1. «Борис Годунов» А.С. Пушкин и образ Лжедмитрия в русской литературе XVIII-XIX веков.
Исполняю долг перед Лили, уж как год прошёл с её совета.
Шуйский
Конечно, царь: сильна твоя держава,
Ты милостью, раденьем и щедротой
Усыновил сердца своих рабов.
Но знаешь сам: бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана,
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она.
Ей нравится бесстыдная отвага.
Так если сей неведомый бродяга
Литовскую границу перейдет,
К нему толпу безумцев привлечет
Димитрия воскреснувшее имя.
…
Царь
Не изменяй теченья дел. Привычка -
Душа держав. Я ныне должен был
Восстановить опалы, казни - можешь
Их отменить; тебя благословят,
Как твоего благословляли дядю,
Когда престол он Грозного приял.
Сегодня я любуюсь «Борисом Годуновым» Пушкина. Видно, что вещь будто урезана, будто так и надо. На царевича меньше. К золочёной игле вдохновения приставлена прочная нить работы.
Видна малярия смуты. Эпидемия власти. Тяжёлые кресты. Лёгкость и кровь разочарования. Видно, как смерть берёт себе «кровавых мальчиков» прямо из рук. Как одна власть сплетается с другой. Как затягиваются узелки воли одной, петельки воли другой, хомут - третьей.
Вот томящийся на вздувшейся крышке народного маринада Борис Годунов. С запачканной совестью, в тяжёлой шапке и страхом тени на руках.
Воротынский
А он умел и страхом, и любовью,
И славою народ очаровать.
…
Царь
(входит)
Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе. Не так ли
Мы смолоду влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж, охладев, скучаем и томимся?..
Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной -
Ни власть, ни жизнь меня не веселят;
Предчувствую небесный гром и горе.
Мне счастья нет. Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить,
Щедротами любовь его снискать -
Но отложил пустое попеченье:
Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых.
…
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
…
Царь
то на меня? Пустое имя, тень -
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подуй - и нет его.
Так решено: не окажу я страха, -
Но презирать не должно ничего…
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
Странно, что Бориса Годунова лишь Ге нарисовал (или я не нашёл), да и то как-то спросонья и сбоку. Так Пушкин нарисовал в поэме народ, чернь, духом которой пропитаны веки царя, язык самозванца. Народ, случайность «добрых» побуждений изображены, как движущая сила, кирпич истории.
Один
Нельзя ли нам пробраться за ограду?
Другой
Нельзя. Куды! и в поле даже тесно,
Не только там. Легко ли? Вся Москва
Сперлася здесь; смотри: ограда, кровли,
Все ярусы соборной колокольни,
Главы церквей и самые кресты
Унизаны народом.
…
Что тебе Литва так слюбилась? Вот мы, отец Мисаил да я, грешный, как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино… да вот и оно!.
…
Народ
(несется толпою)
Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий!
Да гибнет род Бориса Годунова!
Лжедмитрий обут в трусливые сапожки, наделён голубыми глазами, написан в сладкой позе искренней любви. Несётся на картонке самомнения к трону. Увенчан бородавками, алчущими халявной власти. По Сумарокову («Дмитрий Самозванец» 1771) его страсти патологичны, одиночество - подобно дикому зверю, а сила, несущая к Москве - ничто иное как произвол тьмы. Островский («Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» 1866) видит в Лжедмитрии бритую европейскую физиономию, разбивающуюся о приклад бороды земли русской. И вот его спесь:
Самозванец
- Не странно ли? сын Курбского ведет
На трон, кого? да - сына Иоанна…
Всё за меня: и люди и судьба. -
Ты кто такой?
…
Димитрий
(гордо)
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла -
Царевич я. Довольно, стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться.
Шекспир встряхивает загробный мир, облачая тени в доспехи слов. Пушкин же, чувствуя скрежет загробных челюстей, приводит к нам лишь дымок от него, его тлен, жестокий голод счастья. Вечный голод народа, не способного различить лжи. Пушкин работает с оттенками, предрассудками, самообманом и подсознанием, между придворной и народной драмой, прозой и 5-стопным белым ямбом.
Ну, и самые литые слова (в последней экранизации (плохой экранизации с дефицитом мистики) эти слова произносит Парфёнов):
Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы.
Народ в ужасе молчит.
Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
Народ безмолвствует.
Конец
P/S
Пейзаж писателя, брега истории, прозрачная ладья.
Григорий
(пробуждается)
Все тот же сон! возможно ль? в третий раз!
Проклятый сон!.. А все перед лампадой
Старик сидит да пишет - и дремотой,
Знать, во всю ночь он не смыкал очей.
Как я люблю его спокойный вид,
Когда, душой в минувшем погруженный,
Он летопись свою ведет; и часто
Я угадать хотел, о чем он пишет?
О темном ли владычестве татар?
О казнях ли свирепых Иоанна?
О бурном ли новогородском вече?
О славе ли отечества? напрасно.
Ни на челе высоком, ни во взорах
Нельзя прочесть его сокрытых дум;
Все тот же вид смиренный, величавый.
Так точно дьяк, в приказах поседелый,
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева.