о памяти, на память
Как и все прочие составляющие человеческого существа, да и собственно вообще все составляющие вселенной, наша душа тоже имеет свои жизненные циклы. Она то леденеет, становясь твердой, как камень, то размягчается до состояния розового сиропа, то затравленно забивается в темный угол, а то просится гулять куда-то в самые отдаленные пампасы галактики. Спектр возможного поведения широк, а само поведение - совершенно непредсказуемо. Ну и моя душа, естественно, имеет те же тактико-технические характеристики, что и все прочие души нашего безграничного космоса. И сейчас вот у нее как раз тот самый период размягчения, когда барьеры опущены, защиты сняты, чувствительность повышена, а эмоции необузданно плещутся через борта обычно застегнутого на все пуговицы сердца.
Когда душа пребывает на такой стадии цикла, ей, глупой, только дай чем-нибудь себя растравить - она возьмется за дело с завидным рвением и не успокоится, пока не выплеснет из себя всё. Все чувства, все тепло, всю боль. Она сама, не спросясь разрешения ни у разума, ни у всевидящих, но все же парадоксально подслеповатых защитных систем, открывает сундуки памяти и запускает руки в их цветастое содержимое. Пропускает через пальцы образы, нежно поглаживает гладкие радужные бусины светлых воспоминаний, заталкивает подальше черные иглы воспоминаний печальных, колет свои тонкие пальцы и невольно орошает содержимое сундука слезами. И бусины вперемешку с иглами, усеянные слезинками, переливаются в свете внимания, и в этом свете и радостное, и грустное становится единым, оживает и возвращается вновь.
Вот и сейчас моя бедная, глупая душа открыла свой бездонный сундук. Нет конечно, она не всесильна и не может добраться до тех отсеков, в которых мудрый разум запер воспоминания про прекрасного N., такого реального и живого человека из плоти и крови. Про его нежную кожу и мягкий седой ежик волос, про его тихий голос и синие глаза, про его тонкий юмор и изощренный ум, про его безупречный вкус и бесконечную нежность, про его жестокость и его холодность, про его белоснежные рубашки и богемные шарфы, про его бесконечно влюбленный в меня взгляд и его обожание, про его раздражение и его упреки. Про его восторженное "Я готов идти пешком через лед до самого Мальмо, лишь бы увидеть тебя" и про его раздраженное "У тебя для всего слишком много слов". Про его искреннее "Я тебя люблю, я твой, твой" и про его циничное "Мне очень жаль" и "Не интеллектуализируй".
Теперь, после всего что случилось, его место в моем сердце занимает только цинковый, запаянный во избежание еще больших страданий, контейнер, а все эти выспренные слова выше, которыми я его, моего странного возлюбленного, обозначила - есть суть пустые означающие, не вызывающие никаких чувственных образов и потому не причиняющие больше боли. Мой прекрасный N., мой идеальный мужчина родом из юношеских снов, моя невероятная, чудесная грёза, мой белый кролик, за которым я погналась прошлым декабрем, мой фатальный мужчина, мой лучший учитель, в каких бы смыслах не бралось это слово, моя воплощенная трансгрессия всех возможных норм, - он заперт в этом цинковом гробу. И даже моя душа, моя наивная, мягкая и теплая душа, вооружившись всем своим желанием посыпать солью мои раны и сыграть экстатический ноктюрн на разошедшихся швах сердечных повреждений, не может до него добраться.
Но она не сдается и пересыпает мою жизнь случайно отобранными образами, выуженными из пресловутого бездонного сундука. Образы эти на первый взгляд совершенно неопасны, в них только я, никого кроме меня и бесконечного мира вокруг, но это только кажущаяся безобидность. Накапливаясь, они вырывают, выбивают из меня всё тот же экстатический, безумный чувственный ноктюрн и вселенной мало, чтобы вместить мою боль, мою радость, мое страдание, мое счастье, меня. Даже мой плейер, а я всегда знала что он с душой моею гадкой заодно, выбирает из моего скудного плейлиста те самые песни, и с каждой новой мелодией, один за одним, на свет божий вырываются джинны и демоны прошлого. Они показывают мне цветное кино про некоторое царство и некоторое государство, где я была так счастлива, так влюблена и любима, и внимательно следят за моей реакцией.
И я реагирую конечно. И реакция моя, помимо всего прочего заключается в том, что меня захлестывает словами. Дело в том, что эти образы, эти яркие, трехмерные фильмы, обогащенные всеми доступными в этом прекраснейшем из миров спецэффектами, давно просятся на бумагу. Точнее, поскольку в великие писатели всех времен и народов я только мечу пока, просятся они к вам на экран. Ну или прямиком к вам в мозг, к вам в сердце, если мне каким-то образом удастся проложить туда путь. Вся эта история, я совершенно уверена, была дана мне только затем, чтобы быть записанной. Она была слишком нереальной, чтобы быть жизнью, и слишком реальной, чтобы забыться, задохнуться в цинковом гробу моего всегда-и-все вытесняющего сознания. Она должна жить в словах, я верю. Умерев уже, она должна жить.
В наш последний, самый последний разговор, мы оба, прекрасный N. и я, плакали навзрыд, не пытаясь уже друг друга утешить, но бесконечно друг с другом соглашаясь, что нет на свете более удивительной истории, чем наша. Проклятые рабы логоса, рожденные текстами и рождающие только текст, мы изначально выдумали друг друга, опутали паутиной слов, заморочили песнями сирен, соединив человеческое, слишком человеческое с текстом, превратив друг друга и наш мир на двоих в слова. В тот же самый последний наш разговор прекрасный N. рассказывал мне, как много он пишет после моего ухода, как из-под пальцев его сама вытекает книга, и как он дает ей течь, свободно и бесконтрольно. Книга с моим лицом. Книга с моим именем. Книга на первый взгляд о чем угодно, но при этом - книга обо мне. И теперь я понимаю его, мой разум спит, а через мои руки льется текст. Льется история, которая беспрекословно желает быть написанной, льется история, которая страстно хочет одеться в слова, приобрести цвет, фактуру и форму и покинуть меня, освободить меня. И я наконец даю ей уйти.
Знаете, если бы я умела рисовать, я бы непременно была художником-импрессионистом. Рисовала бы солнечные картины в желто-оранжевых тонах, накладывала бы широкие яркие мазки, которые издали виделись бы вам полуденным солнцем, и небом с белыми барашками облаков, и бликами света в морской воде, и дивными заморскими цветами, но при малейшем приближении - расплывались бы в невнятные цветовые пятна, рассыпались на мазки и линии. В моих картинах не было бы сюжета - только бесконечные кусочки счастья, счастья жить в этом мире под солнцем, счастья быть с этим солнцем одним. Но вместе с ними также и бесконечные кусочки черноты и боли - беспросветной черноты предрассветного часа, когда солнце давно утонуло за горизонтом и кажется, что оно не вернется уже никогда. А между этими полюсами - рассветы и закаты, точки преломления между мирами, трещины в реальности, умирающей и рождающейся заново.
Но я не художник. Я, кажется, просто графоман. Графоман-импрессионист, чуждый сюжетам, завязкам, развязкам и притянутым за уши концовкам. Но не чуждый капелькам солнца в холодной воде. Капелькам счастья, которое по самой сути своей есть концентрированное "здесь и сейчас" и не имеет никакого отношения к категории времени, на которой завязан всякий уважающий себя сюжет сюжет. А счастье мое - там, где остались кусочки моего сердца. И дорогу к ним укажут сущие мелочи - такие значимые песни из плейлиста, такой жалкий вид моей несчастной сломанной руки, такие неслучайные случайно оброненные слова, такие важные случайно увиденные картины. Душа цепляется за подобные спусковые крючки и вот ты уже где-то там..
Летишь на всех парах через весеннее шведское поле. В ушах играет "Той день" и ты орешь в голос его дурацкие строчки, ведь вокруг на несколько километров - совершенно никого. Я в нееебііі, не в болоті, як в той день - выводишь ты, ноги быстро-быстро, что есть силы, крутят педали, легкие наполняются йодистой морской свежестью и голос срывается. И счастье, концентрированное, совершенно физическое счастье захлестывает, заполняет все вокруг, тонет в море, запутывается в ветках деревьев и отражается в лужах на каменистой сельской дороге. За спиной у тебя восхитительный курортный Мёлле, спящий пока в майском межсезонье, за спиной у тебя и скалы, и чайки, и катание на одинокой качели с видом на мыс с маяком, и двадцатикилометровая проселочная дорога, и чистое поле, и бесконечные пространства. А впереди у тебя - вся жизнь. Сияющая радостью, прекрасная жизнь. Жизнь в небе, не в болоте. Только вот на пучеглазых мордах волосатых шведских коров, мирно пасущихся за забором фермы по левую твою руку, написано недвусмысленное неодобрение. Наверное им, мудрым, священным животным, кто-то уже доложил, что этот глупый велосипедный кентавр, сейчас проезжающий мимо них и орущий во всю глотку песни чужой страны с таким же желто-синим флагом, завтра упадет с этого самого велосипеда, сломает руку и всю свою кривенькую душевную организацию. И что ничто и никогда у него не будет уже, як в той день. Будет как-то по-другому, но не так.
Песня в плейере меняется и переносит тебя с собой. Теперь ты в гостиной маленького улиточного домика где-то посреди нигде. Одетая в тот самый розовый купальник, завязанный на тебе его руками, ты танцуешь под электро свинг, дурацкую музыку, которую внезапно так полюбил прекрасный N. Ты поставила на диван старое мутное зеркало (кажется оно жило еще у дедушки Бу) и смотришь, как в отражении двигается красивое загорелое тело - только тело, потому что голова в "рамочку" не влезает. Не видя своих глаз, ты не веришь глазам своим. Не веришь, что это старое, очень доброе зеркало отражает именно тебя. Тебя счастливую, тебя любимую. Обожаемую, сверхценную девочку. Не веришь, но продолжаешь танцевать. What's that? Swing!
А за окном солнце, а за окном нагретая солнцем терраса. И скоро придет самый любимый на свете человек. Обожаемый, сверхценный мой. И солнце как-то само собой потухнет. А свет выключим мы сами. Бу нальет красного вина и включит Нину Симоне. Я сделаю всего один глоток и прижмусь к нему всем телом, пытаясь преодолеть все барьеры, уничтожить, взорвать дистанцию между нами. Влюбленными подростками, торопя друг друга, мы взлетим наверх, провалимся друг в друга, и очнемся только тогда, когда внизу затихнет глубокий, томный голос, когда отзвучит последняя песня. И только старое зеркало, видевшее нас, наверное знает, знает наверняка, но увы никак не может нам сказать, что мы двое, влюбленные, безумные двое, занимались сейчас любовью в самый последний раз.
Мне кажется, я могу продолжать этот душевный стриптиз бесконечно. И, возможно, с вашего дальнейшего позволения позднее я таки продолжу. Образы стоят в очереди у меня в голове, толкаясь и переругиваясь между собой, им всем так хочется наружу. Им всем так нужно быть высказанными, им всем так нужно быть услышанными. Но на сегодня я, кажется, исчерпалась. Я пишу уже третий час, мой мозг совершенно не принимает в этом действе участия, моя голова отключена и сдана в утиль за ненадобностью, а пальцы прямым светящимся канатиком соединены с космосом. А в космосе сегодня показывают, как видите, Голливудские мелодрамы. Но мы не балованные, транслируем, что дают.
И вот знаете что, друзья? Я наконец-то опять кристально, безгранично счастлива. Я не знаю, кто в этой истории курица, кто яйцо и кто из этих двоих был раньше: я счастлива, потому что ко мне вернулись слова или слова наконец вернулись, потому что я счастлива, но факт остается фактом - девочка Аня, декоративный организм двадцати двух лет от роду, пребывающий в постоянном поиске смысла жизни и приключений на свою выдающуюся задницу, в данный конкретный момент (а момент этот застал ее на широком подоконнике одной большой квартиры, с теплым клетчатым пледом (гг) под задницей, ноутбуком на коленях и большим колючим цветком где-то у ног) абсолютно счастлива. Ну и дура, скажете вы, и будете абсолютно правы :)