Толстой о религии и общении с ребёнком
Мы так привыкли к этой религиозной лжи, которая окружает
нас, что не замечаем всего того ужаса, глупости и жестокости, которыми
переполнено учение церкви; мы не замечаем, но дети замечают, и души их
неисправимо уродуются этим учением. Ведь стоит только ясно понять то,
что мы делаем, обучая детей так называемому закону божию, для того,
чтобы ужаснуться на страшное преступление, совершаемое таким обучением.
Чистый, невинный, необманутый еще и еще не обманывающий ребенок приходит
к вам, к человеку, пожившему и обладающему или могущему обладать всем
знанием, доступным в наше время человечеству, и спрашивает о тех
основах, которыми должен человек руководиться в этой жизни. И что же мы
отвечаем ему? Часто даже не отвечаем, а предваряем его вопросы так,
чтобы у него уже был готов внушенный ответ, когда возникнет его вопрос.
Мы отвечаем ему на эти вопросы грубой, несвязной, часто просто глупой и,
главное, жестокой еврейской легендой, которую мы передаем ему или в
подлиннике, или, еще хуже, своими словами. Мы рассказываем ему, внушая
ему, что это святая истина, то, что, мы знаем, не могло быть и что не
имеет для нас никакого смысла, что 6000 лет тому назад какое-то
странное, дикое существо, которое мы называем богом, вздумало сотворить
мир, сотворило его и человека, и что человек согрешил, злой бог наказал
его и всех нас за это, потом выкупил у самого себя смертью своего сына, и
что наше главное дело состоит в том, чтобы умилостивить этого бога и
избавиться от тех страданий, на которые он обрек нас.
Нам кажется, что
это ничего и даже полезно ребенку, и мы с удовольствием слушаем, как он
повторяет все эти ужасы, не соображая того страшного переворота,
незаметного нам, потому что он духовный, который при этом совершается в
душе ребенка. Мы думаем, что душа ребенка - чистая доска, на которой
можно написать все, что хочешь. Но это неправда, у ребенка есть смутное
представление о том, что есть то начало всего, та причина его
существования, та сила, во власти которой он находится, и он имеет то
самое высокое, неопределенное и невыразимое словами, но сознаваемое всем
существом представление об этом начале, которое свойственно разумным
людям. И вдруг вместо этого ему говорят, что начало это есть не что
иное, как какое-то личное самодурное и страшно злое существо - еврейский
бог. У ребенка есть смутное и верное представление о цели этой жизни,
которую он видит в счастии, достигаемом любовным общением людей. Вместо
этого ему говорят, что общая цель жизни есть прихоть самодурного бога и
что личная цель каждого человека - это избавление себя от заслуженных
кем-то вечных наказаний, мучений, которые этот бог наложил на всех
людей. У всякого ребенка есть и сознание того, что обязанности человека
очень сложны и лежат в области нравственной.
Ему говорят вместо этого, что обязанности его лежат преимущественно в слепой вере, в молитвах -
произнесении известных слов в известное время, в глотании окрошки из
вина и хлеба, которая должна представлять кровь и тело бога. Не говоря
уже об иконах, чудесах, безнравственных рассказах Библии, передаваемых
как образцы поступков, так же как и об евангельских чудесах и обо всем
безнравственном значении, которое придано евангельской истории. Ведь это
все равно, как если бы кто-нибудь составил из цикла русских былин с
Добрыней, Дюком и др. с прибавлением к ним Еруслана Лазаревича цельное
учение и преподавал бы его детям как разумную историю. Нам кажется, что
это неважно, а между тем то преподавание так называемого закона божия
детям, которое совершается среди нас, есть самое ужасное преступление,
которое можно только представить себе. Истязание, убийство,
изнасилование детей ничто в сравнении с этим преступлением.
Правительству,
правящим, властвующим классам нужен этот обман, с ним неразрывно
связана их власть, и потому правящие классы всегда стоят за то, чтобы
этот обман производился над детьми и поддерживался бы усиленной
гипнотизацией над взрослыми; людям же, желающим не поддержания ложного
общественного устройства, а, напротив, изменения его, и, главное,
желающим блага тем детям, с которыми они входят в общение, нужно всеми
силами стараться избавить детей от этого ужасного обмана. И потому
совершенное равнодушие детей к религиозным вопросам и отрицание всяких
религиозных форм без всякой замены каким-либо положительным религиозным
учением все-таки несравненно лучше еврейско-церковного обучения, хотя бы
в самых усовершенствованных формах. Мне кажется, что для всякого
человека, понявшего все значение передачи ложного учения за священную
истину, не может быть и вопроса о том, что ему делать, хотя бы он и не
имел никаких положительных религиозных убеждений, которые он бы мог
передать ребенку.
Если я знаю, что обман - обман, то, ни при каких
условиях, я не могу говорить ребенку, наивно, доверчиво спрашивающему
меня, что известный мне обман есть священная истина. Было бы лучше, если
бы я мог ответить правдиво на все те вопросы, на которые так лживо
отвечает церковь, но если я и не могу этого, я все-таки не должен
выдавать заведомую ложь за истину, несомненно зная, что от того, что я
буду держаться истины, ничего кроме хорошего произойти не может. Да,
кроме того, несправедливо то, чтобы человек не имел бы чего сказать
ребенку, как положительную религиозную истину, которую он исповедует.
Всякий искренний человек знает то хорошее, во имя чего он живет. Пускай
он скажет это ребенку или пусть покажет это ему, и он сделает добро и
наверное не повредит ребенку. "
Л. Н. Толстой. Собр. соч. в 22 т. Т. 19. Письма. 362. А. И. Дворянскому. 1899
нас, что не замечаем всего того ужаса, глупости и жестокости, которыми
переполнено учение церкви; мы не замечаем, но дети замечают, и души их
неисправимо уродуются этим учением. Ведь стоит только ясно понять то,
что мы делаем, обучая детей так называемому закону божию, для того,
чтобы ужаснуться на страшное преступление, совершаемое таким обучением.
Чистый, невинный, необманутый еще и еще не обманывающий ребенок приходит
к вам, к человеку, пожившему и обладающему или могущему обладать всем
знанием, доступным в наше время человечеству, и спрашивает о тех
основах, которыми должен человек руководиться в этой жизни. И что же мы
отвечаем ему? Часто даже не отвечаем, а предваряем его вопросы так,
чтобы у него уже был готов внушенный ответ, когда возникнет его вопрос.
Мы отвечаем ему на эти вопросы грубой, несвязной, часто просто глупой и,
главное, жестокой еврейской легендой, которую мы передаем ему или в
подлиннике, или, еще хуже, своими словами. Мы рассказываем ему, внушая
ему, что это святая истина, то, что, мы знаем, не могло быть и что не
имеет для нас никакого смысла, что 6000 лет тому назад какое-то
странное, дикое существо, которое мы называем богом, вздумало сотворить
мир, сотворило его и человека, и что человек согрешил, злой бог наказал
его и всех нас за это, потом выкупил у самого себя смертью своего сына, и
что наше главное дело состоит в том, чтобы умилостивить этого бога и
избавиться от тех страданий, на которые он обрек нас.
Нам кажется, что
это ничего и даже полезно ребенку, и мы с удовольствием слушаем, как он
повторяет все эти ужасы, не соображая того страшного переворота,
незаметного нам, потому что он духовный, который при этом совершается в
душе ребенка. Мы думаем, что душа ребенка - чистая доска, на которой
можно написать все, что хочешь. Но это неправда, у ребенка есть смутное
представление о том, что есть то начало всего, та причина его
существования, та сила, во власти которой он находится, и он имеет то
самое высокое, неопределенное и невыразимое словами, но сознаваемое всем
существом представление об этом начале, которое свойственно разумным
людям. И вдруг вместо этого ему говорят, что начало это есть не что
иное, как какое-то личное самодурное и страшно злое существо - еврейский
бог. У ребенка есть смутное и верное представление о цели этой жизни,
которую он видит в счастии, достигаемом любовным общением людей. Вместо
этого ему говорят, что общая цель жизни есть прихоть самодурного бога и
что личная цель каждого человека - это избавление себя от заслуженных
кем-то вечных наказаний, мучений, которые этот бог наложил на всех
людей. У всякого ребенка есть и сознание того, что обязанности человека
очень сложны и лежат в области нравственной.
Ему говорят вместо этого, что обязанности его лежат преимущественно в слепой вере, в молитвах -
произнесении известных слов в известное время, в глотании окрошки из
вина и хлеба, которая должна представлять кровь и тело бога. Не говоря
уже об иконах, чудесах, безнравственных рассказах Библии, передаваемых
как образцы поступков, так же как и об евангельских чудесах и обо всем
безнравственном значении, которое придано евангельской истории. Ведь это
все равно, как если бы кто-нибудь составил из цикла русских былин с
Добрыней, Дюком и др. с прибавлением к ним Еруслана Лазаревича цельное
учение и преподавал бы его детям как разумную историю. Нам кажется, что
это неважно, а между тем то преподавание так называемого закона божия
детям, которое совершается среди нас, есть самое ужасное преступление,
которое можно только представить себе. Истязание, убийство,
изнасилование детей ничто в сравнении с этим преступлением.
Правительству,
правящим, властвующим классам нужен этот обман, с ним неразрывно
связана их власть, и потому правящие классы всегда стоят за то, чтобы
этот обман производился над детьми и поддерживался бы усиленной
гипнотизацией над взрослыми; людям же, желающим не поддержания ложного
общественного устройства, а, напротив, изменения его, и, главное,
желающим блага тем детям, с которыми они входят в общение, нужно всеми
силами стараться избавить детей от этого ужасного обмана. И потому
совершенное равнодушие детей к религиозным вопросам и отрицание всяких
религиозных форм без всякой замены каким-либо положительным религиозным
учением все-таки несравненно лучше еврейско-церковного обучения, хотя бы
в самых усовершенствованных формах. Мне кажется, что для всякого
человека, понявшего все значение передачи ложного учения за священную
истину, не может быть и вопроса о том, что ему делать, хотя бы он и не
имел никаких положительных религиозных убеждений, которые он бы мог
передать ребенку.
Если я знаю, что обман - обман, то, ни при каких
условиях, я не могу говорить ребенку, наивно, доверчиво спрашивающему
меня, что известный мне обман есть священная истина. Было бы лучше, если
бы я мог ответить правдиво на все те вопросы, на которые так лживо
отвечает церковь, но если я и не могу этого, я все-таки не должен
выдавать заведомую ложь за истину, несомненно зная, что от того, что я
буду держаться истины, ничего кроме хорошего произойти не может. Да,
кроме того, несправедливо то, чтобы человек не имел бы чего сказать
ребенку, как положительную религиозную истину, которую он исповедует.
Всякий искренний человек знает то хорошее, во имя чего он живет. Пускай
он скажет это ребенку или пусть покажет это ему, и он сделает добро и
наверное не повредит ребенку. "
Л. Н. Толстой. Собр. соч. в 22 т. Т. 19. Письма. 362. А. И. Дворянскому. 1899