История и память
На полях обсуждения деятельности Иоанна Васильевича одним из моих уважаемых френдов было сказано следующее:
"Первый Петр и Четвертый Иван занимают в современной народной повестке непропорционально огромную долю, да еще и переломленную через призму литературы и кино. Соответственно и для историка или политика объективный взгляд на них изнутри этой повестки столь же легок и возможен как для советского адвоката выступать защитником Чикатило или Тоньки Пулеметчицы Макаровой."
Подобные мнения в разных вариациях и с различной степенью историографического скепсиса мне попадались неоднократно и всегда казались мне странными. Во-первых, сказанное распространяется не только на Петра и Грозного, но абсолютно на любого исторического персонажа, включая упомянутых Чикатило и Макарову (что - не могу не отметить - не мешает моему оппоненту приводить их в пример, несмотря на его исторический скепсис, а мне не мешает понимать, что он имеет в виду). Во-вторых, сказанное распространяется не только на исторических персонажей и события прошлого, но и на события сегодняшние, актуальные. Причём по отношению к актуальным событиям это даже более верно. На Петра и Грозного всё-таки можно смотреть с временной дистанции и с точки зрения накопленных источников, находящихся в открытом доступе, тогда как в отношении Путина или депутата какой-нибудь местной городской думы мы располагаем только заведомо ангажированными текстами и свидетельствами.
Но ладно было бы, если бы всё ограничивалось только этим.
Если бы оно было так, достаточно было бы отключить телевизор, интернет (всё равно ведь "все врут", "правды мы никогда не узнаем"... и наши потомки не узнают - мы не узнаем, потому что мы не можем объективно разобраться в современности, а потомки - потому что мы не можем объективно разобраться в прошлом), выбросить все исторические и политологические книги и жить частной жизнью. Проблема в том, что и с частной жизнью всё обстоит так же! Мы не можем полагаться на собственную память - любой психолог или нейрофизиолог скажет, что она субъективна, предвзята, грешит искажениями и т.н. "фабуляциями". Что ещё более важно - мы не имеем сколько-нибудь объективных данных о людях, с которыми нам приходится иметь дело.
Даже не знаю, как тут быть. Тут нужно или выскрести из памяти все воспоминания, закрыть глаза, заткнуть уши и во имя объективности наших познаний об окружающей действительности умереть с голоду. Или всё-таки признать, что в самом начале этого рассуждения содержится какое-то существенное упущение.
Бывает скепсис от больших знаний, а бывает скепсис от незнания. Невежество склоняет не только к фанатизму, оно очень часто подталкивает к агностицизму. Погружение в факты и знакомство с первоисточниками и с рутинной работой историка не отменяет всех возникающих здесь (и частично указанных выше) проблем, но, как правило, снимает историографический агностицизм: человек начинает задаваться вопросами и вырабатывать собственное мнение, то есть включается в истоориографическую коммуникацию (а исторический процесс, как я пытался показать в другом месте - коммуникативен по своей сути). Принципиальна здесь не вера в абсолютную историографическую объективность по аналогии с объективностью естественных наук, а то, о чём говорил Сергей Аверинцев в одном из своих последних интервью:
"Особую обязанность интеллигента я вижу вот в чем: ему платят за то, что он занимается работой мысли, и он обязан делать это дело как следует, непрерывно подыскивая возражения самому себе и борясь за возможно большую степень свободы своей мысли от своих собственных личных и групповых предубеждений, травм, аффектов, не говоря уже о социальном заказе. Такая свобода в чистом виде не существует, но есть большая разница между усилием стремления к ней и отказом от усилия, когда в идеал возводится мышление «национальное», «классовое», «расовое». Чушь, человек имеет национальные и социально-групповые чувства, это другое, но мысль - это мысль лишь постольку, поскольку подобные эпитеты к ней все-таки неприложимы. Поэтому тот, кто занят мыслью, должен хотя бы в моменты мышления ощущать себя вне игры. Ему нельзя быть конформистом и лучше, если возможно, не быть и мятежником, потому что амплуа мятежника требует слишком много так называемой ангажированности, т. е. пристрастности, мыслительной несвободы (другое дело, когда обнаглевший конформизм облыжно объявит мятежом всякий отказ дуть в его, конформизма, дудку). Уход от этих обязанностей в национальную, расовую и классовую вовлеченность французский эссеист первой половины века Жюльен Бенда назвал, как известно, «предательством клерков» (словесная игра основана на общем обозначении для средневекового ученого клирика и для новоевропейского интеллигента, которые объединены обязанностью отрешенно взирать на общие для всех людей понятия). Еще раз, это не означает бесчувственности, это означает обязанность распознавать собственные эмоции и отличать их от мыслей."