«Умирать было больно, но совсем не страшно»
Оригинал взят у burckina_faso в «Умирать было больно, но совсем не страшно»
Блокадные дневники ленинградских детей тема настолько пронзительная, что писать о них очень сложно.
Людмила Анонова, родившаяся в 1931 году, пережила блокаду Ленинграда. Ее отец, Акиндин Кадыков, был писателем, создавшим роман о жизни казаков. Рукопись во время блокады затерялась, а сам он умер вскоре после того, как его вывезли из осажденного города. История Людмилы - одна из тысяч историй других людей, живших в Ленинграде в то страшное время:
«Взрослые сказали мне, что они не знали, когда начнется война, но я чувствовала ее приближение каждой косточкой своего тела. Радио никогда не выключалось. Весь мир был охвачен войной. Мой отец передвигал флажки на карте Испании. В соседней Финляндии шли бои. И вдруг летним днем черный репродуктор, наклонно висевший на столбе, объявил, что война перекинулась и через наши границы. Сначала попытались спасти детей.
Мне связали маленький рюкзачок. Мне предстояло жить одной, без родителей, вместе с другими детьми, на спины которых были надеты такие же рюкзачки. Мы собрались на заводе, где работала моя мать, - но потом все вернулись домой. Город был окружен. Эвакуацию отменили. Началась блокада.
Попробуй быстро одеться, когда тебя ночью будят чуть ли не каждый час. Тебе всего девять лет, ты спишь без просыпу во время воздушных налетов и артиллерийских обстрелов. Твоя мама торопит тебя: «Быстрее! Быстрее!» Но в твоих ботинках так много дырочек, и требуется целая вечность, чтобы зашнуровать их, - нет, это не та дырочка, нужно в другую. Впрочем, сойдет и так. Ты не задумываясь натягиваешь второй ботинок. Хватаешь свои вещи - ну все, можно идти.
Бомбоубежище - в соседнем доме. Во дворе темно. Ты хорошо его знаешь, но в нем много воронок от снарядов, и твоя нога в чем-то застревает, и ты спотыкаешься. Ты ищешь свет - вот он! Убежище ярко освещено. Есть еще свободные места, чтобы сесть. В центре и у входа стоят лавки.
Не теряя времени, мы занимаем места и складываем в кучу свои вещи. Издалека уже доносится рокочущий звук. Стреляют, и вокруг уже падают бомбы. Но я боюсь не их. Я прячу от людей свою правую ногу. Я только что заметила, что надела ботинок моей бабушки, просунув шнурок в одну дырку. Заметил ли это кто-нибудь? Какая я неловкая! Ботинок на пять размеров больше. Как я могла не заметить этого - даже еще не до конца проснувшись? Как неосторожно, какая же я растяпа! Я этого не вынесу. Я ненавижу всех, кто сидит вокруг меня, - псе эти люди бросают подозрительно безучастные взгляды в мою сторону. Звучит отбой тревоги. Наконец можно идти домой. Темный двор с его воронками. Осень. Звезды. Как в лесу. Бабушкин ботинок болтается на ноге. В воздухе запах гари.
В последующие дни и ночи в городе были сожжены все запасы продовольствия - а с ними и все следы прежней жизни. На Ленинград опустился голод. И снова была эвакуация - на этот раз войска с фронта и из пригородов под сильным огнем отходили к центру города. Началась самая страшная зима в моей жизни. Первым среди моих знакомых умер отец моей лучшей подруги. Его гроб стоял в их лучшей комнате, и умерший лежал в нем. одетый в выходной костюм, обмытый и тщательно причесанный, готовясь отправиться в последний путь. Это было так страшно! Но вскоре мы перестали бояться смерти.
Отключили воду. Нева была рядом, всего в 500 метрах. Но как дойти до нее? Мы стаскивали санки, кастрюли и молочные бидоны с четвертого этажа. Мы медленно брели к Неве, пробираясь через сугробы, и зачерпывали ледяную воду из прорубей. На обоих берегах лежали брошенные трупы. Некоторые из них были одеты, другие покрыты простыней.
Окна были закрыты фанерой. Везде было темно. Тепло было только возле железной печурки на кухне, а на столе горел крошечный фитилек. Это был скрученный кусочек ткани, погруженный в масло. Мы уже не обращали никакого внимания на рвавшиеся вокруг нас снаряды. Мы уже не спускались в бомбоубежище. Мы просто сидели вместе в мрачной кухне.
Я весь день читала. И какие прекрасные книги! О Суворове! О юной принцессе, ставшей Екатериной II. Я рисовала домики, деревья, лес. Но я всегда была голодной. Продукты продавались по продуктовым карточкам. Нам приходилось выстаивать длинные очереди в магазине на Кировском проспекте. По нашим шести продуктовым книжкам мы получали немного проса, сухой лук и время от времени - кусок мороженого мяса. Мы стояли здесь часами. Мы замерзали, но ждали и мучились молча.
По утрам у нас не было сил вставать, но мать заставляла нас выбираться из постелей и заправлять их. Я делала это стоя на коленях. Одеваться было не нужно. Мы спали в пальто. Мои родители решили уехать из города, несмотря на то что мой отец имел работу. Когда-то он был инженером, а теперь работает шофером грузовика при пекарне и в булочной перегружает хлеб на тачки. Моя мать отвозит их и одновременно следит, чтобы хлеб не растащили. Но однажды вместо матери толкать тачку пришлось мне. Именно в этот день моя семья решила уехать - на юг, на Дон.
Хлеб пекли в огромных печах. Корочка на нем закручивалась, и крошки падали вниз. Рабочие угостили меня горбушками. Я ела, ела и ела. Я не уронила ни единой крошки из того, что дал мне директор пекарни. Не помню, сколько горбушек я съела в тот день - может быть, целую буханку. К вечеру я была сыта.
Я знала, что второго такого дня не будет. Умирать было больно, но совсем не страшно. К утру все прошло - и боль, и чувство сытости. Но запах хлебных корочек я запомнила навсегда.»
Нельзя обойтись и без сухих, но очень говорящих цифр потерь:
В декабре 1941 года умерло столько людей, сколько за весь 1940 год, а в январе 1942 года ежедневно от голода и болезней погибало 3500-4000 человек. После того как в ноябре начался голод, ежемесячная смертность составила 10 тысяч человек в ноябре, более чем 50 тысяч в декабре, и более чем 120 тысяч в январе. Всего же, по последним данным, погибло мирного населения во время Блокады, с 1941 по 1944 год не менее 750-770 тыс. жителей Ленинграда.
Нельзя вспомнить также, что соучастниками и подельниками немцев в этом преступлении были финны, державшие свой фронт с другой стороны Ленинграда. Помните об этом, когда наша правящая верхушка в очередной раз будет возлагать венки к могиле Маннергейма.
Блокадные дневники ленинградских детей тема настолько пронзительная, что писать о них очень сложно.
Людмила Анонова, родившаяся в 1931 году, пережила блокаду Ленинграда. Ее отец, Акиндин Кадыков, был писателем, создавшим роман о жизни казаков. Рукопись во время блокады затерялась, а сам он умер вскоре после того, как его вывезли из осажденного города. История Людмилы - одна из тысяч историй других людей, живших в Ленинграде в то страшное время:
«Взрослые сказали мне, что они не знали, когда начнется война, но я чувствовала ее приближение каждой косточкой своего тела. Радио никогда не выключалось. Весь мир был охвачен войной. Мой отец передвигал флажки на карте Испании. В соседней Финляндии шли бои. И вдруг летним днем черный репродуктор, наклонно висевший на столбе, объявил, что война перекинулась и через наши границы. Сначала попытались спасти детей.
Мне связали маленький рюкзачок. Мне предстояло жить одной, без родителей, вместе с другими детьми, на спины которых были надеты такие же рюкзачки. Мы собрались на заводе, где работала моя мать, - но потом все вернулись домой. Город был окружен. Эвакуацию отменили. Началась блокада.
Попробуй быстро одеться, когда тебя ночью будят чуть ли не каждый час. Тебе всего девять лет, ты спишь без просыпу во время воздушных налетов и артиллерийских обстрелов. Твоя мама торопит тебя: «Быстрее! Быстрее!» Но в твоих ботинках так много дырочек, и требуется целая вечность, чтобы зашнуровать их, - нет, это не та дырочка, нужно в другую. Впрочем, сойдет и так. Ты не задумываясь натягиваешь второй ботинок. Хватаешь свои вещи - ну все, можно идти.
Бомбоубежище - в соседнем доме. Во дворе темно. Ты хорошо его знаешь, но в нем много воронок от снарядов, и твоя нога в чем-то застревает, и ты спотыкаешься. Ты ищешь свет - вот он! Убежище ярко освещено. Есть еще свободные места, чтобы сесть. В центре и у входа стоят лавки.
Не теряя времени, мы занимаем места и складываем в кучу свои вещи. Издалека уже доносится рокочущий звук. Стреляют, и вокруг уже падают бомбы. Но я боюсь не их. Я прячу от людей свою правую ногу. Я только что заметила, что надела ботинок моей бабушки, просунув шнурок в одну дырку. Заметил ли это кто-нибудь? Какая я неловкая! Ботинок на пять размеров больше. Как я могла не заметить этого - даже еще не до конца проснувшись? Как неосторожно, какая же я растяпа! Я этого не вынесу. Я ненавижу всех, кто сидит вокруг меня, - псе эти люди бросают подозрительно безучастные взгляды в мою сторону. Звучит отбой тревоги. Наконец можно идти домой. Темный двор с его воронками. Осень. Звезды. Как в лесу. Бабушкин ботинок болтается на ноге. В воздухе запах гари.
В последующие дни и ночи в городе были сожжены все запасы продовольствия - а с ними и все следы прежней жизни. На Ленинград опустился голод. И снова была эвакуация - на этот раз войска с фронта и из пригородов под сильным огнем отходили к центру города. Началась самая страшная зима в моей жизни. Первым среди моих знакомых умер отец моей лучшей подруги. Его гроб стоял в их лучшей комнате, и умерший лежал в нем. одетый в выходной костюм, обмытый и тщательно причесанный, готовясь отправиться в последний путь. Это было так страшно! Но вскоре мы перестали бояться смерти.
Отключили воду. Нева была рядом, всего в 500 метрах. Но как дойти до нее? Мы стаскивали санки, кастрюли и молочные бидоны с четвертого этажа. Мы медленно брели к Неве, пробираясь через сугробы, и зачерпывали ледяную воду из прорубей. На обоих берегах лежали брошенные трупы. Некоторые из них были одеты, другие покрыты простыней.
Окна были закрыты фанерой. Везде было темно. Тепло было только возле железной печурки на кухне, а на столе горел крошечный фитилек. Это был скрученный кусочек ткани, погруженный в масло. Мы уже не обращали никакого внимания на рвавшиеся вокруг нас снаряды. Мы уже не спускались в бомбоубежище. Мы просто сидели вместе в мрачной кухне.
Я весь день читала. И какие прекрасные книги! О Суворове! О юной принцессе, ставшей Екатериной II. Я рисовала домики, деревья, лес. Но я всегда была голодной. Продукты продавались по продуктовым карточкам. Нам приходилось выстаивать длинные очереди в магазине на Кировском проспекте. По нашим шести продуктовым книжкам мы получали немного проса, сухой лук и время от времени - кусок мороженого мяса. Мы стояли здесь часами. Мы замерзали, но ждали и мучились молча.
По утрам у нас не было сил вставать, но мать заставляла нас выбираться из постелей и заправлять их. Я делала это стоя на коленях. Одеваться было не нужно. Мы спали в пальто. Мои родители решили уехать из города, несмотря на то что мой отец имел работу. Когда-то он был инженером, а теперь работает шофером грузовика при пекарне и в булочной перегружает хлеб на тачки. Моя мать отвозит их и одновременно следит, чтобы хлеб не растащили. Но однажды вместо матери толкать тачку пришлось мне. Именно в этот день моя семья решила уехать - на юг, на Дон.
Хлеб пекли в огромных печах. Корочка на нем закручивалась, и крошки падали вниз. Рабочие угостили меня горбушками. Я ела, ела и ела. Я не уронила ни единой крошки из того, что дал мне директор пекарни. Не помню, сколько горбушек я съела в тот день - может быть, целую буханку. К вечеру я была сыта.
Я знала, что второго такого дня не будет. Умирать было больно, но совсем не страшно. К утру все прошло - и боль, и чувство сытости. Но запах хлебных корочек я запомнила навсегда.»
Нельзя обойтись и без сухих, но очень говорящих цифр потерь:
В декабре 1941 года умерло столько людей, сколько за весь 1940 год, а в январе 1942 года ежедневно от голода и болезней погибало 3500-4000 человек. После того как в ноябре начался голод, ежемесячная смертность составила 10 тысяч человек в ноябре, более чем 50 тысяч в декабре, и более чем 120 тысяч в январе. Всего же, по последним данным, погибло мирного населения во время Блокады, с 1941 по 1944 год не менее 750-770 тыс. жителей Ленинграда.
Нельзя вспомнить также, что соучастниками и подельниками немцев в этом преступлении были финны, державшие свой фронт с другой стороны Ленинграда. Помните об этом, когда наша правящая верхушка в очередной раз будет возлагать венки к могиле Маннергейма.