки и пошли наверх, немного поспать.
***
С женой палача соседки обыкновенно не дружат; Аннет это было на руку. К тому же она была похожа на покойницу и теперь носила ее юбки и кофты. Она привыкла к своему новому мужу, тем более что его тоже звали Анри. В какие-то минуты ей казалось, что вот это и есть ее жизнь, точно та же, что была и ранее. Иногда ей хотелось спросить своего палача: «Как ты можешь спокойно спать, Анри, когда ты за этот месяц умертвил два десятка человек?» Но тут же ей казалось, что этот же вопрос она могла бы задать своему казненному мужу, полковнику Анри, то есть Генриху фон Болленбергу, потому что он умертвил куда больше человек, командуя своей полубригадой, то есть полком, усиленным волонтерскими батальонами. Когда они вытравляли из леса восставших крестьян, счет шел на сотни, а то и на тысячи - но барон Анри спал превосходно.
Через неделю после того, как Аннет стала женой палача, у нее задержались месячные. Когда задержка стала несомненной, она задумалась - что за плод завязался у нее во чреве? Сын барона или сын палача? Еще через полмесяца ее начало тошнить.
- Съела тухлятину какую? - спросил палач. - Ты, это, смотри!
Он вообще-то был заботлив и добр, насколько добр и заботлив может быть плебей. И жаден до любви к тому же. Барон фон Болленберг был прохладнее.
- Нет, Анри, - серьезно и тихо сказала она. - Я беременна.
- Дура! - он хлопнул полстакана яблочной водки. - От меня? Или от этого своего?
- От тебя, конечно же! - возмутилась она, и совсем по-плебейски уперла кулаки в бока. - Вот рожу - увидишь, будет вылитый!
- Дура! - повторил он и размахнулся, желая ударить ее по животу.
Она отбежала в сторону и скрестила на животе руки, защищая его.
- Сошел с ума, Анри! - визжала она. - Сие есть плод чресл твоих!
- Это ты сошла с ума! - он сел на место, налил себе еще. - Моя покойница была бесплодна, и слава Создателю, - он выпил, закусил куском пшеничной лепешки и вздохнул. - Это какой же идиот детей заводит в такое-то время! Время-то какое на дворе, а?
- Что ж ты тогда, - прошептала она, - ежели так детей не хотел, что ж ты тогда в меня семя свое лил?
- А то как же? - он был обескуражен.
- Библию читал? - зло усмехнулась она. - Книга Бытия, глава тридцать восемь. Аки Онан, иже семя свое изливал наружу, ибо детей не желал иметь от Фамари.
Палач помолчал, потом сказал:
- Мы не еретики. Нам в Библии ковыряться незачем. Ты что, гугенотка?
- Спаси Господи! - ответила Аннет. - Я добрая католичка.
Палач замолчал.
Весь день кряхтел и думал, ночью спал плохо, к ней не лез, а наутро достал с полки единственную книгу в доме - «История Александра Македонского» - отодрал от нее четвертушку задней страницы - она была совсем чистая - одолжил у соседа-писца чернил и написал какой-то адрес. Расписался. Дал ей. Объяснил, что это знакомая бабка, и эта бабка все сделает, чтоб ребенка не было.
***
Аннет поклонилась, поцеловала ему руку и вышла из дому, надвинув капюшон плаща, но пошла не к бабке, а в городской Комитет, или Коммунальный Совет, как он там назывался и чем занимался, она не понимала. Она просто искала начальство.
А там, усевшись за стол в приемной, потребовала бумагу и перо и написала донос на своего мужа. Написала, что, дескать, я, Анна-Мария-Луиза-Маргарита, маркиза Пуатье де Кресси, баронесса Болленберг, жена казненного врага народа и предателя революции полковника Анри, то есть Генриха, барона фон Болленберга, была приговорена к смерти сначала парижским, потом реймсским судом, но господин палач, прельстившись моей юностью и красотою и - для честности прибавила она - сжалившись надо мною, просившей пощады, своей волею избавил меня от гильотины, привел домой и сделал своей женой, а свою жену, перед тем умершую от горячки, закопал в подвале, отказавшись хоронить по-христиански.
- Но гражданка! - сказал ей член Комитета, прочитав бумагу. - Чем вы докажете, что вы аристократка и жена казненного барона? У вас нет никаких документов! У вас нет даже селфи с вашим мужем!
- Посмотрите на мой почерк, - сказала она. - Я пишу красиво и без ошибок. И наконец, - она расстегнула плащ и кофту, и завязки на юбке: - посмотрите на мое тело!
- Ого! - сказал стоявший рядом писарь и протянул к ней лапу.
- Не смей! - сказала Аннет. - Я беременна.
- Плод врага народа пусть умрет вместе с женой врага народа! - крикнул писарь, достал палаш из ножен, и замахнулся, потому что голая Аннет была так прекрасна, что хотелось либо овладеть ею, либо убить.
- Назад! - член Комитета выхватил шпагу и рубанул писаря по руке, отчего тот выронил палаш и левой рукой сжал раненую правую кисть, с которой закапала кровь.
- Назад! - повторил член Комитета. - Не родившееся дитя - невинно.
***
Они раскопали погреб, нашли сложенное пополам, только начавшее тлеть тело. Сам палач, трудно поверить, залился слезами, когда его жену за ноги вытаскивали из этой тесной гробницы. Палача взяли под стражу, и скоро он оказался на той же маленькой некрасивой площади, окруженной низкими корявыми деревьями.
Его гильотинировали 25 июля 1794 года. Аннет ждала своей участи в реймсской тюрьме. Она не сомневалась в том, какова будет эта участь, но все же надеялась, что ей позволят родить, а может быть, даже выкормить ребенка.
Но дня через два в Париже неподкупный Робеспьер и друг его Сен-Жюст были арестованы и без суда обезглавлены их товарищами, уставшими от революционных безумств. Маховик казней заскрипел, остановился и потихоньку стал сдавать назад.
***
В 1815 году Аннет Пуатье де Кресси фон Болленберг было всего сорок лет. Она добилась аудиенции у Людовика XVIII, и он, выслушав эту искреннюю исповедь, своим рескриптом подтвердил баронский титул ее сына Анри, двадцати одного года.
***
Эту историю мне рассказал мой немецкий приятель, Генрих фон Болленберг.
- Вот такое семейное предание, понимаешь ли. Я долго собирался проверить ДНК. Уговорил десять человек Болленбергов, чтоб тоже сдали кровь. Ну и что? Все мимо. Ничего похожего. Так что никакой я не барон. Я пра-пра-пра-какой-то внук простого реймсского палача, и даже фамилии его не знаю.
- Фамилию узнать можно, это не проблема!
- Можно! - сказал он даже с некоторой злостью. - Но мне это неинтересно. Веришь? Совсем неинтересно!
- Верю. Но зато ты все равно маркиз Пуатье де Кресси. Поди плохо?
- Не-а - засмеялся он. - По женской линии титул не передается!
Он отхлебнул яблочной водки и закусил пшеничной лепешкой.
«Еще минуточку, господин палач, еще минуточку!» - эти слова несчастной Жанны Дюбарри своими ушами услышала юная Аннет Пуатье де Кресси, баронесса Болленберг, восьмого декабря 1793 года. Она пришла на Площадь Революции посмотреть, как казнят врагов народа. Двое плечистых слуг помогли ей протиснуться к самому эшафоту. Она сама была аристократкой, но ничего и никого не боялась. Ее молодой муж, гессенский барон Анри, то есть Генрих фон Болленберг, был сначала на службе французского короля, командовал полком, но потом - по его собственным словам - «умом и сердцем принял Революцию» - и привел свой полк под сине-красный флаг, и сейчас командовал «полубригадой», как это нынче называлось.
Они поженились уже после этого.
Наследница старинной фамилии красавица Аннет всей душой полюбила высокого сероглазого немца - наверное, так же искренне и безоглядно, как он вдруг полюбил Революцию. Но, признавалась она сама себе, в этой любви было что-то от желания спастись, скрыться за широкой спиной республиканского полковника, члена всех и всяческих Секций, Конвентов и Комитетов - Аннет не разбиралась, что это такое, но знала точно, что в обиду ее не дадут.
На площади она стояла так близко, что услышала эти слова величайшей потаскухи Франции, непревзойденной искусницы, поднявшей любовный дух постаревшего Луи XV, переспавшей со всем двором и даже, говорят, побывавшей в постели главного палача Сансона, ассистенты которого сейчас укладывали ее на гильотину.
- Еще минуточку, господин палач, еще одну минуточку…
Аннет вгляделась в суровое носатое лицо Сансона. Ей показалось, что палач вдруг стал похож на профессора философии, которому студент задал неожиданно трудный вопрос, и мэтр задумался, ища точный и вместе с тем остроумный ответ.
«Как глупо! - подумала Аннет. - Что значит эта минуточка? Или две, или даже пять?».
Тень размышления пробежала по лицу Сансона, он сдержал вздох, отпустил шнур гильотины и тут уже вздохнул свободно.
Толпа радостно взревела. Сансон взял голову Дюбарри за кудри у висков, стряхнул кровь прямо себе на кожаный фартук - и показал толпе, как будто посветил фонарем в полумраке. Сотни платков и каких-то лоскутьев протянулись к эшафоту. Сансон небрежно побрызгал кровью туда-сюда, а потом кинул голову в большой плетеный короб, куда его помощники уже перетащили тело Жанны.
«Очень глупо!» - сказала Аннет сама себе чуть ли не вслух, и повернулась к слугам, которые вывели ее из толпы.
Ей было приятно чувствовать себя в полной безопасности в толпе беснующейся черни. Потому что ее муж сейчас защищает эту чернь от австрийцев и пруссаков.
***
Через полгода мужа арестовали за сношения с неприятелем, обвинили в шпионаже и саботаже, и гильотинировали назавтра после суда.
Аннет с матерью, не дожидаясь исхода дела, верхами поехали в Реймс в странной надежде спрятаться - но письмо с доносом их опередило. Кто это был? Кто на крепком коне или в ходкой коляске обогнал их и сообщил, что жена и теща врага народа и предателя Болленберга хотят спрятаться в доме, когда-то принадлежавшем фамилии де Кресси. «Кто нас предал? - бубнила мать. - Кому мы так поперек горла встали, что он захотел нашей смерти и не поленился помчаться в Реймс?» «Или отправил письмо с курьером», - уточняла Аннет. «Или письмо, - кивала мать. - Но зачем? За что?».
Мать помиловали и просто выгнали на улицу, по причине ее дряхлости и безумия, как гласило постановление революционного суда. Действительно, эта попытка убежать была явным доказательством умственного расстройства пятидесятилетней старухи - тем более что в усадьбе маркизов де Кресси уже два года как был военный госпиталь.
Но Аннет приговорили к смерти.
Никто не собирался везти ее назад в Париж.
Казнить ее должны были здесь, на маленькой некрасивой площади, окруженной низкорослыми деревьями. И эшафот был скрипучий и подгнивший, и палач без перчаток. Никакого парижского шика. Зато очередь приговоренных - восемь человек.
Вот тут-то она вспомнила Жанну Дюбарри. Вспомнила также, что еще десять дней назад она лежала в объятиях мужа, барона Анри, то есть Генриха Болленберга. Вспомнила, как ей смешны были слова несчастной Жанны «еще одну минуточку».
А сейчас она в первый раз в жизни вдруг захотела жить.
Она огляделась.
Прекрасным было все. Камни, низкие корявые деревья, помост-эшафот, глупые и злые рожи вокруг, широкие грязные руки палача, и даже эти душные вечерние, почти ночные июньские облака. Да, именно июньские, они с матерью не хотели учить новые названия месяцев, и тайком жили по старому календарю. Июнь кончался. Было седьмой час, еще совсем светло, но вдруг наползла туча, сначала лиловая, потом графитовая. Полыхнуло, громыхнуло, и хлынул дождь. Толпа разбежалась: люди попрятались под деревьями и в подворотнях.
Добрый Бог подарил ей еще полчаса, наверное.
Совсем стемнело. Она слышала, как рядом спорили палач и его помощник: «Может, завтра? Ведь уже темно».
- Может, завтра? - крикнул палач в густеющие сумерки.
- Сейчас! Сейчас! - раздалось в ответ. - Зажгите что-нибудь!
Еще минут пять зажигали факелы.
Наконец палач подошел к шеренге приговоренных. Пальцем поманил ее.
Руки у нее были связаны спереди, на животе.
Палач стал ослаблять веревку и заводить ее руки за спину, чтобы ловчей уложить лицом вниз, на широкую доску, под нож. У него были шершавые ладони и, кажется, царапался сорванный ноготь большого пальца.
- Минуточку, господин палач, - сказала она.
- А? - он взглянул на нее из-под глубокого капюшона.
- Одну минуточку, - повторила она.
Они, наверное, полминуты глядели друг другу в глаза.
- Чего? - переспросил он.
- Еще одну минуту пожить, умоляю вас…
***
Он осклабился и вдруг отставил в сторону смоляной факел в треножнике, которой горел рядом. На миг накатилась тьма. Потом сильно толкнул ее, так, что она перелетела через доску и кверху тормашками упала в огромную плетеную корзину.
Сквозь ивовые прутья она увидела, как палач поправил факел и выдернул из очереди следующую жертву.
Через минуту на нее рухнуло чье-то дергающееся тело, вонючее, потное, брызжущее кровью, сочащееся мочой, а еще через несколько минут все заполнила вонь свежих нечистот.
Потом еще толчок. Потом эту корзину куда-то оттащили. Поставили на возвышение над ямой. Сквозь весь тошнотворный букет она почувствовала смертный запах свежеотрытой земли. Услышала, как палач крикнул кому-то, чтоб он принес лопаты. Этот кто-то ушел, шаркая. Корзина опрокинулась в яму - и Аннет оказалась сверху двух еще теплых мертвых тел. Палач подал ей руку, помог выбраться, пнул ногой - она отлетела в угол и спряталась там. Пришел хромой старик с двумя заступами; вместе с палачом они забросали яму сначала известью из стоявшего рядом ящика, а потом землей. Притоптали, поплясав сверху. Потом старик ушел, прихватив лопаты.
Палач подошел к ней, велел подняться. Дал длинный плащ с большим капюшоном. Велел идти за ним следом в двадцати шагах.
Идти оказалось недолго. Не более часа, наверное. Уже совсем стемнело.
Открыв дверь и втолкнув ее в тесную прихожую, он спросил:
- Как звать?
- Аннет. То есть Анна, господин палач.
- Хо! - сказал он. - Моя тоже Анна. У нее лихорадка. Третий день. Померла, поди, пока я тут с вами надрывался. Бедняга. Бог да смилуется над ее душой. Короче, если померла, будешь вместо.
Не дождавшись ответа, ушел в дом.
Аннет села на корточки. Ее била дрожь. Пусть ее накажет Бог, пусть ее ждут адские муки, но сейчас она желала смерти жене палача, потому что сильнее всего хотела жить сама.
Скрипнула дверь.
- Жива! - сказал он. - Жива, вот ведь черт. Не ожидал, честно. А ты беги отсюда. Где-нибудь спрячешься. Не обессудь. Давай, давай, - и он ногой стал подпинывать ее к двери.
Аннет упала ему в ноги.
- Господин палач, - шептала она, - о, господин палач, умоляю вас… Вы так добры ко мне, вы так великодушны, будьте моим ангелом…
Тот хмыкнул. Взял из угла какую-то рогожу, кинул на пол:
- Спи, черт с тобой…
Она схватила его руку, поцеловала.
- Да пошла ты! - сказал он, но голос его, кажется, дрогнул.
***
Она почувствовала его руку на своем плече и проснулась.
Ночь уже повернула к утру. Сквозь щель над дверью пробивался сизый рассвет. Она увидела каменную кладку стены и склонившееся над ней лицо палача. Аннет все поняла, и покорно раскинула руки и ноги. Но палач сказал негромко:
- Все ж померла. Еще темно было. Я подождал, чтоб не ожила ненароком. Нет. Уже холодеет. Пошли, поможешь.
Вдвоем они оттащили жену палача в погреб.
Аннет рассмотрела ее. Кажется, они были похожи.
- Наверное, надо позвать кюре? - сказала Аннет.
- Дура! - оборвал палач. - Ты же вместо! Неужто не поняла?
И громко засмеялся.
Потом нахмурился, пригладил покойнице волосы, поцеловал ее в лоб и произнес по-латыни:
- Nunc dimittis servam tuam, Domine, secundum verbum tuum in pace!
Аннет от себя прибавила:
- Requiem aeternam dona ei, Domine!
Палач покосился на Аннет и сказал:
- Amen!
Там в полу была глубокая квадратная яма, где стояли глиняные бутыли с яблочной водкой. Палач вытащил их наружу. Они запихнули туда мертвую палачёву жену, и потом до ясного утра таскали в ведрах песок и землю из внутреннего двора. Вроде порядок. Сверху положили две каменные плиты.
Обтряхнули руки и пошли наверх, немного поспать.
***
С женой палача соседки обыкновенно не дружат; Аннет это было на руку. К тому же она была похожа на покойницу и теперь носила ее юбки и кофты. Она привыкла к своему новому мужу, тем более что его тоже звали Анри. В какие-то минуты ей казалось, что вот это и есть ее жизнь, точно та же, что была и ранее. Иногда ей хотелось спросить своего палача: «Как ты можешь спокойно спать, Анри, когда ты за этот месяц умертвил два десятка человек?» Но тут же ей казалось, что этот же вопрос она могла бы задать своему казненному мужу, полковнику Анри, то есть Генриху фон Болленбергу, потому что он умертвил куда больше человек, командуя своей полубригадой, то есть полком, усиленным волонтерскими батальонами. Когда они вытравляли из леса восставших крестьян, счет шел на сотни, а то и на тысячи - но барон Анри спал превосходно.
Через неделю после того, как Аннет стала женой палача, у нее задержались месячные. Когда задержка стала несомненной, она задумалась - что за плод завязался у нее во чреве? Сын барона или сын палача? Еще через полмесяца ее начало тошнить.
- Съела тухлятину какую? - спросил палач. - Ты, это, смотри!
Он вообще-то был заботлив и добр, насколько добр и заботлив может быть плебей. И жаден до любви к тому же. Барон фон Болленберг был прохладнее.
- Нет, Анри, - серьезно и тихо сказала она. - Я беременна.
- Дура! - он хлопнул полстакана яблочной водки. - От меня? Или от этого своего?
- От тебя, конечно же! - возмутилась она, и совсем по-плебейски уперла кулаки в бока. - Вот рожу - увидишь, будет вылитый!
- Дура! - повторил он и размахнулся, желая ударить ее по животу.
Она отбежала в сторону и скрестила на животе руки, защищая его.
- Сошел с ума, Анри! - визжала она. - Сие есть плод чресл твоих!
- Это ты сошла с ума! - он сел на место, налил себе еще. - Моя покойница была бесплодна, и слава Создателю, - он выпил, закусил куском пшеничной лепешки и вздохнул. - Это какой же идиот детей заводит в такое-то время! Время-то какое на дворе, а?
- Что ж ты тогда, - прошептала она, - ежели так детей не хотел, что ж ты тогда в меня семя свое лил?
- А то как же? - он был обескуражен.
- Библию читал? - зло усмехнулась она. - Книга Бытия, глава тридцать восемь. Аки Онан, иже семя свое изливал наружу, ибо детей не желал иметь от Фамари.
Палач помолчал, потом сказал:
- Мы не еретики. Нам в Библии ковыряться незачем. Ты что, гугенотка?
- Спаси Господи! - ответила Аннет. - Я добрая католичка.
Палач замолчал.
Весь день кряхтел и думал, ночью спал плохо, к ней не лез, а наутро достал с полки единственную книгу в доме - «История Александра Македонского» - отодрал от нее четвертушку задней страницы - она была совсем чистая - одолжил у соседа-писца чернил и написал какой-то адрес. Расписался. Дал ей. Объяснил, что это знакомая бабка, и эта бабка все сделает, чтоб ребенка не было.
***
Аннет поклонилась, поцеловала ему руку и вышла из дому, надвинув капюшон плаща, но пошла не к бабке, а в городской Комитет, или Коммунальный Совет, как он там назывался и чем занимался, она не понимала. Она просто искала начальство.
А там, усевшись за стол в приемной, потребовала бумагу и перо и написала донос на своего мужа. Написала, что, дескать, я, Анна-Мария-Луиза-Маргарита, маркиза Пуатье де Кресси, баронесса Болленберг, жена казненного врага народа и предателя революции полковника Анри, то есть Генриха, барона фон Болленберга, была приговорена к смерти сначала парижским, потом реймсским судом, но господин палач, прельстившись моей юностью и красотою и - для честности прибавила она - сжалившись надо мною, просившей пощады, своей волею избавил меня от гильотины, привел домой и сделал своей женой, а свою жену, перед тем умершую от горячки, закопал в подвале, отказавшись хоронить по-христиански.
- Но гражданка! - сказал ей член Комитета, прочитав бумагу. - Чем вы докажете, что вы аристократка и жена казненного барона? У вас нет никаких документов! У вас нет даже селфи с вашим мужем!
- Посмотрите на мой почерк, - сказала она. - Я пишу красиво и без ошибок. И наконец, - она расстегнула плащ и кофту, и завязки на юбке: - посмотрите на мое тело!
- Ого! - сказал стоявший рядом писарь и протянул к ней лапу.
- Не смей! - сказала Аннет. - Я беременна.
- Плод врага народа пусть умрет вместе с женой врага народа! - крикнул писарь, достал палаш из ножен, и замахнулся, потому что голая Аннет была так прекрасна, что хотелось либо овладеть ею, либо убить.
- Назад! - член Комитета выхватил шпагу и рубанул писаря по руке, отчего тот выронил палаш и левой рукой сжал раненую правую кисть, с которой закапала кровь.
- Назад! - повторил член Комитета. - Не родившееся дитя - невинно.
***
Они раскопали погреб, нашли сложенное пополам, только начавшее тлеть тело. Сам палач, трудно поверить, залился слезами, когда его жену за ноги вытаскивали из этой тесной гробницы. Палача взяли под стражу, и скоро он оказался на той же маленькой некрасивой площади, окруженной низкими корявыми деревьями.
Его гильотинировали 25 июля 1794 года. Аннет ждала своей участи в реймсской тюрьме. Она не сомневалась в том, какова будет эта участь, но все же надеялась, что ей позволят родить, а может быть, даже выкормить ребенка.
Но дня через два в Париже неподкупный Робеспьер и друг его Сен-Жюст были арестованы и без суда обезглавлены их товарищами, уставшими от революционных безумств. Маховик казней заскрипел, остановился и потихоньку стал сдавать назад.
***
В 1815 году Аннет Пуатье де Кресси фон Болленберг было всего сорок лет. Она добилась аудиенции у Людовика XVIII, и он, выслушав эту искреннюю исповедь, своим рескриптом подтвердил баронский титул ее сына Анри, двадцати одного года.
***
Эту историю мне рассказал мой немецкий приятель, Генрих фон Болленберг.
- Вот такое семейное предание, понимаешь ли. Я долго собирался проверить ДНК. Уговорил десять человек Болленбергов, чтоб тоже сдали кровь. Ну и что? Все мимо. Ничего похожего. Так что никакой я не барон. Я пра-пра-пра-какой-то внук простого реймсского палача, и даже фамилии его не знаю.
- Фамилию узнать можно, это не проблема!
- Можно! - сказал он даже с некоторой злостью. - Но мне это неинтересно. Веришь? Совсем неинтересно!
- Верю. Но зато ты все равно маркиз Пуатье де Кресси. Поди плохо?
- Не-а - засмеялся он. - По женской линии титул не передается!
Он отхлебнул яблочной водки и закусил пшеничной лепешкой.