турецкие записки, часть 3
Когда в голове розовый туман с незначительными прожилками тревожности, писать сложно, практически невозможно. Складывание слов в тексты подразумевает под собой означивание, использование оппозиций, присваивание вещам имен и описаний, - в общем, требует всех тех ужасающе нелепых телодвижений, которых мне совсем не хочется. А хочется плавать эдакой безмятежною амебою, неспешно шевеля ложноножками, в своем сиреневом тумане, заниматься любовью, а не войной, пребывать и наслаждаться - в общем, разлагаться самым беззастенчивым образом. Но, слава разуму, кроме внутреннего одноклеточного, из субличностной фауны на посту еще остался внутренний контролер, который, звучно щелкая в воздухе словом "надо", гонит меня в светлое будущее. Только благодаря ему, знайте, был рожден на свет тот ужасающий пример косноязычия, что находится под катом.
Сорок восемь часов
Моя память - стремительно истончающаяся ткань. Тугая и гладкая вначале, крепко сотканная и жестко сшитая, под действием времени она превращается сначала в решето, а потом и вовсе в обрывки цветных ниток, жалкие остатки былой славы. Никакой канвы, никакого плетения, время рвется, пространство рассыпается, только смутные образы полощет ветер воспоминания, обрывая нить за нитью и унося в небытие. Сорок восемь часов в Стамбуле, сорок восемь часов в киселе остановленного времени и перевернутого с ног на голову пространства, развеялись уже по ветру, рассыпались даже не нитями уже, а мягкой шелковой пылью, пьянящим порошком чистого наслаждения. Наслаждения, которое невозможно ухватить за хвост, отмотать, повторить, описать, выплеснуть или запомнить.
Когда-то давно, кажется, я уже писала это - меняется всё и ничего не меняется: N. по-прежнему, как никто, умеет остановить мое время, расплавить секунды, сжечь минуты, испепелить часы. Оставить меня, нет, нас, в пьянящем вакууме бесконечно прекрасного здесь-и-сейчас. В вакууме, где не происходит ничего и происходят чудеса. В вакууме, где мы, взявшись за руки, прыгнули в бездонную кроличью нору. В вакууме, где мы летим, а, быть может, стоим на месте, - что суть есть одно и то же.
Слова не могут, просто не способны, передать химерный мир этих волшебных сорока восьми часов. Мир целостности и неразделимости, укрепленных страхом друг друга снова потерять. "Мы - одно целое, одна кожа, одно тело", - шептала я где-то в конце двадцать четвертого часа. "У меня не осталось никаких визуальных воспоминаний о тебе из этих дней, - писал позже прекрасный N., - кажется, мы все четыре дня не отходили друг от друга больше чем на несколько метров". Да что там, мы, кажется, даже не размыкали рук. Еще где-то в аэропорту мы срослись в удивительного, странного андрогина и где-то наверное до сих пор им и являемся, хоть между нами и три тысячи километров и несколько границ.
Этот андрогин, единый в желаниях, единый во вкусах, единый в мыслях, медленно передвигался улицам Стамбула, глазея на прохожих, забредая в антикварные лавки и книжные магазины, скользя взглядами по витринам, непрерывно общаясь сам с собой и не пропуская ни одного интересного бара на своем пути. Как же чудесно, как же органично у нас всё получалось! Мы кормили друг друга сладостями с рук прямо на улице, покупали у уличных торговцев сезамовые бублики и никак не могли поделить камеру, чтобы вдоволь нафотографировать друг друга. Мы катались на фуникулере, бродили до полного изнеможения по узким улочкам, пили литрами черный сладкий кофе и поглощали тонны мяса. Мы любовно поддразнивали друг друга ("Ты знаешь, мы воплощенное клише для этих мест - взрослый, холеный иностранец и йуное, нежное создание из стран третьего мира рядом с ним", - хихикала я. "У тебя имя подкачало, - издевался он, - для полноты картины ты должна быть как минимум Наташей"), мы много разговаривали, мы словами открывали такие раны, куда следовало бы запускать целую санитарно-хирургическую службу, и на удивление эти раны немедленно заживали.
Мы пили абсентовые коктейли в полутемных барах, слонялись наугад темными кривыми переулками, забредали в странные пустые заведения, мешали пиво с ракией, а ракию в свою очередь с чем ни попадя, курили какой-то очень подозрительный кальян, а потом взрывали друг друга, все больше и больше срастаясь в одно. В каждом баре за нами следовала наша музыка, мелодии переплетались с настроениями, слова песен еще больше подрывали реальность, от реальности, честно говоря, вообще ничего не оставалось. За рекордно короткое время мы построили наш мир, мир на обломках друг друга, и он был еще более прекрасен, еще более тонок, чем мир разрушенный.
А потом была расплата - ночь, полная странных, горьких разговоров, прерывистого сна, липкого ужаса, недоверия, надежды, боли, любви. "Ты не вернешься оттуда" - "Я вернусь к тебе", - повторенные тысячу, тысячу раз. Было утро, очередное утро полного хаоса. Были долгие сорок пять минут в такси. Сорок пять минут молчания. Держась за руки и (не) смотря друг другу в глаза. Было самое мучительное, самое невыносимое прощание в моей жизни. Грустные васильковые глаза. Грустные, грустные, грустные и такие мои васильковые глаза. "Я правда вернусь" на прощание, чек-ин, паспортный контроль, терминал и самолет. Потом Одесса. А потом - совсем другая история.
Но я ведь и правда вернусь. Уже скоро.