Наука об управлении незнанием. Психоисторический взгляд на истину
Nature and Nature's Law lay hid in night;
God said: Let Newton be; and all was light.
(Природа и ее закон покоились в глубокой тьме;
Бог сказал: Да будет Ньютон! и все залил свет.)
- Александр Поуп (1688-1744)
Девизом науки на время стало изречение великого математика Давида Гильберта «Мы должны знать, и мы будем знать».
Гильберт умер в 1943 г., а к 1960-м гг. гносеологический оптимизм уступил дорогу новому пессимизму.
Одним из наиболее ярких пессимистов был Карл Поппер, заявивший, что наука движется не от открытия к открытию, а от заблуждения к заблуждению. Способность науки опровергать свои заблуждения (и создавать на их месте еще более «глубокие», но ложные теории) Поппер предложил считать критерием научного подхода.
Новый критерий научности знания может показаться абсурдным без учета трех фундаментальных препятствий на пути к объективной истине, которые были обнаружены в середине XX века.
Начнем с математики.
«Поскольку чистая математика не допускает экспериментальной проверки, самое понятие "познания" имеет в ней другой смысл. Здесь нет экспериментального факта, который нужно объяснить или предсказать; вопросы задаются лишь в терминах некоторой "формальной системы", с заданными аксиомами и правилами вывода. В этих терминах высказываются суждения, именуемые теоремами, и требуется определить, верна такая теорема или нет, то есть выводима ли она из аксиом, или же выводимо ее отрицание. Важно иметь при этом в виду, что никакое математическое высказывание не имеет "истинного" или "ложного" характера вне формальной системы, и даже не может быть сформулировано независимо от нее.
…в чистой математике "познаваемость" совпадает с "доказуемостью" средствами той или иной формальной системы.
По поводу доказуемости теорем мы теперь знаем очень интересные вещи. Предположим, что мы имеем "достаточно богатую" формальную систему (например, такую, на языке которой можно записать все утверждения арифметики). Тогда, как доказал Гёдель, в этой системе можно указать предложение, не доказуемое и не опровержимое средствами системы. Утверждение, упоминаемое в этой теореме, оказывается "непознаваемым" в указанном выше, единственно возможном в чистой математике смысле. Мы берем здесь это слово в кавычки, чтобы подчеркнуть разницу между познаваемостью эмпирической действительности и познаваемостью в формальном смысле, то есть доказуемостью или опровержимостью в некоторой формальной системе.
Условия теоремы Гёделя можно в некоторой степени объяснить и без привлечения технических средств математической логики. Прежде всего, в теореме требуется, чтобы язык формальной системы был "достаточно богат". Существуют некоторые "бедные" языки, для которых можно построить однозначную процедуру, распознающую "истинность" или "ложность" каждой записанной на этом языке теоремы, то есть выдающую для каждого предложения, выразимого в этом языке, один и только один из двух символов (+ или - , И или Л, и т.п.). Такая процедура может быть записана, и тем самым получается формальная система, в которой "все познаваемо". Но такие "бедные" языки не представляют для математики большого интереса. Языки, способные охватить с достаточной полнотой интересные утверждения, такие, как язык арифметики или язык теории множеств, устроены в этом отношении совсем иначе. Между тем, самые важные разделы математики, например, арифметика и математический анализ, построены именно на основе этих "богатых" языков».
- А. Фет, «Пифагор и Обезьяна»
Когда Гильберт завершил построение языка формальной (математической) логики, он надеялся, что удастся доказать непротиворечивость важнейших математических теорий, и прежде всего арифметики. Такого доказательства математики до сих пор не нашли, и никто уже не надеется, что оно возможно. Но если бы оно и было, то, по теореме Гёделя, формальная арифметика, хотя и свободная от противоречий, содержала бы недоказуемые, и в то же время неопровержимые утверждения, то есть в ней осталось бы «непознаваемое» в том смысле, как это было выше объяснено.
«Теорема Гёделя опровергает гносеологический оптимизм, сложившийся у математиков в течение двух столетий процветания их науки. Конечно, во всех отделах математики были нерешенные проблемы; иные из них, по мере возникновения новых методов и точек зрения, в конце концов решались, другие так и оставались нерешенными. Но математики всегда твердо верили, что каждый вопрос, поставленный на "правильном" математическом языке, имеет положительный или отрицательный ответ. Они наделяли, таким образом, воображаемый мир математических понятий неким платоновским "реализмом": все возможные теоремы, как им казалось, "существуют" в этом мире наподобие платоновых идей, и если какой-то теоремы там "нет", то несомненно "есть" противоположное утверждение.
…"реализм" математического мышления потерпел от Гёделя жестокое поражение».
- А. Фет, «Пифагор и Обезьяна»
Гёдель особенно огорчил тех «реалистов» от науки, кто надеялся математикой поправить квантовую теорию.
В первой статье «Способна ли наука быть объективной?» я уже кратко сказал об этом втором фундаментальном препятствии на пути к научной истине. Но речь идет о чем-то большем, чем невозможность точного одновременного измерения положения и импульса частиц с определенным значением энергии.
Квантовая теория перемещает нас из мира, где вещи либо есть, либо не существуют, в мир, где бытие и небытие реализуется одновременно, в отношении одних и тех же вещей.
Задумаемся не об абстрактных котах Шрёдингера, а о всех тех вещах, которыми мы пользуемся в повседневной жизни: они тоже состоят из вероятностей, которые одновременно есть и не существуют.
И пусть кирпичи из-за безумных физиков пока никуда не делись, но о более тонких материях мы уже не можем сказать, есть они или нет, и существует ли сама материя. Будучи способными по-студенчески выучить, что электрон - это и маленький шарик, и волна, что материя одновременно есть, и что ее нет, квантовые физики вынуждены признать, что познание вероятностного мира находится за рамками тех формальных языков, включая язык математики, которые доступны нашему мышлению.
Благодаря новому НЕ пониманию мира как вероятности, мы подошли к третьему барьеру - психоисторическому, который связан с мышлением как таковым.
Психоистория рассматривает любое знание не как что-то, а как кого-то, кто знает. Знание и субъект знания - одно и то же. Понятие «знания» уже включает в себя момент гносеологического оптимизма. Субъект знания - это вечный оптимист, утверждающий о себе способность знать.
Но, как станет ясно из изложения ниже, точка зрения на психоисторический субъект как на субъект НЕ знания также является совершенно равноправной.
«Я знаю, что я ничего не знаю».
- Сократ
Такой субъект знания (и, равным образом, НЕ знания) состоит из групп когерентных и конфликтных психотипов Юнга и представляет собой распределенную мыслящую сеть. В книге «Психоистория. Экспедиции в неведомое известное» я называю мыслящие сети аттракторами, поскольку их конструкции лучше всего описывает математическая теория о странных аттракторах.
Психотипы, из которых состоят аттракторы мышления, работают как фильтры: одновременно что-то сообщают нам о реальности, и затеняют ее. Как бы ни был сконфигурирован аттрактор, в нем будет обязательно присутствовать момент затенения или искажения реальности.
Это безусловно верно в отношении представлений аттракторов о себе: политические и экономические теории, в сущности, являются тем же, что извращенные фантазии, сны, бред или кошмары индивидов - маленьких узлов распределенной сети мышления.
Но если кто-то из уважаемых физиков думает, что только гуманитарии такие дураки и фантазеры, а физика стоит на почве реальности, существующей независимо от их мышления, то уважаемые коллеги заблуждаются.
Для аттрактора реально лишь то, что способен помыслить (в позитивном или негативном смысле/знать или не знать) аттрактор.
Чтобы увидеть дерево, мы прежде должны иметь понятие дерева в мысли. Иначе мы увидели бы просто что-то зеленое. Более вероятно, что мы вовсе ничего бы не увидели.
«Видимый мир существует лишь постольку, поскольку он соответствует словам, смысл которых заранее известен. Мы не узнаем о мире благодаря чувствам. Чувства способны показать только то, о чем уже знает «матрица» или, более точно, наша система понятий.
Чтобы я мог спросить у продавца садовый шланг длиной пять метров, я должен задействовать сложный комплекс понятий. Мое мышление должно знать, что вещи могут иметь протяженность, что по своей протяженности вещи бывают равными или неравными, что их неравенство можно выразить идеей числа, и лишь от числа я способен прийти к самой элементарной теории о том, что в мире встречаются садовые шланги длиной пять метров.
Получается, что мышление - не только зеркало, отражающее факты. Эти отражения лишь отчасти помогают преобразовывать одни понятия мышления в другие нашему зеркалу, отражающему самое себя.
На это указывает ценное наблюдение британского политика и писателя XIX в. Уильяма Гладстона, которое он сделал, изучая творчество Гомера.
Гладстон заметил, что Гомер часто ошибался в описании цвета.
Море у Гомера красное либо фиолетовое. Фиолетовыми он называл также овец. Прекрасное небо Греции не было для него голубым. Слово «зеленый» поэт использовал для не зеленых, с нашей точки зрения, вещей, вроде меда.
Хотя многие историки пытались выдать Гомера за слепца, Гладстон настаивал, что во всех иных отношениях описания поэта очень точны и никак не могли принадлежать мысли человека, никогда не видевшего мир в его истинном свете. Никто из его современников не выражал неудовольствия по поводу фиолетовых овец и других цветовых несуразиц. Значит, и они видели мир таким же образом.
Кажется, что мозг лишь обрабатывает чувственную информацию, и, по большей части, делает это хорошо.
И вот, когда мы в этом полностью убедились, мы читаем у Гомера, что его овцы были фиолетового цвета.
То есть, мы уверены в своих чувствах лишь до тех пор, пока не сталкиваемся с мышлением, обладающим властью и над чувствами.
Американский психолог Вернер Эрхард пришел к выводу, что люди не являются живыми листами бумаги, которые покорно реагируют на любой чувственный опыт, «записывая» его в себя. На самом деле, у нас изначально уже есть в мышлении «большой текст», без которого мы не можем воспринимать ни себя, ни окружающий мир. Наши квантовые молекулярные компьютеры все время заняты переписыванием одного и того же текста, а новые факты попадают в него с трудом, скорее отвергаются, чем принимаются, если они не соответствуют «большому тексту».
Если человек теряет доступ к этому тексту, его мышление останавливается, и, несмотря на безупречную работу органов чувств, такой человек совсем не воспринимает ни себя, ни внешний мир, превращаясь в подобие «овоща» из пугающей книги Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки».
Это похоже на то, как если бы сломался жесткий диск компьютера. Вы, возможно, ожидали, что на жестком диске записаны только ваши мысли, но оказалось, что лужайка перед домом тоже была на этом диске. Ваши чувства вам не помогут, если вы потеряли диск с мышлением. Вот почему мы, вероятно, так любим слушать наши мысли. Мы должны постоянно сверяться с текстом, чтобы известный нам мир не исчез».
- Е. Милютин, «Перефразируя «Террор»
Заложенный в нас - родителями, культурой, другими людьми, нашим психотипом, нашим аттрактором - текст, будучи условием нашего существования, является еще одним фундаментальным препятствием к познанию т. н. «объективной реальности».
Как и в случае с квантовой теорией, мы ограничены тем, что мы есть: фундаментальными условиями нашего мышления, возможно, и сейчас производящего фиолетовых овец в каких-то аспектах той картины мира, которую мы принимаем за Истину.
Победителем в споре по поводу истины оказывается не оптимист Гильберт, а его малоизвестный оппонент, живший в XIX веке Дю Буа Реймон, предложивший иной девиз науки: «Ignoramus et ignorabimus» («Не знаем и не узнаем»).
Наука об управлении НЕ знанием
В статье о психоистории И. А. Козырев пишет следующее:
«человек является «мерой всех вещей» по Протагору и, следовательно, всё возможно лишь в допущенной человеком мере».
Квантовые физики шутили о том, есть ли Луна на небе, когда на нее никто не смотрит?
Но это было не совсем шуткой. В мире, где не человек является мерой (такой мир возможен) мы не могли бы об этом спросить, поскольку нас бы там не было. Мы живем в мире, где наличие Луны обусловлено ее восприятием нами.
И. А. Козырев отмечает, что «эффект квантового наблюдателя» уже фиксирует зависимость локальной реальности от присутствия человека, но следует ожидать скорой возможности фиксировать материальную зависимость и от характера (эмоции) и содержания мысли тоже».
«И тогда фраза «человек - творец своей истории» не будет ограничена лишь его стремлением преследовать свои интересы, но получит «субъектно объективное» наполнение. Вполне возможно, что Будущее будет твориться и прогнозироваться не только как закономерности и циклы космоса, смены технологий и т. п., но и как сознательная комбинация человечеством своих психотипов на текущем отрезке Истории, под свою проектность. Творение коллективного субъекта на основе его базовых психотипов может оказаться ведущей когнитивной технологией Будущего.
Е. Милютин именно это и вводит в формулу исторической прогностики: ...человека и его психотипы в качестве «фундаментального условия действительности», истины. Если квантовая физика зафиксировала материальную, механическую зависимость реальности от человека, то психоистория Е. Милютина фиксирует ее зависимость от людского психофизического набора в конкретном социуме. При одинаковых условиях судьба обществ различается и зависит от различий в этом наборе. А траектория развития отдельного исторического общества зависит от смены в динамическом равновесии его психотипов [6]».
И. А. Козырев формулирует здесь практическую задачу науки, вытекающую из обоснованного в моей теории представления об Истине как о мыслящем субъекте.
Возникает вопрос, который можно считать вопросом новой, только нарождающейся метафизики: чем именно в этом субъекте Истины наука должна управлять, знанием, или НЕ знанием?
Напомню, что различие между системами Канта и Гегеля состояло в том, что Кант под истиной понимал знание, очищенное от скверны заблуждений, а Гегель требовал включения в субстанцию Истины, понимаемую и в качестве Субъекта (эту точку зрения и возрождает психоистория) всей совокупности мышления, включая и заблуждения (!!!) «Все действительное разумно» включает в это всё и НЕ знание, и заблуждения (ложные знания).
В ремарке по поводу статьи И. А. Козырева еще один наш коллега В. Езерский заметил, что «современный мир уже начал потихоньку понимать, что опора только на Знания... является однобоким подходом ... и уже есть тенденции освоения Незнаний...»
В продолжение разговора «об Истине как субъекте и не только», И. А. Козырев задает следующий вопрос: «Если что-то "Истина", то тогда что есть все остальное»?
Ответить и просто, и сложно.
Можно сказать, что все неистинное (с нашей точки зрения) есть попросту то, что должно быть отброшено. Но так уже было. Были отброшены 400 индивидуальных стилей фламандской кружевной вышивки, отправлены за границу «философские пароходы», утоплены в водохранилищах «неистинные» деревни, расстреляны «враги народа», взорван Чернобыль, а в мировом океане уже больше пластиковых бутылок, чем китообразных.
Нам от этого точно лучше живется?
Уверен, что в Ренессанс 2.0 мы не войдем, если будем, подобно иным мужьям постоянно поправлять нашу избранницу - Истину: э-э, да ты пишешь левой рукой, тебя интересуют другие женщины, ты слишком много ходишь по магазинам, да ты бухаешь, как черт.
Выслушав все это, Истина вправе сказать: женись-ка на ком-то другом!
Подход к Субъекту Истины или к Истине понятой в качестве Субъекта должен быть экологическим: не-истинное в нем (с любой внешней точки зрения, о которой мы не можем говорить более как об объективной) должно рассматриваться как часть истинного, поскольку, как сказано выше, иное и невозможно. Аттракторы всегда формируют искаженные представления о мире и о себе, и все, что нам остается, это выбирать из этих искажений наиболее целесообразное, соотнесенное с конкретной целью. В сознательно огрубленном примере: или мясо, или молоко. А, может быть, и вегетарианство.
При этом целеполагание психоистории должно учитывать, что все субъективно-истинное (грязные технологии, вооружения, нечестные политики, неравенство) является проявлением доминирующих функций аттракторов мышления, чем-то таким, чего и так есть в избытке, а то, чего нам не хватает: чистая энергия, равенство политических и экономических прав, по определению относится к маргинализированным функциям аттрактора, к субъективно-незнаемой части его мышления.
Так чем же должна управлять наука: знанием или НЕ знанием, тем, что есть и так, или тем, чего аттрактору не хватает?
Ответственный выбор должен учитывать могущество инструментов психоистории. Чтобы не разбить зеркало в попытке его исправить, правильнее понимать нашу задачу как управление НЕ знанием, в том числе, и не знанием психоисторика.
О перспективах вмешательства в святая святых, в бытие мыслящей Истины, и о могущественных инструментах такого вмешательства, будет сказано в следующей статье.
Об авторе
Евгений Владимирович Милютин (род. в 1965 г.) - российский историк, востоковед, получивший образование в Институте стран Азии и Африки при МГУ, Дипломатической академии МИД России, Академии народного хозяйства при Правительстве РФ. Имел опыт преподавательской работы в Asia Pacific Center for Security Studies (США). Имеет ранг второго секретаря российской дипломатической службы. Писатель, автор книги «Психоистория. Экспедиции в неведомое известное», изданной в 2017 г. в Германии. Журналист, пишущий на темы психоистории, постоянный автор газеты «Литературная Россия». Руководитель международного сообщества психоисториков «Зеленая Лампа».
God said: Let Newton be; and all was light.
(Природа и ее закон покоились в глубокой тьме;
Бог сказал: Да будет Ньютон! и все залил свет.)
- Александр Поуп (1688-1744)
Девизом науки на время стало изречение великого математика Давида Гильберта «Мы должны знать, и мы будем знать».
Гильберт умер в 1943 г., а к 1960-м гг. гносеологический оптимизм уступил дорогу новому пессимизму.
Одним из наиболее ярких пессимистов был Карл Поппер, заявивший, что наука движется не от открытия к открытию, а от заблуждения к заблуждению. Способность науки опровергать свои заблуждения (и создавать на их месте еще более «глубокие», но ложные теории) Поппер предложил считать критерием научного подхода.
Новый критерий научности знания может показаться абсурдным без учета трех фундаментальных препятствий на пути к объективной истине, которые были обнаружены в середине XX века.
Начнем с математики.
«Поскольку чистая математика не допускает экспериментальной проверки, самое понятие "познания" имеет в ней другой смысл. Здесь нет экспериментального факта, который нужно объяснить или предсказать; вопросы задаются лишь в терминах некоторой "формальной системы", с заданными аксиомами и правилами вывода. В этих терминах высказываются суждения, именуемые теоремами, и требуется определить, верна такая теорема или нет, то есть выводима ли она из аксиом, или же выводимо ее отрицание. Важно иметь при этом в виду, что никакое математическое высказывание не имеет "истинного" или "ложного" характера вне формальной системы, и даже не может быть сформулировано независимо от нее.
…в чистой математике "познаваемость" совпадает с "доказуемостью" средствами той или иной формальной системы.
По поводу доказуемости теорем мы теперь знаем очень интересные вещи. Предположим, что мы имеем "достаточно богатую" формальную систему (например, такую, на языке которой можно записать все утверждения арифметики). Тогда, как доказал Гёдель, в этой системе можно указать предложение, не доказуемое и не опровержимое средствами системы. Утверждение, упоминаемое в этой теореме, оказывается "непознаваемым" в указанном выше, единственно возможном в чистой математике смысле. Мы берем здесь это слово в кавычки, чтобы подчеркнуть разницу между познаваемостью эмпирической действительности и познаваемостью в формальном смысле, то есть доказуемостью или опровержимостью в некоторой формальной системе.
Условия теоремы Гёделя можно в некоторой степени объяснить и без привлечения технических средств математической логики. Прежде всего, в теореме требуется, чтобы язык формальной системы был "достаточно богат". Существуют некоторые "бедные" языки, для которых можно построить однозначную процедуру, распознающую "истинность" или "ложность" каждой записанной на этом языке теоремы, то есть выдающую для каждого предложения, выразимого в этом языке, один и только один из двух символов (+ или - , И или Л, и т.п.). Такая процедура может быть записана, и тем самым получается формальная система, в которой "все познаваемо". Но такие "бедные" языки не представляют для математики большого интереса. Языки, способные охватить с достаточной полнотой интересные утверждения, такие, как язык арифметики или язык теории множеств, устроены в этом отношении совсем иначе. Между тем, самые важные разделы математики, например, арифметика и математический анализ, построены именно на основе этих "богатых" языков».
- А. Фет, «Пифагор и Обезьяна»
Когда Гильберт завершил построение языка формальной (математической) логики, он надеялся, что удастся доказать непротиворечивость важнейших математических теорий, и прежде всего арифметики. Такого доказательства математики до сих пор не нашли, и никто уже не надеется, что оно возможно. Но если бы оно и было, то, по теореме Гёделя, формальная арифметика, хотя и свободная от противоречий, содержала бы недоказуемые, и в то же время неопровержимые утверждения, то есть в ней осталось бы «непознаваемое» в том смысле, как это было выше объяснено.
«Теорема Гёделя опровергает гносеологический оптимизм, сложившийся у математиков в течение двух столетий процветания их науки. Конечно, во всех отделах математики были нерешенные проблемы; иные из них, по мере возникновения новых методов и точек зрения, в конце концов решались, другие так и оставались нерешенными. Но математики всегда твердо верили, что каждый вопрос, поставленный на "правильном" математическом языке, имеет положительный или отрицательный ответ. Они наделяли, таким образом, воображаемый мир математических понятий неким платоновским "реализмом": все возможные теоремы, как им казалось, "существуют" в этом мире наподобие платоновых идей, и если какой-то теоремы там "нет", то несомненно "есть" противоположное утверждение.
…"реализм" математического мышления потерпел от Гёделя жестокое поражение».
- А. Фет, «Пифагор и Обезьяна»
Гёдель особенно огорчил тех «реалистов» от науки, кто надеялся математикой поправить квантовую теорию.
В первой статье «Способна ли наука быть объективной?» я уже кратко сказал об этом втором фундаментальном препятствии на пути к научной истине. Но речь идет о чем-то большем, чем невозможность точного одновременного измерения положения и импульса частиц с определенным значением энергии.
Квантовая теория перемещает нас из мира, где вещи либо есть, либо не существуют, в мир, где бытие и небытие реализуется одновременно, в отношении одних и тех же вещей.
Задумаемся не об абстрактных котах Шрёдингера, а о всех тех вещах, которыми мы пользуемся в повседневной жизни: они тоже состоят из вероятностей, которые одновременно есть и не существуют.
И пусть кирпичи из-за безумных физиков пока никуда не делись, но о более тонких материях мы уже не можем сказать, есть они или нет, и существует ли сама материя. Будучи способными по-студенчески выучить, что электрон - это и маленький шарик, и волна, что материя одновременно есть, и что ее нет, квантовые физики вынуждены признать, что познание вероятностного мира находится за рамками тех формальных языков, включая язык математики, которые доступны нашему мышлению.
Благодаря новому НЕ пониманию мира как вероятности, мы подошли к третьему барьеру - психоисторическому, который связан с мышлением как таковым.
Психоистория рассматривает любое знание не как что-то, а как кого-то, кто знает. Знание и субъект знания - одно и то же. Понятие «знания» уже включает в себя момент гносеологического оптимизма. Субъект знания - это вечный оптимист, утверждающий о себе способность знать.
Но, как станет ясно из изложения ниже, точка зрения на психоисторический субъект как на субъект НЕ знания также является совершенно равноправной.
«Я знаю, что я ничего не знаю».
- Сократ
Такой субъект знания (и, равным образом, НЕ знания) состоит из групп когерентных и конфликтных психотипов Юнга и представляет собой распределенную мыслящую сеть. В книге «Психоистория. Экспедиции в неведомое известное» я называю мыслящие сети аттракторами, поскольку их конструкции лучше всего описывает математическая теория о странных аттракторах.
Психотипы, из которых состоят аттракторы мышления, работают как фильтры: одновременно что-то сообщают нам о реальности, и затеняют ее. Как бы ни был сконфигурирован аттрактор, в нем будет обязательно присутствовать момент затенения или искажения реальности.
Это безусловно верно в отношении представлений аттракторов о себе: политические и экономические теории, в сущности, являются тем же, что извращенные фантазии, сны, бред или кошмары индивидов - маленьких узлов распределенной сети мышления.
Но если кто-то из уважаемых физиков думает, что только гуманитарии такие дураки и фантазеры, а физика стоит на почве реальности, существующей независимо от их мышления, то уважаемые коллеги заблуждаются.
Для аттрактора реально лишь то, что способен помыслить (в позитивном или негативном смысле/знать или не знать) аттрактор.
Чтобы увидеть дерево, мы прежде должны иметь понятие дерева в мысли. Иначе мы увидели бы просто что-то зеленое. Более вероятно, что мы вовсе ничего бы не увидели.
«Видимый мир существует лишь постольку, поскольку он соответствует словам, смысл которых заранее известен. Мы не узнаем о мире благодаря чувствам. Чувства способны показать только то, о чем уже знает «матрица» или, более точно, наша система понятий.
Чтобы я мог спросить у продавца садовый шланг длиной пять метров, я должен задействовать сложный комплекс понятий. Мое мышление должно знать, что вещи могут иметь протяженность, что по своей протяженности вещи бывают равными или неравными, что их неравенство можно выразить идеей числа, и лишь от числа я способен прийти к самой элементарной теории о том, что в мире встречаются садовые шланги длиной пять метров.
Получается, что мышление - не только зеркало, отражающее факты. Эти отражения лишь отчасти помогают преобразовывать одни понятия мышления в другие нашему зеркалу, отражающему самое себя.
На это указывает ценное наблюдение британского политика и писателя XIX в. Уильяма Гладстона, которое он сделал, изучая творчество Гомера.
Гладстон заметил, что Гомер часто ошибался в описании цвета.
Море у Гомера красное либо фиолетовое. Фиолетовыми он называл также овец. Прекрасное небо Греции не было для него голубым. Слово «зеленый» поэт использовал для не зеленых, с нашей точки зрения, вещей, вроде меда.
Хотя многие историки пытались выдать Гомера за слепца, Гладстон настаивал, что во всех иных отношениях описания поэта очень точны и никак не могли принадлежать мысли человека, никогда не видевшего мир в его истинном свете. Никто из его современников не выражал неудовольствия по поводу фиолетовых овец и других цветовых несуразиц. Значит, и они видели мир таким же образом.
Кажется, что мозг лишь обрабатывает чувственную информацию, и, по большей части, делает это хорошо.
И вот, когда мы в этом полностью убедились, мы читаем у Гомера, что его овцы были фиолетового цвета.
То есть, мы уверены в своих чувствах лишь до тех пор, пока не сталкиваемся с мышлением, обладающим властью и над чувствами.
Американский психолог Вернер Эрхард пришел к выводу, что люди не являются живыми листами бумаги, которые покорно реагируют на любой чувственный опыт, «записывая» его в себя. На самом деле, у нас изначально уже есть в мышлении «большой текст», без которого мы не можем воспринимать ни себя, ни окружающий мир. Наши квантовые молекулярные компьютеры все время заняты переписыванием одного и того же текста, а новые факты попадают в него с трудом, скорее отвергаются, чем принимаются, если они не соответствуют «большому тексту».
Если человек теряет доступ к этому тексту, его мышление останавливается, и, несмотря на безупречную работу органов чувств, такой человек совсем не воспринимает ни себя, ни внешний мир, превращаясь в подобие «овоща» из пугающей книги Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки».
Это похоже на то, как если бы сломался жесткий диск компьютера. Вы, возможно, ожидали, что на жестком диске записаны только ваши мысли, но оказалось, что лужайка перед домом тоже была на этом диске. Ваши чувства вам не помогут, если вы потеряли диск с мышлением. Вот почему мы, вероятно, так любим слушать наши мысли. Мы должны постоянно сверяться с текстом, чтобы известный нам мир не исчез».
- Е. Милютин, «Перефразируя «Террор»
Заложенный в нас - родителями, культурой, другими людьми, нашим психотипом, нашим аттрактором - текст, будучи условием нашего существования, является еще одним фундаментальным препятствием к познанию т. н. «объективной реальности».
Как и в случае с квантовой теорией, мы ограничены тем, что мы есть: фундаментальными условиями нашего мышления, возможно, и сейчас производящего фиолетовых овец в каких-то аспектах той картины мира, которую мы принимаем за Истину.
Победителем в споре по поводу истины оказывается не оптимист Гильберт, а его малоизвестный оппонент, живший в XIX веке Дю Буа Реймон, предложивший иной девиз науки: «Ignoramus et ignorabimus» («Не знаем и не узнаем»).
Наука об управлении НЕ знанием
В статье о психоистории И. А. Козырев пишет следующее:
«человек является «мерой всех вещей» по Протагору и, следовательно, всё возможно лишь в допущенной человеком мере».
Квантовые физики шутили о том, есть ли Луна на небе, когда на нее никто не смотрит?
Но это было не совсем шуткой. В мире, где не человек является мерой (такой мир возможен) мы не могли бы об этом спросить, поскольку нас бы там не было. Мы живем в мире, где наличие Луны обусловлено ее восприятием нами.
И. А. Козырев отмечает, что «эффект квантового наблюдателя» уже фиксирует зависимость локальной реальности от присутствия человека, но следует ожидать скорой возможности фиксировать материальную зависимость и от характера (эмоции) и содержания мысли тоже».
«И тогда фраза «человек - творец своей истории» не будет ограничена лишь его стремлением преследовать свои интересы, но получит «субъектно объективное» наполнение. Вполне возможно, что Будущее будет твориться и прогнозироваться не только как закономерности и циклы космоса, смены технологий и т. п., но и как сознательная комбинация человечеством своих психотипов на текущем отрезке Истории, под свою проектность. Творение коллективного субъекта на основе его базовых психотипов может оказаться ведущей когнитивной технологией Будущего.
Е. Милютин именно это и вводит в формулу исторической прогностики: ...человека и его психотипы в качестве «фундаментального условия действительности», истины. Если квантовая физика зафиксировала материальную, механическую зависимость реальности от человека, то психоистория Е. Милютина фиксирует ее зависимость от людского психофизического набора в конкретном социуме. При одинаковых условиях судьба обществ различается и зависит от различий в этом наборе. А траектория развития отдельного исторического общества зависит от смены в динамическом равновесии его психотипов [6]».
И. А. Козырев формулирует здесь практическую задачу науки, вытекающую из обоснованного в моей теории представления об Истине как о мыслящем субъекте.
Возникает вопрос, который можно считать вопросом новой, только нарождающейся метафизики: чем именно в этом субъекте Истины наука должна управлять, знанием, или НЕ знанием?
Напомню, что различие между системами Канта и Гегеля состояло в том, что Кант под истиной понимал знание, очищенное от скверны заблуждений, а Гегель требовал включения в субстанцию Истины, понимаемую и в качестве Субъекта (эту точку зрения и возрождает психоистория) всей совокупности мышления, включая и заблуждения (!!!) «Все действительное разумно» включает в это всё и НЕ знание, и заблуждения (ложные знания).
В ремарке по поводу статьи И. А. Козырева еще один наш коллега В. Езерский заметил, что «современный мир уже начал потихоньку понимать, что опора только на Знания... является однобоким подходом ... и уже есть тенденции освоения Незнаний...»
В продолжение разговора «об Истине как субъекте и не только», И. А. Козырев задает следующий вопрос: «Если что-то "Истина", то тогда что есть все остальное»?
Ответить и просто, и сложно.
Можно сказать, что все неистинное (с нашей точки зрения) есть попросту то, что должно быть отброшено. Но так уже было. Были отброшены 400 индивидуальных стилей фламандской кружевной вышивки, отправлены за границу «философские пароходы», утоплены в водохранилищах «неистинные» деревни, расстреляны «враги народа», взорван Чернобыль, а в мировом океане уже больше пластиковых бутылок, чем китообразных.
Нам от этого точно лучше живется?
Уверен, что в Ренессанс 2.0 мы не войдем, если будем, подобно иным мужьям постоянно поправлять нашу избранницу - Истину: э-э, да ты пишешь левой рукой, тебя интересуют другие женщины, ты слишком много ходишь по магазинам, да ты бухаешь, как черт.
Выслушав все это, Истина вправе сказать: женись-ка на ком-то другом!
Подход к Субъекту Истины или к Истине понятой в качестве Субъекта должен быть экологическим: не-истинное в нем (с любой внешней точки зрения, о которой мы не можем говорить более как об объективной) должно рассматриваться как часть истинного, поскольку, как сказано выше, иное и невозможно. Аттракторы всегда формируют искаженные представления о мире и о себе, и все, что нам остается, это выбирать из этих искажений наиболее целесообразное, соотнесенное с конкретной целью. В сознательно огрубленном примере: или мясо, или молоко. А, может быть, и вегетарианство.
При этом целеполагание психоистории должно учитывать, что все субъективно-истинное (грязные технологии, вооружения, нечестные политики, неравенство) является проявлением доминирующих функций аттракторов мышления, чем-то таким, чего и так есть в избытке, а то, чего нам не хватает: чистая энергия, равенство политических и экономических прав, по определению относится к маргинализированным функциям аттрактора, к субъективно-незнаемой части его мышления.
Так чем же должна управлять наука: знанием или НЕ знанием, тем, что есть и так, или тем, чего аттрактору не хватает?
Ответственный выбор должен учитывать могущество инструментов психоистории. Чтобы не разбить зеркало в попытке его исправить, правильнее понимать нашу задачу как управление НЕ знанием, в том числе, и не знанием психоисторика.
О перспективах вмешательства в святая святых, в бытие мыслящей Истины, и о могущественных инструментах такого вмешательства, будет сказано в следующей статье.
Об авторе
Евгений Владимирович Милютин (род. в 1965 г.) - российский историк, востоковед, получивший образование в Институте стран Азии и Африки при МГУ, Дипломатической академии МИД России, Академии народного хозяйства при Правительстве РФ. Имел опыт преподавательской работы в Asia Pacific Center for Security Studies (США). Имеет ранг второго секретаря российской дипломатической службы. Писатель, автор книги «Психоистория. Экспедиции в неведомое известное», изданной в 2017 г. в Германии. Журналист, пишущий на темы психоистории, постоянный автор газеты «Литературная Россия». Руководитель международного сообщества психоисториков «Зеленая Лампа».