как правильно желать
"Я смотрела на нее и понимала, что делаю то же самое. Без этой детской магии, но и я пишу одно нескончаемое письмо. Слова, поначалу разборчивые, давно уже слились в огромное чернильное пятно, и кажется, адресат не в силах будет ничего прочесть.
Возможно, мне нужно было вовремя остановиться?
Попросить один раз, может, два. Но не двадцать и не сто. Не засорять эфир белым шумом, сократить свои желания до простой дроби, а не возводить в степень бесконечным навязчивым повторением.
Может быть, тогда меня кто-нибудь услышал бы?"
Оригинал взят у eilin_o_connor в письмо
Мне принесли гвоздички: маленькие, похожие на полевые. Стояли они долго, почти месяц. А достояв отпущенный им срок, не завяли, а выцвели. Остались с прямыми жесткими стеблями, не опустив и не сморщив ни одного цветка.
Но там, где горели алые лепестки, стали блекло-розовые, а ликующий белый выродился в тень самого себя. Кажется, оставь я цветы в вазе ещё на неделю, они бы просто растворились в воздухе.
Подумалось, что вот так, пожалуй, могла бы выглядеть идеальная старость. Ни тебе отвисающих складок, ни морщин: медленное выцветание, процесс, обратный проявке: на фотокарточке постепенно исчезают черты и знаки. Пока не остаётся белый лист, сиречь - небытие.
Но на белом листе проступают слова.
Всё дело в том, что у этой старухи была открытка, новогодняя открытка с ёлкой и крутыми завитками синей вьюги. Открытка в больнице - довольно глупая вещь. В больнице часто трогательные, хорошие, добрые вещи отчего-то выглядят глупыми. А эта была ещё и хронически неотправленная, что меня тихо выводило из себя. Очевидно, как надругательство над самой идеей послания.
Она писала на ней каждый день. Доставала из ящика ручку. Садилась на край продавленной кровати, поближе к тумбочке. Эти панцирные кровати в больнице хуже ям, честное слово. В яму упал один раз - и всё. А тут чем дольше лежишь, тем глубже проваливаешься.
И медленно начинала выводить слово за словом.
За те два месяца, что я наблюдала за ней, не было ни одного дня, когда она изменила бы своему ритуалу. Худая старуха с целлофановыми глазами, с туго обтянутыми, как луковицы в сетке, скулами и подбородком, воплощение той самой идеальной старости без морщин, брала одну и ту же открытку и писала на ней, выводя всё новые и новые пожелания поверх уже высказанных.
Я знаю, что пожелания, потому что ещё застала то время, когда открытка была белая.
У старухи был прекрасный почерк. Так что поначалу, пока всё это не превратилось в безумные напластования каллиграфической вязи, можно было разобрать, хотя под конец каждого сеанса буквы начинали слабеть, конвульсивно подёргиваться и тянуть умирающую строку вниз.
Не знаю, кому она адресовала свое письмо, эта сломанная балерина с вечно прямой, словно намертво приколоченной к кресту спиной. Обращения там не было. Но было "здоровья Саше", долгие годы жизни кому-то, и чтобы им выдали новую квартиру, а ещё чтобы не сгорела дача.
Вот эта дача меня сильно занимала. Странное какое-то пожелание подруге или родственнику, думала я. День за днем старуха продолжала своё дело: здоровья Саше, пускай выдадут квартиру, и дача пусть останется цела... Потом неожиданно появилось что-то о пианино, а чуть позже на оставшееся свободное место влез совершенно безумный "продмаг".
Старуха писала.
Слов становилось всё больше. Уже нельзя было прочесть новые, а ёлочка с обратной стороны украсилась выпуклыми гирляндами продавленных строчек. Старухе это не мешало. Она упорно нашептывала в ямку свои пожелания, не замечая, что они давно переливаются через край, впитываются без остатка в щедро удобренную чернилами землю.
И однажды меня осенило. Я вдруг поняла, отчего на открытке нет адресата, и почему именно ёлка с завитками вьюги, и при чём здесь дача.
Старуха писала Деду Морозу. Как маленький ребёнок, высказывала она все, что накопилось за долгий, длиннее года, прошедший день. Неизменный скелет ее просьб о Саше, квартире и даче то обрастал плотью и просительно щерился черно-белыми клавишами пианино, то снова истаивал до костей, и над ним в толще фиолетовой воды плыли запятые и восклицательные знаки.
Я смотрела на нее и понимала, что делаю то же самое. Без этой детской магии, но и я пишу одно нескончаемое письмо. Слова, поначалу разборчивые, давно уже слились в огромное чернильное пятно, и кажется, адресат не в силах будет ничего прочесть.
Возможно, мне нужно было вовремя остановиться?
Попросить один раз, может, два. Но не двадцать и не сто. Не засорять эфир белым шумом, сократить свои желания до простой дроби, а не возводить в степень бесконечным навязчивым повторением.
Может быть, тогда меня кто-нибудь услышал бы?
К концу второго месяца открытка превратилась в труху. В изъеденный шариковой ручкой бумажный лоскуток. Я купила на почте новую, тоже с ёлкой, но положить на тумбочку не успела: однажды старуху увезли в другое отделение, и больше я ее не видела.
Старая открытка так и осталась на тумбочке. У меня в руках она развалилась на две половинки, но я все равно бросила ее в почтовый ящик: без всяких мыслей, просто потому, что нужно было её куда-то пристроить. А таскать чужой мусор в сумке я не люблю.
Но с тех пор я вот думаю иногда... Должна же она была дойти, правда? Пусть не сразу. Сначала попадёт к деду Морозу, тот глянет возраст отправителя, шлёпнет штамп "не рассмотрено" и передаст вверх по инстанции, богу.
Тот возьмёт открытку, в которую несчастный больной человек до безумия долго вписывал свою жизнь. И вся эта слежавшаяся сырая глыба бесконечных просьб вдруг расслоится на лёгкие, как пёрышки, ясные желания: чтобы мама с папой были счастливы, чтобы Саша был здоров, чтобы мы вместе приезжали на дачу и больше не было того страшного пожара, после которого слёг дедушка. Чтобы Катенька хорошо училась и ее не обижали в школе, как меня.
Пусть никого не обижают.
Забери меня отсюда, дедушка, ты уже всех моих забрал, а я всё тут, одна да одна.
А когда у господ будет ёлка с гостинцами, возьми мне золочёный орех.
Бог задумчиво почешет подбородок, кивнет, и юная девочка в белой пачке закружится под вальс, который играет на пианино ее мама, и на полке будут конфеты, те самые, из продмага, в золотой обертке, и ёлка будет сиять, и вьюга будет петь, но совсем нестрашно, потому что больше не случится ничего страшного, ибо всё уже давно случилось и прошло.
А всё, что осталось - только старая новогодняя открытка, на которой никогда не будет написано ни одного слова.
Возможно, мне нужно было вовремя остановиться?
Попросить один раз, может, два. Но не двадцать и не сто. Не засорять эфир белым шумом, сократить свои желания до простой дроби, а не возводить в степень бесконечным навязчивым повторением.
Может быть, тогда меня кто-нибудь услышал бы?"
Оригинал взят у eilin_o_connor в письмо
Мне принесли гвоздички: маленькие, похожие на полевые. Стояли они долго, почти месяц. А достояв отпущенный им срок, не завяли, а выцвели. Остались с прямыми жесткими стеблями, не опустив и не сморщив ни одного цветка.
Но там, где горели алые лепестки, стали блекло-розовые, а ликующий белый выродился в тень самого себя. Кажется, оставь я цветы в вазе ещё на неделю, они бы просто растворились в воздухе.
Подумалось, что вот так, пожалуй, могла бы выглядеть идеальная старость. Ни тебе отвисающих складок, ни морщин: медленное выцветание, процесс, обратный проявке: на фотокарточке постепенно исчезают черты и знаки. Пока не остаётся белый лист, сиречь - небытие.
Но на белом листе проступают слова.
Всё дело в том, что у этой старухи была открытка, новогодняя открытка с ёлкой и крутыми завитками синей вьюги. Открытка в больнице - довольно глупая вещь. В больнице часто трогательные, хорошие, добрые вещи отчего-то выглядят глупыми. А эта была ещё и хронически неотправленная, что меня тихо выводило из себя. Очевидно, как надругательство над самой идеей послания.
Она писала на ней каждый день. Доставала из ящика ручку. Садилась на край продавленной кровати, поближе к тумбочке. Эти панцирные кровати в больнице хуже ям, честное слово. В яму упал один раз - и всё. А тут чем дольше лежишь, тем глубже проваливаешься.
И медленно начинала выводить слово за словом.
За те два месяца, что я наблюдала за ней, не было ни одного дня, когда она изменила бы своему ритуалу. Худая старуха с целлофановыми глазами, с туго обтянутыми, как луковицы в сетке, скулами и подбородком, воплощение той самой идеальной старости без морщин, брала одну и ту же открытку и писала на ней, выводя всё новые и новые пожелания поверх уже высказанных.
Я знаю, что пожелания, потому что ещё застала то время, когда открытка была белая.
У старухи был прекрасный почерк. Так что поначалу, пока всё это не превратилось в безумные напластования каллиграфической вязи, можно было разобрать, хотя под конец каждого сеанса буквы начинали слабеть, конвульсивно подёргиваться и тянуть умирающую строку вниз.
Не знаю, кому она адресовала свое письмо, эта сломанная балерина с вечно прямой, словно намертво приколоченной к кресту спиной. Обращения там не было. Но было "здоровья Саше", долгие годы жизни кому-то, и чтобы им выдали новую квартиру, а ещё чтобы не сгорела дача.
Вот эта дача меня сильно занимала. Странное какое-то пожелание подруге или родственнику, думала я. День за днем старуха продолжала своё дело: здоровья Саше, пускай выдадут квартиру, и дача пусть останется цела... Потом неожиданно появилось что-то о пианино, а чуть позже на оставшееся свободное место влез совершенно безумный "продмаг".
Старуха писала.
Слов становилось всё больше. Уже нельзя было прочесть новые, а ёлочка с обратной стороны украсилась выпуклыми гирляндами продавленных строчек. Старухе это не мешало. Она упорно нашептывала в ямку свои пожелания, не замечая, что они давно переливаются через край, впитываются без остатка в щедро удобренную чернилами землю.
И однажды меня осенило. Я вдруг поняла, отчего на открытке нет адресата, и почему именно ёлка с завитками вьюги, и при чём здесь дача.
Старуха писала Деду Морозу. Как маленький ребёнок, высказывала она все, что накопилось за долгий, длиннее года, прошедший день. Неизменный скелет ее просьб о Саше, квартире и даче то обрастал плотью и просительно щерился черно-белыми клавишами пианино, то снова истаивал до костей, и над ним в толще фиолетовой воды плыли запятые и восклицательные знаки.
Я смотрела на нее и понимала, что делаю то же самое. Без этой детской магии, но и я пишу одно нескончаемое письмо. Слова, поначалу разборчивые, давно уже слились в огромное чернильное пятно, и кажется, адресат не в силах будет ничего прочесть.
Возможно, мне нужно было вовремя остановиться?
Попросить один раз, может, два. Но не двадцать и не сто. Не засорять эфир белым шумом, сократить свои желания до простой дроби, а не возводить в степень бесконечным навязчивым повторением.
Может быть, тогда меня кто-нибудь услышал бы?
К концу второго месяца открытка превратилась в труху. В изъеденный шариковой ручкой бумажный лоскуток. Я купила на почте новую, тоже с ёлкой, но положить на тумбочку не успела: однажды старуху увезли в другое отделение, и больше я ее не видела.
Старая открытка так и осталась на тумбочке. У меня в руках она развалилась на две половинки, но я все равно бросила ее в почтовый ящик: без всяких мыслей, просто потому, что нужно было её куда-то пристроить. А таскать чужой мусор в сумке я не люблю.
Но с тех пор я вот думаю иногда... Должна же она была дойти, правда? Пусть не сразу. Сначала попадёт к деду Морозу, тот глянет возраст отправителя, шлёпнет штамп "не рассмотрено" и передаст вверх по инстанции, богу.
Тот возьмёт открытку, в которую несчастный больной человек до безумия долго вписывал свою жизнь. И вся эта слежавшаяся сырая глыба бесконечных просьб вдруг расслоится на лёгкие, как пёрышки, ясные желания: чтобы мама с папой были счастливы, чтобы Саша был здоров, чтобы мы вместе приезжали на дачу и больше не было того страшного пожара, после которого слёг дедушка. Чтобы Катенька хорошо училась и ее не обижали в школе, как меня.
Пусть никого не обижают.
Забери меня отсюда, дедушка, ты уже всех моих забрал, а я всё тут, одна да одна.
А когда у господ будет ёлка с гостинцами, возьми мне золочёный орех.
Бог задумчиво почешет подбородок, кивнет, и юная девочка в белой пачке закружится под вальс, который играет на пианино ее мама, и на полке будут конфеты, те самые, из продмага, в золотой обертке, и ёлка будет сиять, и вьюга будет петь, но совсем нестрашно, потому что больше не случится ничего страшного, ибо всё уже давно случилось и прошло.
А всё, что осталось - только старая новогодняя открытка, на которой никогда не будет написано ни одного слова.