А.В. Храбровицкий о Чуковском
(Из книги: Храбровицкий А.В. Очерк моей жизни. Дневник. Встречи / Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. А.П. Шикмана. - М.: Новое литературное обозрение, 2012. - 384 с.: ил. ISBN 978-5-86793-952-6)
ЧУКОВСКИЙ
Затрудняюсь писать, насколько он нецелен; в нем перемешано хорошее с плохим.
Начну с хорошего. Как правило, он отвечает на все письма; это немало, ибо свидетельствует о внимании к человеку. Если может, старается помочь (особенно это стало заметно в его последние годы). Мне он помог выиграть конфликт с Гослитиздатом, написав сильное письмо директору издательства; по моей просьбе помогал родственникам Короленко в Одессе в их жилищных делах. Слышал, что он заступался за осужденного поэта Бродского. Известно, что он завещал деньги (впрочем, не очень большие - 3000) Солженицыну. Но есть и много дурного.
Я познакомился с Чуковским в апреле 1943 года, когда приехал в Москву по издательским делам в Пензе и искал авторов для серии брошюр «Замечательные люди Пензенского края». Увидав в каталоге библиотеки, что Чуковский издавал Слепцова и писал о нем, пришел к Чуковскому с предложением написать брошюру о Слепцове. Он согласился и подписал договор, ему был выслан аванс. Одновременно он заинтересовал меня изданием серии детских книжек и дал рукопись своей военной сказки «Одолеем Бармалея», которая встретила сопротивление для издания в Москве, но была издана в Ташкенте, где Чуковский был в эвакуации.
Я издал «Бармалея»76, даже два раза, издал «Мойдодыра», но не мог получить от него рукопись о Слепцове. У него не было книг Слепцова, и я подарил ему два томика издания «Academia»77. Однажды он ответил телеграммой «Пишу Слепцова», но потом выяснилось, что и не брался за эту работу. Аванс он не хотел возвращать, уверял, что я взял у него рукопись «Мухи-Цокотухи» и этим якобы аванс погашается. Это было совершенно недобросовестно и ставило меня в неловкое положение перед бухгалтерией.
Когда я написал ему, что прошу возвратить книги, подаренные для работы, которую он не сделал, он ответил сообщением вроде выговора, что, поскольку книги подарены, он считал их своими и изрезал для издания в Москве. Помню, что я страшно возмутился этим и написал, что не могу принять от него урок морали, ибо именно он, в большей мере, чем кто-либо, научил меня руководствоваться не высшими моральными принципами, а принципом взаимности. После этого наши отношения прервались, а когда я впал в период толстовского всепрощения, возобновились, но и потом возникали разные осложнения.
В начале 1953 года мне надо было срочно ехать в Полтаву для свидания с С.В. Короленко, чтобы обсудить вопросы предстоящего столетнего юбилея Короленко. Денег не было, и я письмом просил Чуковского одолжить мне 500 рублей (теперешние 50); он ответил двумя письмами о том, что сейчас у него нет, но что скоро он получит. Сумма была ничтожная, и это была, конечно, только привычная форма вежливого отказа. Для сравнения скажу, что я вложил много труда в издание трех его детских книжек (он не читал даже корректуры), чем существенно в военное время поддержал его. Да и множество других услуг оказал ему всякими справками и присылками.
Однажды я решил посоветоваться с ним как с ученым. Прочитав воспоминания Авдотьи Панаевой, изданные под его редакцией, я догадался, что описанный там помещик-свекловод не кто иной, как А.А. Тучков. Написал о догадке Чуковскому и Б.П. Козьмину. Чуковский ничего не ответил, но Козьмин, с которым я вскоре встретился в Москве, рассказал, что в Ленинской библиотеке к нему подошел Чуковский и стал говорить о Тучкове как о прототипе. Козьмин сказал, что ведь это догадка Храбровицкого, и тогда Чуковский отошел.
- Удивительно неискренний человек, - заметил Козьмин.
В этом сказалась привычка Чуковского ко лжи и какая-то эксплуататорская жилка. Однажды он прислал мне в Пензу письмо, что просит работать с ним над комментированием народного издания Некрасова. Я ответил согласием, но просил заключить со мной соглашение. Он не ответил; по-видимому, думал, что я соглашусь работать с ним «из чести».
Еще один случай неискренности, довольно серьезный. В архиве Короленко есть черновик его письма к Чуковскому, написанного в 1915 году после смерти брата - Иллариона Галактионовича. Короленко писал, что нашел в бумагах брата документы о судебном взыскании с Чуковского 300 рублей, которые он взял в долг еще в 1903 году и не отдавал. Как опекун детей брата, Короленко предлагал Чуковскому вернуть деньги без суда. Чуковский вернул, и Короленко послал ему письмо с выражением удовлетворения, что дело окончено.
Я просил Чуковского сообщить для «Летописи» Короленко, какие письма Короленко у него сохранились. Он прислал мне текст второго письма, не сообщив о первом и неверно изложив весь инцидент. Когда я сказал ему, что в архиве Короленко есть черновик первого письма, он был смущен и замял разговор.
Абрам Борисович Дерман передал мне отзыв Короленко о Чуковском, состоящий из двух слов: «Принципиально беспринципен». Кстати, Н.Э. Грабарь, спрошенный мною о Чуковском, тоже ответил двумя словами: «Аморальный человек».
Мне пришлось наблюдать следующее. Сказка «Одолеем Бармалея», изданная мною в Пензе дважды, подверглась резкой критике в «Правде» (1 марта 1944 года) под названием «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского». Я считал эту критику несправедливой и написал Чуковскому, что ничто так не сближает, как совместно переживаемая несправедливость, что я испытываю удовлетворение от того, что в Пензенской области могут прочесть не только «критику», но и саму сказку, и шлю ему привет и лучшие пожелания. В ответ получил письмо Чуковского о том, что мое письмо, полученное в тяжелое для него время, он приобщит к самым дорогим документам своего архива.
Каково же было мое удивление, когда, приехав в Москву, я узнал, что Чуковский отрекся от своей сказки и на заседании в Союзе писателей бичевал себя. Будучи у него, я высказал свое недоумение. Чуковский привстал из-за письменного стола и, нагнувшись ко мне, сказал, отчеканивая, шепотом:
- Так что, вы хотите, чтобы меня сослали?..
Думаю, он сильно преувеличивал. Ни ссылка, ни тюрьма ему не грозили, и отрекся он легко, без внутренней борьбы.
Главный стимул его неутомимой деятельности - стремление к успеху, к славе. Он очень любит, чтобы о нем писали, говорили, чтобы его восхваляли. Один писатель сказал, что у Чуковского есть чисто женское желание нравиться.
Вспоминаю совершенно невероятный случай. В Доме творчества в Переделкине Чуковский читал свою историко-литературную статью. Мне не нравилось; когда Чуковский кончил читать, я не аплодировал и сидел мрачный. Чуковский это заметил и обратился ко мне громогласно:
-Что вам не нравится, товарищ Храбровицкий?
Я молчал, аудитория недоумевала. Чувствуя, что зарвался, Чуковский обратился к литературоведу А.А. Елистратовой:
-А вам нравится, Анна Аркадьевна?
Та восторженно одобрила.
Есть у него и увлеченность работой, любовь к литературе. Однажды мы шли с ним в Ленинскую библиотеку, он сказал: «Я иду сейчас в библиотеку как на свидание, меня ждут книги, в которых должно быть разрешение загадки»; в это время он писал примечания к Некрасову. Но любовь к себе, к своему успеху перевешивает, и поэтому его работы не являются серьезными, доскональными, дающими здоровую духовную пищу. «Успех был ему дороже истины», - говорится о Чуковском в книге Бенедикта Лившица «Полу-тораглазый стрелец» (Л., 1933. С. 177). «Выхватывает у писателя поводы для парадоксов», - отметил Короленко (Былое. 1922. № 20. С. 25).
Летом 1960 года Чуковский прислал мне рукопись своих воспоминаний о Короленко78, чтобы я исправил в ней фактические ошибки. Я отложил свои дела и три дня занимался проверкой. Если бы он заплатил мне за работу, я бы не отказался, но он этого не сделал. Когда я сообщил ему исправления, приехав для этого в Переделкино, то сказал, что не следует писать только анекдоты о забытых сейчас литераторах, которые не заслужили такой памяти (например, Леонтьев-Щеглов), но Чуковский со смехом возразил:
-Уж такая я аморальная личность...
Серьезные политические и философские вопросы его не интересовали. В 1943 году, когда познакомился с ним, у меня начало пробуждаться самостоятельное политическое мышление, я попытался поговорить с ним о гласности и т.д. Он ответил, что какая еще нужна гласность, когда «Мойдодыр» напечатан столько-то раз. Я возразил, что это еще не все.
-Вы что, пропагандировать меня хотите?
И тут же заявил, что считает основы строя справедливыми.
Доброты не было, была жестокость, даже садизм. Он с удовольствием рассказывал, как переводчицу Анну Радлову обманом арестовали и отправили в лагерь. Надо знать, что Анна Радлова была его литературным противником. Когда я был у него после своего несчастья в 1951 году, он ничем не помог; непосредственного чувства сострадания не было.
Еще о его скупости и эксплуататорской жилке. Однажды, когда я жил в Доме творчества в Переделкине, он просил зайти к нему. Я пришел. Он сказал, что хочет поручить мне составление и комментирование тома его статей и сразу же, не дождавшись моего ответа, стал говорить, что много за работу платить не может. Я перебил его и сказал, что занят, принять его предложение не могу. Потом мне рассказывали, что он эксплуатировал одного литератора, ничего не платя ему. Это была не только скупость, но и глупость, ибо отразилось на качестве издания и замедлило окончание его собрания сочинений79, в котором последний том, состоящий из критических статей, был самым сложным.
Наталья Владимировна Короленко говорила мне, что, выступая в 1943 году на вечере памяти Короленко, Чуковский расплакался. В своих воспоминаниях о Короленко он напечатал, что именно Короленко толкнул его на занятия Некрасовым. В 1912 году Короленко написал два заявления в Литературный фонд, чтобы Чуковскому дали долгосрочную ссуду для отдыха. Я думал, что он захочет поддержать мою работу над «Летописью» Короленко, но он ответил, что свои «незначительные сбережения» уже распределил, за переиздания получает мало, но если бы я обратился раньше, он бы охотно помог. Все это была ложь, так как, приходя в Дом творчества, он хвастался своими миллионами и тем, что не знает, как их потратить. Скупость его была патологической. Однажды, зайдя к нему, когда у него сидели иностранцы, я видел, как он в углу комнаты, за дверью шкафа, дрожащими руками разливал коньяк в рюмки, не желая, очевидно, поставить бутылку на стол.
Он построил на свои средства детскую библиотеку в Переделкине и без конца об этом сам говорил и писал. Между тем 5000 рублей, истраченные им на библиотеку, для его бюджета значили столько же, сколько для меня 5 рублей.
Жил он строго по режиму, рано вставая и рано ложась. Он говорил мне, что это спасло его от репрессий в сталинские времена. «Я ложился спать в 9 вечера, а они собирались и трепались», - говорил он о других писателях. Но, конечно, не одно это, а прежде всего сервилизм. Я много читал его подхалимских, подобострастных «откликов» на официальные политические акции80.
Вспомнилось еще следующее. Как-то, приехав из Пензы, я сказал ему откровенно:
- Вас, пока читаешь, интересно, а прочтешь - ничего в голове не остается; все основано на эффектах.
Он очень рассердился; в качестве возражения стал читать мне письмо Тарле к нему с восторженной оценкой «Рассказов о Некрасове»81. Затем отобрал у меня свою книгу, на которой уже сделал надпись на весь форзац, сказав: «Раз вы не любите эффектов, вот вам». И дал другой экземпляр с лаконичной надписью: «Александру Храбровицкому от Корнея Чуковского».
В другой раз он стал читать мне свою рецензию на рукопись Евгения Ланна о Диккенсе82; рецензия была грубо поносная, я сказал, что меня она не убеждает. Мы вышли с ним вместе и разошлись. Через минуту слышу крик на всю улицу: «Храбровицкий!» Оказывается, Чуковский счел нужным догнать меня и предупредить, чтобы я никому не рассказывал то, что он читал.
В Переделкине мы гуляли в то время, когда он писал воспоминания о Куприне. Я сказал ему две стихотворные эпиграммы на Куприна, которые он тут же записал в книжечку (опубликовал в воспоминаниях)83, а затем сказал, что в письмах Куприна к Батюшкову есть отзывы о Чуковском. По-видимому, он знал их, потому что остановился и зло спросил:
-Зачем вы хотите испортить мне настроение на ночь?
Из рассказов Чуковского
24.11.1969 г. Чуковский любил рассказывать о знаменитых людях, с которыми встречался. Рассказы эти носили преимущественно насмешливый, даже циничный характер.
Помню его высказывание о Горьком:
-Требовал какого-то поклонения женщине, а сам был человек насквозь сексуальный.
Кстати, вспоминаю, что И.А. Груздев говорил мне, что именно Чуковский познакомил Горького с Марией Игнатьевной Закревской, которой посвящена «Жизнь Клима Самгина», она же баронесса Бенкендорф-Будберг. Она стала женой Горького, а затем - женой Уэллса. Чуковский устраивал и матримониальные дела Леонида Андреева, познакомив его с Анной Ильиничной Денисевич84. О том, как Андреев искал жену, Чуковский вспоминал следующее: было дано газетное объявление, что писателю Андрееву нужна секретарь; на лестнице образовалась очередь женщин, которых по одной впускали в квартиру (помню, что Чуковский называл и адрес - Каменноо-стровский проспект). Андреев беседовал с ними, затем утомленный уходил в соседнюю комнату и жаловался Чуковскому:
-Боже мой, сколько на свете женщин!85
Вспоминается мне также рассказ Чуковского о встречах с Ольгой Сократовной - вдовой Чернышевского. Чуковский думал получить у нее воспоминания о муже, но она с пренебрежением относилась к этому, говоря: «Ваш Николай Гаврилович». Однажды она сказала: «Он мне ножки целовал, так он больше ни на что не был способен», - и добавила, что оба сына Чернышевского86 - не от него.
О Луначарском и Горьком, - Горький, Луначарский и Чуковский ехали в автомашине. Когда Луначарский вышел, Горький сказал Чуковскому: «Какой пошлый человек! И фамилия какая пошлая - луна и чары!»
Заметки разных лет о Чуковском
8.2.1970 г. После выступления Чуковского в переделкинском Доме творчества, где он набросился на меня, мы вышли вместе; его ждала незнакомая женщина, просившая надписать книгу своему другу, лежавшему в больнице. Я удивился, что Чуковский охотно надписывает свои книги незнакомым.
- Я могу надписать любому, кроме Корнелия Зелинского и Эльсберга.
Эльсберг в то время был разоблачен как активный доносчик, а Зелинский отвратительно выступал на собрании, где исключили Пастернака.
С этим внутренне связан другой эпизод. В 1966 году вышел первый том собрания сочинений А.Ф. Кони, где фамилия Чуковского как члена редколлегии стоит рядом с фамилией Л.Н. Смирнова, тогда председателя Верховного суда РСФСР, бывшего в том же 1966 году председателем суда по делу Синявского и Даниэля. Чуковский и его дочь Лидия Корнеевна протестовали против этого суда и приговора. Литературное сотрудничество с председателем неправедного суда, отправившего в лагерь коллег-писателей, компрометировало его и его протест, но поступить так, как Короленко и Чехов, отказавшиеся от звания академиков, ему было не дано...
20.4.1970 г. Ему присылали много книг в подарок; он только просматривал и нередко неразборчиво и легкомысленно хвалил в письмах к авторам. Из-за этого происходили осложнения. Так, он похвалил книгу Миронова о Короленко, изданную в серии «ЖЗЛ»87. Когда в «Новом мире» (1962. № 8) появилась моя резко отрицательная рецензия, Миронов обратился к Чуковскому за поддержкой. Чуковский отмолчался, и Миронов прислал ему письмо с недоумением по поводу непоследовательности. Об этом Чуковский сам говорил мне с некоторым смущением.
В.Ф. Асмус рассказывал мне, что встретил Чуковского в состоянии паники, когда началось «дело Пастернака». Узнав о присуждении Пастернаку Нобелевской премии, Чуковский поспешил поздравить его и был заснят иностранными корреспондентами во время тоста. Асмус успокоил Чуковского: «Неужели вы думаете, что из-за этого перестанут издавать "От двух до пяти"?»
В 1965 году, когда я жил в Доме творчества в Переделкине, Чуковский пришел ко мне советоваться - он получил письмо из Полтавы с просьбой похлопотать о персональной пенсии для племянницы Короленко - М.Н. Лошкаревой. Я сказал, что шансов на успех мало, потомству по боковым линиям персональных пенсий обычно не назначают.
- Тогда я пошлю ей денег, - сказал Чуковский и назвал сумму - 30 рублей.
Я сказал, что маленькая сумма может оскорбить; он спросил, сколько, по моему мнению, надо послать. Я сказал, что не менее 100 рублей. Потом я справлялся у дочери Лошкаревой, выяснилось, что он не послал ничего.
1.7.1971 г. В начале 60-х годов Чуковский говорил мне, что широко переписывается с эмигрантами, и благодарил Хрущева за то, что это теперь не преследуется. Вчера прочитал в «Новом журнале» (Нью-Йорк, 1970. Кн. 100) его переписку с эмигранткой из Киева, филологом Фесенко. В 1964 году Чуковский уже не отвечал ей, а попросил бывшего у него иностранца напи-
сать, что ему самому отвечать «неудобно»; открытку об этом Фесенко получила из Рима.
11.8.1972 г. Прочитал 6-й том сочинений Чуковского - статьи 1906-1968 годов (М., 1969). Мало поучительного, почти ничего не выписываю, но есть совершенно неверное, как поносная статья о журнале «Вестник знания» («Темный просветитель») с предисловием 1968 года, где Битнер назван агентом «правительства Николая II» «для отвлечения молодежи от революционных идей». Чудовищно по лжи и низости. Очень неприятна, бездуховна статья о Гаршине. Читал с досадой и раздражением.
В предисловии к статье «Темный просветитель» (с. 177) сказано, что статья «была испорчена цензурой» и поэтому «две-три цензурные купюры восстановил по сохранившейся рукописи». Странно, поскольку ни в 1911-м, когда статья была напечатана впервые, ни в 1914-м, когда была перепечатана, не было предварительной цензуры, а только судебное преследование напечатанного. Да в статье и незаметно ничего нецензурного. Очевидно, написано для оправдания вставок. Н.А. Трифонов, рецензировавший рукопись тома, говорил мне, что Чуковский широко позволял себе фальсификацию старых статей - правил, сокращал, дописывал.
Кстати, в статье о Пантелееве хвалит Пантелеева за то, что в воспоминаниях о Маршаке он пишет о «слабостях» Маршака, а не «икону» (с. 624). Вот и я делаю то же.
13.11.1972 г. Был у меня 11 ноября Н.Н. Яновский из Новосибирска и рассказал, как в его присутствии любитель литературы Булгаков жаловался А.П. Квятковскому (автору «Поэтического словаря»88), что он послал Чуковскому свои наблюдения и мысли о Чехове, а Чуковский присвоил их и без всякой оговорки включил в свою книгу о Чехове. О подобной же практике Чуковского говорил мне некрасовед М.В. Теплинский.
Однажды Чуковский рассказал мне, что в Ленинской библиотеке в зале для ученых (на хорах) его остановил филолог Голосовкер и сказал: «Корней Чуковский, вы подлец!» Чуковский сказал, что не обратил на это внимания, продолжал заниматься и даже (он добавил «кажется»), уходя, попрощался с Голосовкером. Судя по тому, что он мне рассказывал это дважды, с интервалом в много лет, заявление Голосовкера не прошло так бесследно, как уверял Чуковский.
Да, надо говорить в лицо: «Вы - подлец!» Подлости будет меньше.
16.11.1972 г. Для характеристики недоброкачественности писаний Чуковского показательна его брошюра «Поэт и палач» по поводу «муравьевской оды» Некрасова, но Бухштаб открыл подлинного автора «оды», к которой Некрасов не имел никакого отношения89.
19.3.1976 г. Попало ко мне письмо Надежды Федоровны Петрушевской, жены А.Б. Дермана, к B.C. Горбачевскому от 8 января 1955 года; оно посвящено тому, что Чуковский в речи на съезде писателей в декабре 1954 года, упоминая книгу Дермана о Короленко, не назвал автора, а сказал: «Чья-то, не помню чья» (Литературная газета. 1954. 25 декабря). Возмущаясь этой небрежностью, которую Петрушевская считала умышленной, она писала: «Для очень многих писателей, читателей и прочей публики - Чуковский давно известен как человек фальшивый, лживый, хитрый, скользко-изворотливый и без этики» (письмо хранится в Отделе рукописей ГБЛ).
8.10.1976 г. Вчера в журнале «Октябрь» (1976. № 7) прочел воспоминания о Чуковском писательницы Натальи Ильиной; незадолго до смерти Чуковский сказал ей: «А в сущности, я очень одинок». Это закономерно: такой человек, как он, не мог иметь подлинных друзей.
30.8.1977 г. Прочитал сборник «Воспоминания о Корнее Чуковском» (М.: Советский писатель, 1977. 471 с). Ничто не заставило меня изменить или поправить мои воспоминания, а кое-что и укрепило. Так, Елена Благинина написала: «Он мог быть пристрастным, несправедливым, даже вероломным...» (с. 138). И.А. Бродский упомянул, что Чуковский взял из его публикации без ссылки запись беседы Луначарского с художником Бродским, а потом прислал записку: «Умоляю, простите» (с. 28). Алигер вспомнила, как он обманул ее и редакцию альманаха, передав принятую туда статью в другое место, а потом каялся: «Мне очень больно, что со статьей о Чехове я поступил не по-чеховски» (с. 256).
Есть и другие самообвинения и саморазоблачения в таком роде: «Я ночи не сплю, вспоминая все дурное, что делал людям» (с. 309); «Мой первый импульс плохой, хорошее я делаю пораздумав» (с. 311); «Я всю жизнь мечтал об одном - чтобы мою статью напечатали» (с. 312). Это уничтожает попытки превратить его в праведника. Михаил Слонимский пишет: «Он просто не мог не помочь, иногда даже сердился, но помогал. Какая-то короленковская черта» (с. 80). Вот уж ничего похожего. Для Чуковского помощь другим была расчетливым делом («хорошее я делаю пораздумав»), для Короленко - велением сердца, соединенным с мужеством, самоотвержением, готовностью страдать самому и абсолютной скромностью, равнодушием к славе.
21.6.1979 г. Прочитал «Чуккокалу» (М.: Искусство, 1979. 446 с). Пустое. В текстах записей и позднейших комментариях Чуковского преимущественно реклама его и самореклама.
Перечитывая свои старые записные книжки, увидел записи, сделанные осенью 1945 года после встреч с Чуковским: «Чуковский подходит ко мне практически. И потом в нем очень сильный эгоизм»; «Чуковский - плохой человек. Гадкий» (записная книжка № 37, ноябрь 1945 года).
27.3.1981 г. В «Книжном обозрении» 20 марта 1981 года на с. 16 напечатано письмо Чуковского 1968 года коллекционеру Анатолию Маркову, в котором сказано: «Я не придаю никакой ценности книгам с авторскими надписями. У меня в библиотеке были книги с автографами Мережковского, Гиппиус, Блока, Леонида Андреева, Андрея Белого, Горького, Анны Ахматовой, Зощенко, Тынянова, Бунина и т.д. и т.д. и т.д., и все они разошлись по рукам». В конце письма - попытка оправдать себя: «Я верен завету поэта: не надо заводить архива, не это поднимает ввысь». Но Пастернак писал о своих рукописях о ненужности самолюбования; к тому, что написал Чуковский, это не относится.
Письма к себе Чуковский берег. Почему же такая небрежность к дарственным надписям? Да и «Чуккокала» не вяжется с этим.
Думаю, разгадка в том, что письмо неискреннее. В публикации «Библиотека Чуковского», напечатанной в сборнике «Памятники культуры»90, указаны многие книги с дарственными надписями, а предложение Маркова вернуть книгу Чапыгина с неприятной для Чуковского надписью («Недоброжелательному ко мне человеку с пожеланием, чтоб был внимательнее и доброжелательнее») вызвало раздражение и нигилистическую браваду.
27.7. 1981 г. В историческом сборнике «Память»91 (М.; 1978 - Париж, 1980. Вып. 3) напечатаны на с. 287-325 «Воспоминания Е. Шварца и Л. Пантелеева о К.И. Чуковском»; воспоминания бесцензурные и потому откровенные. В предисловии Р. Михайлова говорится: «Корней Иванович Чуковский - одна из самых таинственных фигур советской литературы <...>. Пожалуй, никто из писателей так не раздвоился на истинный и карнавальный облики, как Чуковский. Будущим его биографам придется много и долго разрушать, прежде чем из-под обломков папье-маше, из-под веселой зеленой крокодильей шкуры покажется трагический и горестный, мятущийся и страдающий человек <...>. Разрушение уже началось. Прежде чем правдивый и добросовестный биограф доберется до архива, внушительную часть этой работы проделают мемуаристы. Они уже делают ее» (с. 287). «Этот гений мимикрии не сумел внутренне приспособиться к новой эпохе...» (с. 288). «Он людей ненавидел, но не боялся» (Шварц Евгений. Белый волк. С. 291).
Л. Пантелеев сообщает о героическом поступке Чуковского. Будучи допрошен в 1937 году по делу Пантелеева и дав подписку о неразглашении, он в тот же день предупредил Пантелеева. «В этот день, на десятом году моего знакомства с Корнеем Ивановичем, я первый раз обнял его и поцеловал» (Пантелеев Л. Две встречи. С. 316).
Вот так, как написалось в начале моих воспоминаний, «в нем перемешано хорошее с плохим...».
Комментарии
76 К. Чуковский прислал Храбровицкому книгу «Одолеем Бармалея!» (Пенза, 1943) со следующей надписью: «Другу этой книжки Александру Вениаминовичу Храбровицкому от благодарного автора. К. Чуковский. Москва». Через два года он подарил свой пересказ книги «Жизнь и удивительные приключения морехода Робинзона Крузо» Д. Дефо (М.; Л., 1945) с надписью: «Глубокоуважаемому Александру Храбровицкому от уважающего его Корнея Чуковского. Москва. 24 ноября 1945».
77 См.: Слепцов В.А. Соч.: В 2 т. / Ред., статьи и коммент. К.И. Чуковского. М.; Л.: Academia, 1932-1933.
78 См.: Чуковский К. Короленко в кругу друзей: Из воспоминаний // Октябрь. 1960. № 9. С. 191-205.
79 См.: Чуковский К.И. Собр. соч.: В 6 т. М.: Худож. лит., 1969. Все тома собрания сочинений вышли в 1969 г.
80 См., например, его высказывания об отмене карточек и денежной реформе: «Этот декрет поразил меня раньше всего новаторской смелостью. Наша планета еще никогда не видела такого дерзкого нарушения тысячелетних традиций, прочно сложившихся во всех государствах. <...> Когда этот декрет оглашался впервые, я находился в библиотеке и видел, как слушали его рядовые читатели - студенты, врачи, профессора, педагоги - слушали празднично, благодарно, с искренним восторгом, и, глядя на них, я еще раз с особенной силой почувствовал единство народа и правительства, народа и партии в нашей великой стране» (Чуковский Корней. Торжество простого человека//Литературная газета. 1947. 17 дек.) - и о газете «Правда»: «Привет могучему юбиляру. Во всем мире я не знаю газеты, которая играла бы в жизни какой-нибудь нации такую колоссальную роль, которую сыграла "Правда" в жизни советских людей. Она воплотила в себе всю их оптимистическую веру в неотвратимость их счастливого будущего, ради которого они живут и работают. Знаменательно, что в русском языке слово "правда" имеет два равновелико-лепных значения: правда - истина и правда - справедливость. Оба эти значения слились воедино в имени нашей всенародной газеты» (Чуковский Корней. К 50-летию газеты «Правда» // Правда. 1962. 5 мая).
81 Е.В. Тарле писал К.И. Чуковскому 9 августа 1951 г.: «Милый Корней Иванович, всякий раз, когда счастье приводит меня в Питер, на мою настоящую квартиру, я перечитываю разных моих "вечных спутников" - напр., Герцена, книгу Чуковского о Некрасове etc. И каждый раз мне кажется, что в этой книге Вы дали то, что долго Вас переживет, что это Ваша - м.б., не осознанная Вами - кульминация (как не сознавал Горький, что его кульминация - это его воспоминания о Льве Толстом, которые переживут все, что он сделал, и останутся навеки). <...> тот, кто не читал Вашей книги, не знает Некрасова и величия Некрасова с чисто эстетической стороны», и т.д. (цит. по: Вопросы истории. 2006. № 1. С. 92-93).
82 Вероятно, речь идет о рукописи книги: Ланн Е. Диккенс. М., 1946.
83 См.: Чуковский К.И. Куприн// Чуковский К.И. Современники: Портреты и этюды. М., 1963. С. 268.
84 А.И. Денисевич - жена Л.Н. Андреева.
85 В воспоминаниях К.И. Чуковского об Андрееве этого эпизода нет. См.: Чуковский К.И. Леонид Андреев // Чуковский К.И. Современники. С. 286-317.
86 Имеются в виду Александр - старший сын Н.Г. Чернышевского и Михаил - младший.
87 См.: Миронов Г.М. Короленко. М., 1962.
88 См.: Квятковский А.П. Поэтический словарь. М., 1966.
89 Приветственное стихотворение Н.А. Некрасова М.Н. Муравьеву было написано и прочтено публично в 1866 г. в надежде спасти от закрытия журнал «Современник», но напечатано оно не было (этому посвящена работа К.И. Чуковского «Поэт и палач» (Пб., 1922)). В 1885 г. в «Русском архиве» было опубликовано стихотворение, которое было отождествлено со стихотворением Некрасова, посвященным Муравьеву. В 1920 г. Чуковский включил это стихотворение в редактируемое им собрание стихотворений Некрасова, хотя М.К. Лемке усомнился в авторстве Некрасова, аргументируя свое мнение серьезными доводами. В новых изданиях Некрасова Чуковский публиковал этот текст в разделе «Стихотворения, приписываемые Некрасову». Б.Я. Бухштаб убедительно доказал в статье 1933 г. (Бухштаб Б.Я. О «муравьевской оде» Некрасова // Каторга и ссылка. 1933. № 12. С. 138-145), что стихи, печатавшиеся в качестве «муравьевской оды» Некрасова, написаны другим человеком, а текст стихотворения Некрасова остается неизвестным.
90 См.: Нечаев В.П. Библиотека К.И. Чуковского // Памятники культуры: новые открытия: ежегодник, 1974. М., 1975. С. 182-196.
91 Исторический сборник «Память» (вып. 1-5) распространялся в СССР в самиздате, впоследствии издавался за рубежом (вып. 1 - в Нью-Йорке (1978), вып. 2-5 в Париже (1979-1982)).
ЧУКОВСКИЙ
Затрудняюсь писать, насколько он нецелен; в нем перемешано хорошее с плохим.
Начну с хорошего. Как правило, он отвечает на все письма; это немало, ибо свидетельствует о внимании к человеку. Если может, старается помочь (особенно это стало заметно в его последние годы). Мне он помог выиграть конфликт с Гослитиздатом, написав сильное письмо директору издательства; по моей просьбе помогал родственникам Короленко в Одессе в их жилищных делах. Слышал, что он заступался за осужденного поэта Бродского. Известно, что он завещал деньги (впрочем, не очень большие - 3000) Солженицыну. Но есть и много дурного.
Я познакомился с Чуковским в апреле 1943 года, когда приехал в Москву по издательским делам в Пензе и искал авторов для серии брошюр «Замечательные люди Пензенского края». Увидав в каталоге библиотеки, что Чуковский издавал Слепцова и писал о нем, пришел к Чуковскому с предложением написать брошюру о Слепцове. Он согласился и подписал договор, ему был выслан аванс. Одновременно он заинтересовал меня изданием серии детских книжек и дал рукопись своей военной сказки «Одолеем Бармалея», которая встретила сопротивление для издания в Москве, но была издана в Ташкенте, где Чуковский был в эвакуации.
Я издал «Бармалея»76, даже два раза, издал «Мойдодыра», но не мог получить от него рукопись о Слепцове. У него не было книг Слепцова, и я подарил ему два томика издания «Academia»77. Однажды он ответил телеграммой «Пишу Слепцова», но потом выяснилось, что и не брался за эту работу. Аванс он не хотел возвращать, уверял, что я взял у него рукопись «Мухи-Цокотухи» и этим якобы аванс погашается. Это было совершенно недобросовестно и ставило меня в неловкое положение перед бухгалтерией.
Когда я написал ему, что прошу возвратить книги, подаренные для работы, которую он не сделал, он ответил сообщением вроде выговора, что, поскольку книги подарены, он считал их своими и изрезал для издания в Москве. Помню, что я страшно возмутился этим и написал, что не могу принять от него урок морали, ибо именно он, в большей мере, чем кто-либо, научил меня руководствоваться не высшими моральными принципами, а принципом взаимности. После этого наши отношения прервались, а когда я впал в период толстовского всепрощения, возобновились, но и потом возникали разные осложнения.
В начале 1953 года мне надо было срочно ехать в Полтаву для свидания с С.В. Короленко, чтобы обсудить вопросы предстоящего столетнего юбилея Короленко. Денег не было, и я письмом просил Чуковского одолжить мне 500 рублей (теперешние 50); он ответил двумя письмами о том, что сейчас у него нет, но что скоро он получит. Сумма была ничтожная, и это была, конечно, только привычная форма вежливого отказа. Для сравнения скажу, что я вложил много труда в издание трех его детских книжек (он не читал даже корректуры), чем существенно в военное время поддержал его. Да и множество других услуг оказал ему всякими справками и присылками.
Однажды я решил посоветоваться с ним как с ученым. Прочитав воспоминания Авдотьи Панаевой, изданные под его редакцией, я догадался, что описанный там помещик-свекловод не кто иной, как А.А. Тучков. Написал о догадке Чуковскому и Б.П. Козьмину. Чуковский ничего не ответил, но Козьмин, с которым я вскоре встретился в Москве, рассказал, что в Ленинской библиотеке к нему подошел Чуковский и стал говорить о Тучкове как о прототипе. Козьмин сказал, что ведь это догадка Храбровицкого, и тогда Чуковский отошел.
- Удивительно неискренний человек, - заметил Козьмин.
В этом сказалась привычка Чуковского ко лжи и какая-то эксплуататорская жилка. Однажды он прислал мне в Пензу письмо, что просит работать с ним над комментированием народного издания Некрасова. Я ответил согласием, но просил заключить со мной соглашение. Он не ответил; по-видимому, думал, что я соглашусь работать с ним «из чести».
Еще один случай неискренности, довольно серьезный. В архиве Короленко есть черновик его письма к Чуковскому, написанного в 1915 году после смерти брата - Иллариона Галактионовича. Короленко писал, что нашел в бумагах брата документы о судебном взыскании с Чуковского 300 рублей, которые он взял в долг еще в 1903 году и не отдавал. Как опекун детей брата, Короленко предлагал Чуковскому вернуть деньги без суда. Чуковский вернул, и Короленко послал ему письмо с выражением удовлетворения, что дело окончено.
Я просил Чуковского сообщить для «Летописи» Короленко, какие письма Короленко у него сохранились. Он прислал мне текст второго письма, не сообщив о первом и неверно изложив весь инцидент. Когда я сказал ему, что в архиве Короленко есть черновик первого письма, он был смущен и замял разговор.
Абрам Борисович Дерман передал мне отзыв Короленко о Чуковском, состоящий из двух слов: «Принципиально беспринципен». Кстати, Н.Э. Грабарь, спрошенный мною о Чуковском, тоже ответил двумя словами: «Аморальный человек».
Мне пришлось наблюдать следующее. Сказка «Одолеем Бармалея», изданная мною в Пензе дважды, подверглась резкой критике в «Правде» (1 марта 1944 года) под названием «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского». Я считал эту критику несправедливой и написал Чуковскому, что ничто так не сближает, как совместно переживаемая несправедливость, что я испытываю удовлетворение от того, что в Пензенской области могут прочесть не только «критику», но и саму сказку, и шлю ему привет и лучшие пожелания. В ответ получил письмо Чуковского о том, что мое письмо, полученное в тяжелое для него время, он приобщит к самым дорогим документам своего архива.
Каково же было мое удивление, когда, приехав в Москву, я узнал, что Чуковский отрекся от своей сказки и на заседании в Союзе писателей бичевал себя. Будучи у него, я высказал свое недоумение. Чуковский привстал из-за письменного стола и, нагнувшись ко мне, сказал, отчеканивая, шепотом:
- Так что, вы хотите, чтобы меня сослали?..
Думаю, он сильно преувеличивал. Ни ссылка, ни тюрьма ему не грозили, и отрекся он легко, без внутренней борьбы.
Главный стимул его неутомимой деятельности - стремление к успеху, к славе. Он очень любит, чтобы о нем писали, говорили, чтобы его восхваляли. Один писатель сказал, что у Чуковского есть чисто женское желание нравиться.
Вспоминаю совершенно невероятный случай. В Доме творчества в Переделкине Чуковский читал свою историко-литературную статью. Мне не нравилось; когда Чуковский кончил читать, я не аплодировал и сидел мрачный. Чуковский это заметил и обратился ко мне громогласно:
-Что вам не нравится, товарищ Храбровицкий?
Я молчал, аудитория недоумевала. Чувствуя, что зарвался, Чуковский обратился к литературоведу А.А. Елистратовой:
-А вам нравится, Анна Аркадьевна?
Та восторженно одобрила.
Есть у него и увлеченность работой, любовь к литературе. Однажды мы шли с ним в Ленинскую библиотеку, он сказал: «Я иду сейчас в библиотеку как на свидание, меня ждут книги, в которых должно быть разрешение загадки»; в это время он писал примечания к Некрасову. Но любовь к себе, к своему успеху перевешивает, и поэтому его работы не являются серьезными, доскональными, дающими здоровую духовную пищу. «Успех был ему дороже истины», - говорится о Чуковском в книге Бенедикта Лившица «Полу-тораглазый стрелец» (Л., 1933. С. 177). «Выхватывает у писателя поводы для парадоксов», - отметил Короленко (Былое. 1922. № 20. С. 25).
Летом 1960 года Чуковский прислал мне рукопись своих воспоминаний о Короленко78, чтобы я исправил в ней фактические ошибки. Я отложил свои дела и три дня занимался проверкой. Если бы он заплатил мне за работу, я бы не отказался, но он этого не сделал. Когда я сообщил ему исправления, приехав для этого в Переделкино, то сказал, что не следует писать только анекдоты о забытых сейчас литераторах, которые не заслужили такой памяти (например, Леонтьев-Щеглов), но Чуковский со смехом возразил:
-Уж такая я аморальная личность...
Серьезные политические и философские вопросы его не интересовали. В 1943 году, когда познакомился с ним, у меня начало пробуждаться самостоятельное политическое мышление, я попытался поговорить с ним о гласности и т.д. Он ответил, что какая еще нужна гласность, когда «Мойдодыр» напечатан столько-то раз. Я возразил, что это еще не все.
-Вы что, пропагандировать меня хотите?
И тут же заявил, что считает основы строя справедливыми.
Доброты не было, была жестокость, даже садизм. Он с удовольствием рассказывал, как переводчицу Анну Радлову обманом арестовали и отправили в лагерь. Надо знать, что Анна Радлова была его литературным противником. Когда я был у него после своего несчастья в 1951 году, он ничем не помог; непосредственного чувства сострадания не было.
Еще о его скупости и эксплуататорской жилке. Однажды, когда я жил в Доме творчества в Переделкине, он просил зайти к нему. Я пришел. Он сказал, что хочет поручить мне составление и комментирование тома его статей и сразу же, не дождавшись моего ответа, стал говорить, что много за работу платить не может. Я перебил его и сказал, что занят, принять его предложение не могу. Потом мне рассказывали, что он эксплуатировал одного литератора, ничего не платя ему. Это была не только скупость, но и глупость, ибо отразилось на качестве издания и замедлило окончание его собрания сочинений79, в котором последний том, состоящий из критических статей, был самым сложным.
Наталья Владимировна Короленко говорила мне, что, выступая в 1943 году на вечере памяти Короленко, Чуковский расплакался. В своих воспоминаниях о Короленко он напечатал, что именно Короленко толкнул его на занятия Некрасовым. В 1912 году Короленко написал два заявления в Литературный фонд, чтобы Чуковскому дали долгосрочную ссуду для отдыха. Я думал, что он захочет поддержать мою работу над «Летописью» Короленко, но он ответил, что свои «незначительные сбережения» уже распределил, за переиздания получает мало, но если бы я обратился раньше, он бы охотно помог. Все это была ложь, так как, приходя в Дом творчества, он хвастался своими миллионами и тем, что не знает, как их потратить. Скупость его была патологической. Однажды, зайдя к нему, когда у него сидели иностранцы, я видел, как он в углу комнаты, за дверью шкафа, дрожащими руками разливал коньяк в рюмки, не желая, очевидно, поставить бутылку на стол.
Он построил на свои средства детскую библиотеку в Переделкине и без конца об этом сам говорил и писал. Между тем 5000 рублей, истраченные им на библиотеку, для его бюджета значили столько же, сколько для меня 5 рублей.
Жил он строго по режиму, рано вставая и рано ложась. Он говорил мне, что это спасло его от репрессий в сталинские времена. «Я ложился спать в 9 вечера, а они собирались и трепались», - говорил он о других писателях. Но, конечно, не одно это, а прежде всего сервилизм. Я много читал его подхалимских, подобострастных «откликов» на официальные политические акции80.
Вспомнилось еще следующее. Как-то, приехав из Пензы, я сказал ему откровенно:
- Вас, пока читаешь, интересно, а прочтешь - ничего в голове не остается; все основано на эффектах.
Он очень рассердился; в качестве возражения стал читать мне письмо Тарле к нему с восторженной оценкой «Рассказов о Некрасове»81. Затем отобрал у меня свою книгу, на которой уже сделал надпись на весь форзац, сказав: «Раз вы не любите эффектов, вот вам». И дал другой экземпляр с лаконичной надписью: «Александру Храбровицкому от Корнея Чуковского».
В другой раз он стал читать мне свою рецензию на рукопись Евгения Ланна о Диккенсе82; рецензия была грубо поносная, я сказал, что меня она не убеждает. Мы вышли с ним вместе и разошлись. Через минуту слышу крик на всю улицу: «Храбровицкий!» Оказывается, Чуковский счел нужным догнать меня и предупредить, чтобы я никому не рассказывал то, что он читал.
В Переделкине мы гуляли в то время, когда он писал воспоминания о Куприне. Я сказал ему две стихотворные эпиграммы на Куприна, которые он тут же записал в книжечку (опубликовал в воспоминаниях)83, а затем сказал, что в письмах Куприна к Батюшкову есть отзывы о Чуковском. По-видимому, он знал их, потому что остановился и зло спросил:
-Зачем вы хотите испортить мне настроение на ночь?
Из рассказов Чуковского
24.11.1969 г. Чуковский любил рассказывать о знаменитых людях, с которыми встречался. Рассказы эти носили преимущественно насмешливый, даже циничный характер.
Помню его высказывание о Горьком:
-Требовал какого-то поклонения женщине, а сам был человек насквозь сексуальный.
Кстати, вспоминаю, что И.А. Груздев говорил мне, что именно Чуковский познакомил Горького с Марией Игнатьевной Закревской, которой посвящена «Жизнь Клима Самгина», она же баронесса Бенкендорф-Будберг. Она стала женой Горького, а затем - женой Уэллса. Чуковский устраивал и матримониальные дела Леонида Андреева, познакомив его с Анной Ильиничной Денисевич84. О том, как Андреев искал жену, Чуковский вспоминал следующее: было дано газетное объявление, что писателю Андрееву нужна секретарь; на лестнице образовалась очередь женщин, которых по одной впускали в квартиру (помню, что Чуковский называл и адрес - Каменноо-стровский проспект). Андреев беседовал с ними, затем утомленный уходил в соседнюю комнату и жаловался Чуковскому:
-Боже мой, сколько на свете женщин!85
Вспоминается мне также рассказ Чуковского о встречах с Ольгой Сократовной - вдовой Чернышевского. Чуковский думал получить у нее воспоминания о муже, но она с пренебрежением относилась к этому, говоря: «Ваш Николай Гаврилович». Однажды она сказала: «Он мне ножки целовал, так он больше ни на что не был способен», - и добавила, что оба сына Чернышевского86 - не от него.
О Луначарском и Горьком, - Горький, Луначарский и Чуковский ехали в автомашине. Когда Луначарский вышел, Горький сказал Чуковскому: «Какой пошлый человек! И фамилия какая пошлая - луна и чары!»
Заметки разных лет о Чуковском
8.2.1970 г. После выступления Чуковского в переделкинском Доме творчества, где он набросился на меня, мы вышли вместе; его ждала незнакомая женщина, просившая надписать книгу своему другу, лежавшему в больнице. Я удивился, что Чуковский охотно надписывает свои книги незнакомым.
- Я могу надписать любому, кроме Корнелия Зелинского и Эльсберга.
Эльсберг в то время был разоблачен как активный доносчик, а Зелинский отвратительно выступал на собрании, где исключили Пастернака.
С этим внутренне связан другой эпизод. В 1966 году вышел первый том собрания сочинений А.Ф. Кони, где фамилия Чуковского как члена редколлегии стоит рядом с фамилией Л.Н. Смирнова, тогда председателя Верховного суда РСФСР, бывшего в том же 1966 году председателем суда по делу Синявского и Даниэля. Чуковский и его дочь Лидия Корнеевна протестовали против этого суда и приговора. Литературное сотрудничество с председателем неправедного суда, отправившего в лагерь коллег-писателей, компрометировало его и его протест, но поступить так, как Короленко и Чехов, отказавшиеся от звания академиков, ему было не дано...
20.4.1970 г. Ему присылали много книг в подарок; он только просматривал и нередко неразборчиво и легкомысленно хвалил в письмах к авторам. Из-за этого происходили осложнения. Так, он похвалил книгу Миронова о Короленко, изданную в серии «ЖЗЛ»87. Когда в «Новом мире» (1962. № 8) появилась моя резко отрицательная рецензия, Миронов обратился к Чуковскому за поддержкой. Чуковский отмолчался, и Миронов прислал ему письмо с недоумением по поводу непоследовательности. Об этом Чуковский сам говорил мне с некоторым смущением.
В.Ф. Асмус рассказывал мне, что встретил Чуковского в состоянии паники, когда началось «дело Пастернака». Узнав о присуждении Пастернаку Нобелевской премии, Чуковский поспешил поздравить его и был заснят иностранными корреспондентами во время тоста. Асмус успокоил Чуковского: «Неужели вы думаете, что из-за этого перестанут издавать "От двух до пяти"?»
В 1965 году, когда я жил в Доме творчества в Переделкине, Чуковский пришел ко мне советоваться - он получил письмо из Полтавы с просьбой похлопотать о персональной пенсии для племянницы Короленко - М.Н. Лошкаревой. Я сказал, что шансов на успех мало, потомству по боковым линиям персональных пенсий обычно не назначают.
- Тогда я пошлю ей денег, - сказал Чуковский и назвал сумму - 30 рублей.
Я сказал, что маленькая сумма может оскорбить; он спросил, сколько, по моему мнению, надо послать. Я сказал, что не менее 100 рублей. Потом я справлялся у дочери Лошкаревой, выяснилось, что он не послал ничего.
1.7.1971 г. В начале 60-х годов Чуковский говорил мне, что широко переписывается с эмигрантами, и благодарил Хрущева за то, что это теперь не преследуется. Вчера прочитал в «Новом журнале» (Нью-Йорк, 1970. Кн. 100) его переписку с эмигранткой из Киева, филологом Фесенко. В 1964 году Чуковский уже не отвечал ей, а попросил бывшего у него иностранца напи-
сать, что ему самому отвечать «неудобно»; открытку об этом Фесенко получила из Рима.
11.8.1972 г. Прочитал 6-й том сочинений Чуковского - статьи 1906-1968 годов (М., 1969). Мало поучительного, почти ничего не выписываю, но есть совершенно неверное, как поносная статья о журнале «Вестник знания» («Темный просветитель») с предисловием 1968 года, где Битнер назван агентом «правительства Николая II» «для отвлечения молодежи от революционных идей». Чудовищно по лжи и низости. Очень неприятна, бездуховна статья о Гаршине. Читал с досадой и раздражением.
В предисловии к статье «Темный просветитель» (с. 177) сказано, что статья «была испорчена цензурой» и поэтому «две-три цензурные купюры восстановил по сохранившейся рукописи». Странно, поскольку ни в 1911-м, когда статья была напечатана впервые, ни в 1914-м, когда была перепечатана, не было предварительной цензуры, а только судебное преследование напечатанного. Да в статье и незаметно ничего нецензурного. Очевидно, написано для оправдания вставок. Н.А. Трифонов, рецензировавший рукопись тома, говорил мне, что Чуковский широко позволял себе фальсификацию старых статей - правил, сокращал, дописывал.
Кстати, в статье о Пантелееве хвалит Пантелеева за то, что в воспоминаниях о Маршаке он пишет о «слабостях» Маршака, а не «икону» (с. 624). Вот и я делаю то же.
13.11.1972 г. Был у меня 11 ноября Н.Н. Яновский из Новосибирска и рассказал, как в его присутствии любитель литературы Булгаков жаловался А.П. Квятковскому (автору «Поэтического словаря»88), что он послал Чуковскому свои наблюдения и мысли о Чехове, а Чуковский присвоил их и без всякой оговорки включил в свою книгу о Чехове. О подобной же практике Чуковского говорил мне некрасовед М.В. Теплинский.
Однажды Чуковский рассказал мне, что в Ленинской библиотеке в зале для ученых (на хорах) его остановил филолог Голосовкер и сказал: «Корней Чуковский, вы подлец!» Чуковский сказал, что не обратил на это внимания, продолжал заниматься и даже (он добавил «кажется»), уходя, попрощался с Голосовкером. Судя по тому, что он мне рассказывал это дважды, с интервалом в много лет, заявление Голосовкера не прошло так бесследно, как уверял Чуковский.
Да, надо говорить в лицо: «Вы - подлец!» Подлости будет меньше.
16.11.1972 г. Для характеристики недоброкачественности писаний Чуковского показательна его брошюра «Поэт и палач» по поводу «муравьевской оды» Некрасова, но Бухштаб открыл подлинного автора «оды», к которой Некрасов не имел никакого отношения89.
19.3.1976 г. Попало ко мне письмо Надежды Федоровны Петрушевской, жены А.Б. Дермана, к B.C. Горбачевскому от 8 января 1955 года; оно посвящено тому, что Чуковский в речи на съезде писателей в декабре 1954 года, упоминая книгу Дермана о Короленко, не назвал автора, а сказал: «Чья-то, не помню чья» (Литературная газета. 1954. 25 декабря). Возмущаясь этой небрежностью, которую Петрушевская считала умышленной, она писала: «Для очень многих писателей, читателей и прочей публики - Чуковский давно известен как человек фальшивый, лживый, хитрый, скользко-изворотливый и без этики» (письмо хранится в Отделе рукописей ГБЛ).
8.10.1976 г. Вчера в журнале «Октябрь» (1976. № 7) прочел воспоминания о Чуковском писательницы Натальи Ильиной; незадолго до смерти Чуковский сказал ей: «А в сущности, я очень одинок». Это закономерно: такой человек, как он, не мог иметь подлинных друзей.
30.8.1977 г. Прочитал сборник «Воспоминания о Корнее Чуковском» (М.: Советский писатель, 1977. 471 с). Ничто не заставило меня изменить или поправить мои воспоминания, а кое-что и укрепило. Так, Елена Благинина написала: «Он мог быть пристрастным, несправедливым, даже вероломным...» (с. 138). И.А. Бродский упомянул, что Чуковский взял из его публикации без ссылки запись беседы Луначарского с художником Бродским, а потом прислал записку: «Умоляю, простите» (с. 28). Алигер вспомнила, как он обманул ее и редакцию альманаха, передав принятую туда статью в другое место, а потом каялся: «Мне очень больно, что со статьей о Чехове я поступил не по-чеховски» (с. 256).
Есть и другие самообвинения и саморазоблачения в таком роде: «Я ночи не сплю, вспоминая все дурное, что делал людям» (с. 309); «Мой первый импульс плохой, хорошее я делаю пораздумав» (с. 311); «Я всю жизнь мечтал об одном - чтобы мою статью напечатали» (с. 312). Это уничтожает попытки превратить его в праведника. Михаил Слонимский пишет: «Он просто не мог не помочь, иногда даже сердился, но помогал. Какая-то короленковская черта» (с. 80). Вот уж ничего похожего. Для Чуковского помощь другим была расчетливым делом («хорошее я делаю пораздумав»), для Короленко - велением сердца, соединенным с мужеством, самоотвержением, готовностью страдать самому и абсолютной скромностью, равнодушием к славе.
21.6.1979 г. Прочитал «Чуккокалу» (М.: Искусство, 1979. 446 с). Пустое. В текстах записей и позднейших комментариях Чуковского преимущественно реклама его и самореклама.
Перечитывая свои старые записные книжки, увидел записи, сделанные осенью 1945 года после встреч с Чуковским: «Чуковский подходит ко мне практически. И потом в нем очень сильный эгоизм»; «Чуковский - плохой человек. Гадкий» (записная книжка № 37, ноябрь 1945 года).
27.3.1981 г. В «Книжном обозрении» 20 марта 1981 года на с. 16 напечатано письмо Чуковского 1968 года коллекционеру Анатолию Маркову, в котором сказано: «Я не придаю никакой ценности книгам с авторскими надписями. У меня в библиотеке были книги с автографами Мережковского, Гиппиус, Блока, Леонида Андреева, Андрея Белого, Горького, Анны Ахматовой, Зощенко, Тынянова, Бунина и т.д. и т.д. и т.д., и все они разошлись по рукам». В конце письма - попытка оправдать себя: «Я верен завету поэта: не надо заводить архива, не это поднимает ввысь». Но Пастернак писал о своих рукописях о ненужности самолюбования; к тому, что написал Чуковский, это не относится.
Письма к себе Чуковский берег. Почему же такая небрежность к дарственным надписям? Да и «Чуккокала» не вяжется с этим.
Думаю, разгадка в том, что письмо неискреннее. В публикации «Библиотека Чуковского», напечатанной в сборнике «Памятники культуры»90, указаны многие книги с дарственными надписями, а предложение Маркова вернуть книгу Чапыгина с неприятной для Чуковского надписью («Недоброжелательному ко мне человеку с пожеланием, чтоб был внимательнее и доброжелательнее») вызвало раздражение и нигилистическую браваду.
27.7. 1981 г. В историческом сборнике «Память»91 (М.; 1978 - Париж, 1980. Вып. 3) напечатаны на с. 287-325 «Воспоминания Е. Шварца и Л. Пантелеева о К.И. Чуковском»; воспоминания бесцензурные и потому откровенные. В предисловии Р. Михайлова говорится: «Корней Иванович Чуковский - одна из самых таинственных фигур советской литературы <...>. Пожалуй, никто из писателей так не раздвоился на истинный и карнавальный облики, как Чуковский. Будущим его биографам придется много и долго разрушать, прежде чем из-под обломков папье-маше, из-под веселой зеленой крокодильей шкуры покажется трагический и горестный, мятущийся и страдающий человек <...>. Разрушение уже началось. Прежде чем правдивый и добросовестный биограф доберется до архива, внушительную часть этой работы проделают мемуаристы. Они уже делают ее» (с. 287). «Этот гений мимикрии не сумел внутренне приспособиться к новой эпохе...» (с. 288). «Он людей ненавидел, но не боялся» (Шварц Евгений. Белый волк. С. 291).
Л. Пантелеев сообщает о героическом поступке Чуковского. Будучи допрошен в 1937 году по делу Пантелеева и дав подписку о неразглашении, он в тот же день предупредил Пантелеева. «В этот день, на десятом году моего знакомства с Корнеем Ивановичем, я первый раз обнял его и поцеловал» (Пантелеев Л. Две встречи. С. 316).
Вот так, как написалось в начале моих воспоминаний, «в нем перемешано хорошее с плохим...».
Комментарии
76 К. Чуковский прислал Храбровицкому книгу «Одолеем Бармалея!» (Пенза, 1943) со следующей надписью: «Другу этой книжки Александру Вениаминовичу Храбровицкому от благодарного автора. К. Чуковский. Москва». Через два года он подарил свой пересказ книги «Жизнь и удивительные приключения морехода Робинзона Крузо» Д. Дефо (М.; Л., 1945) с надписью: «Глубокоуважаемому Александру Храбровицкому от уважающего его Корнея Чуковского. Москва. 24 ноября 1945».
77 См.: Слепцов В.А. Соч.: В 2 т. / Ред., статьи и коммент. К.И. Чуковского. М.; Л.: Academia, 1932-1933.
78 См.: Чуковский К. Короленко в кругу друзей: Из воспоминаний // Октябрь. 1960. № 9. С. 191-205.
79 См.: Чуковский К.И. Собр. соч.: В 6 т. М.: Худож. лит., 1969. Все тома собрания сочинений вышли в 1969 г.
80 См., например, его высказывания об отмене карточек и денежной реформе: «Этот декрет поразил меня раньше всего новаторской смелостью. Наша планета еще никогда не видела такого дерзкого нарушения тысячелетних традиций, прочно сложившихся во всех государствах. <...> Когда этот декрет оглашался впервые, я находился в библиотеке и видел, как слушали его рядовые читатели - студенты, врачи, профессора, педагоги - слушали празднично, благодарно, с искренним восторгом, и, глядя на них, я еще раз с особенной силой почувствовал единство народа и правительства, народа и партии в нашей великой стране» (Чуковский Корней. Торжество простого человека//Литературная газета. 1947. 17 дек.) - и о газете «Правда»: «Привет могучему юбиляру. Во всем мире я не знаю газеты, которая играла бы в жизни какой-нибудь нации такую колоссальную роль, которую сыграла "Правда" в жизни советских людей. Она воплотила в себе всю их оптимистическую веру в неотвратимость их счастливого будущего, ради которого они живут и работают. Знаменательно, что в русском языке слово "правда" имеет два равновелико-лепных значения: правда - истина и правда - справедливость. Оба эти значения слились воедино в имени нашей всенародной газеты» (Чуковский Корней. К 50-летию газеты «Правда» // Правда. 1962. 5 мая).
81 Е.В. Тарле писал К.И. Чуковскому 9 августа 1951 г.: «Милый Корней Иванович, всякий раз, когда счастье приводит меня в Питер, на мою настоящую квартиру, я перечитываю разных моих "вечных спутников" - напр., Герцена, книгу Чуковского о Некрасове etc. И каждый раз мне кажется, что в этой книге Вы дали то, что долго Вас переживет, что это Ваша - м.б., не осознанная Вами - кульминация (как не сознавал Горький, что его кульминация - это его воспоминания о Льве Толстом, которые переживут все, что он сделал, и останутся навеки). <...> тот, кто не читал Вашей книги, не знает Некрасова и величия Некрасова с чисто эстетической стороны», и т.д. (цит. по: Вопросы истории. 2006. № 1. С. 92-93).
82 Вероятно, речь идет о рукописи книги: Ланн Е. Диккенс. М., 1946.
83 См.: Чуковский К.И. Куприн// Чуковский К.И. Современники: Портреты и этюды. М., 1963. С. 268.
84 А.И. Денисевич - жена Л.Н. Андреева.
85 В воспоминаниях К.И. Чуковского об Андрееве этого эпизода нет. См.: Чуковский К.И. Леонид Андреев // Чуковский К.И. Современники. С. 286-317.
86 Имеются в виду Александр - старший сын Н.Г. Чернышевского и Михаил - младший.
87 См.: Миронов Г.М. Короленко. М., 1962.
88 См.: Квятковский А.П. Поэтический словарь. М., 1966.
89 Приветственное стихотворение Н.А. Некрасова М.Н. Муравьеву было написано и прочтено публично в 1866 г. в надежде спасти от закрытия журнал «Современник», но напечатано оно не было (этому посвящена работа К.И. Чуковского «Поэт и палач» (Пб., 1922)). В 1885 г. в «Русском архиве» было опубликовано стихотворение, которое было отождествлено со стихотворением Некрасова, посвященным Муравьеву. В 1920 г. Чуковский включил это стихотворение в редактируемое им собрание стихотворений Некрасова, хотя М.К. Лемке усомнился в авторстве Некрасова, аргументируя свое мнение серьезными доводами. В новых изданиях Некрасова Чуковский публиковал этот текст в разделе «Стихотворения, приписываемые Некрасову». Б.Я. Бухштаб убедительно доказал в статье 1933 г. (Бухштаб Б.Я. О «муравьевской оде» Некрасова // Каторга и ссылка. 1933. № 12. С. 138-145), что стихи, печатавшиеся в качестве «муравьевской оды» Некрасова, написаны другим человеком, а текст стихотворения Некрасова остается неизвестным.
90 См.: Нечаев В.П. Библиотека К.И. Чуковского // Памятники культуры: новые открытия: ежегодник, 1974. М., 1975. С. 182-196.
91 Исторический сборник «Память» (вып. 1-5) распространялся в СССР в самиздате, впоследствии издавался за рубежом (вып. 1 - в Нью-Йорке (1978), вып. 2-5 в Париже (1979-1982)).