ЭЙДЕЛЬМАН Натан Яковлевич (часть 1)
Писатель
Натан Эйдельман родился 18 апреля 1930 года в семье Якова Наумовича и Марии Натановны Эйдельман.
Яков Наумович был родом из Житомира. Его мама знала пять языков, происходила из хасидского рода, а отец держал магазин. Когда Яков учился в гимназии, в ней был учитель истории, который позволял себе отпускать на уроках антисемитские шутки. Однажды Яков не выдержал, и ударил его. Его исключили с волчьим билетом, искала полиция, и он уехал к родственникам в Царство Польское. Какое-то время Яков Эйдельман провел в Варшаве, потом переехал в Киев, где он и встретил Марию, свою будущую супругу - в театральном кружке, который вели ученики Вахтангова из театра "Габима". В 1920-е годы Яков занялся журналистикой, и переехал в Москву, где работал театральным и литературным рецензентом. В Москве у Якова и Марии родился сын, которого они назвали Натан.
Яков Эйдельман храбро воевал в Первую мировую войну, и потом - в Отечественную, в 1944-м совершил отказался от ордена Богдана Хмельницкого, потому что тот уничтожил слишком много евреев, чтобы через триста лет награду его имени носил у себя на груди еврей-офицер. Своим примером отец, судя по дневнику Натана, оказал колоссальное влияние на знаменитого сына.
В 1950 году Яков Эйдельман был репрессирован, и находился в лагере. Он был обвинен в еврейском национализме, но на самом деле он просто посмеялся над пьесой Софронова, где корова нашла и разоблачила шпиона. Выйдя в фойе, он сказал кому-то из приятелей: "Это не Чехов". Что ему и предъявил следователь на допросе. А Яков ответил: "Ну, ведь действительно не Чехов!"... В заключении Яков Эйдельман пробыл до 1954 года.
Тем временем, в 1952 году Натан Эйдельман окончил исторический факультет МГУ, но с репрессированным отцом в разгар сталинского мракобесия нечего было и думать о научной карьере, которой он хотел заниматься. Он написал две диссертации. Одну - по экономике России начала ХХ века в сравнении с современной экономикой. Но выводы, к которым он пришел, сделали эту диссертацию совершенно непроходимой. И вторую диссертацию позже - по XIX веку.
После университета он три года работал в школе рабочей молодежи в Ликино-Дулеве, где помимо истории преподавал еще немецкий язык, астрономию и географию. А потом его перевели в Москву, в школу на Молчановке. Там он работал и был очень доволен жизнью, пока не узнал, что из выпускников их курса составилось тайное общество во главе с Борисом Краснопевцевым. Это общество состояло из поверивших в долговременность курса ХХ съезда партии, но в осознании постигшей страну трагедии и путей выхода из нее пошедших намного дальше его решений. То, что говорили и писали участники кружка, не выходило в целом за пределы марксисткой критики сталинизма, и сейчас кажется вполне умеренным, но в то время представлялось настолько опасным, что они были арестованы и осуждены, получив достаточно внушительные сроки.
За то, что Натан не сотрудничал со следствием, его исключили из комсомола, уволили из школы, и он поехал работать в музей в Истру. По его рассказам, после того, как он обыграл весь коллектив музея в шахматы, начальство из уважения предоставило ему свободный режим. Там он и начал писать. Начал заниматься Герценом...
Одним из главных направлений научной деятельности Эйдельмана была история движения декабристов. Наиболее известная книга Эйдельмана «Лунин» вышла в серии «Жизнь замечательных людей». Декабристам были посвящены также книги Эйдельмана «Апостол Сергей. Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле» и «Первый декабрист» о В. Ф. Раевском. Эйдельмана интересовали проблемы взаимодействия истории и литературы в России, поиски прототипов героев литературных произведений: «Пушкин и декабристы», «Обреченный отряд».
Работам Эйдельмана свойственно особое внимание к нравственной тематике. Его герои - А. Герцен, С. Муравьев-Апостол, С. Лунин - посвятили себя борьбе за свободу России, многие их мысли были актуальны в условиях советской действительности, что Эйдельман прекрасно умел подчеркивать. Эта черта дарования Эйдельмана сыграла определенную роль в том, что его работы были невероятно популярны. Этому способствовали особая увлекательная манера письма Эйдельмана, вводившая читателя в атмосферу научного поиска, хороший литературный язык. Кроме того, Эйдельман обращался ко многим загадочным эпизодам российской истории.
Эйдельман участвовал в подготовке издания памятников русской вольной печати. Опубликовал большое количество статей в научных изданиях и популярных газетах и журналах. В конце 1989 года он работал в Институте истории Советского Союза АН СССР. Написал также книги: «Герцен против самодержавия. Секретная политическая история России 18-19 вв. и Вольная печать», «Герценовский “Колокол”», «Прекрасен наш союз», «Александр Радищев. Рассказ о жизни-подвиге русского революционного мыслителя», «Революция сверху в России», «Из потаенной истории 18-19 вв.».
Друг Эйдельмана - Семен Резник о нем рассказывал:
«Человек обостренной совестливости, он как бы всегда чувствовал себя виноватым. В том, что кому-то не дозвонился, не вовремя ответил на письмо, что вынужден о чем-то просить... И в том, что в любом обществе неизбежно оказывался в центре внимания. Что его выступления собирали многотысячные аудитории, на них ломились. Ему словно было неловко, что столько людей оставили свои дела и пришли послушать его.
Он выходил к аудитории в видавшем виды пиджаке. На нем никогда не было галстука, могучая шея распирала распахнутый ворот рубашки. Поначалу он как-то терялся и говорил неуверенно, с большими паузами, словно не зная, с чего начать. Мне никогда не удавалось засечь таинственный момент перелома, когда покашливающая и перешептывающаяся аудитория вдруг замирала и начинала с жадностью ловить каждое слово. Как ему это удавалось, понять нелегко. В нем не было ни грана того артистизма, каким покорял слушателей, например, Ираклий Андроников.
Эйдельман стоял на эстраде почти не двигаясь, только изредка переступая с ноги на ногу. Никогда не жестикулировал. Руки не помогали, а скорее мешали ему, и он старался убрать их за спину. Густой баритон был, пожалуй, единственным артистическим инструментом, каким наделила Натана природа, но и им он пользовался нерасчетливо, никогда не прибегая к ораторским эффектам. И все же его выступления превращались в блестящие спектакли. Перед зрителями разворачивалась игра живой ищущей мысли. Если вместе с Андрониковым на эстраду выходило прошлое, в которое он уводил восхищенных слушателей и зрителей, то Натан Эйдельман прошлое приводил в наше сегодня. С Луниным и Герценом, Николаем Первым и Пушкиным он говорил о сегодняшних болях и заботах. Совершалось чудо связывания распавшихся времен. Слушатели сознавали: то, что говорит этот плотный невысокий человек о событиях и людях столетней давности, прямо касается их. А когда зал взрывался аплодисментами, они неизменно смущали оратора, и в глазах его снова появлялась обычная виноватая усмешка.
Когда он дарил свои книги, ему словно было неловко за то, что он так много пишет, и его почему-то печатают. Впрочем, он испытывал еще большее чувство вины за то, что писал мало, потому что планы его всегда были грандиозны и при всей своей титанической работоспособности он за ними не поспевал.
Путешествия во времени невозможны без путешествий в пространстве. Десятки лет Натан мотался по стране, рылся в центральных и местных архивах, вгрызаясь в такие пласты материала, до которых обычно не докапывались другие исследователи. Он начал с Герцена, потом ушел в Пушкинскую эпоху, потом занялся императором Павлом, Екатериной и дальше шел вглубь веков, стремясь добраться до исторических корней процессов, которые происходили в сегодняшней России.
Несмотря на обширные просторы родины чудесной, Натан задыхался в ее границах. Для завершения многих планов ему необходимо было работать в зарубежных библиотеках и архивах. Но его не выпускали из страны, несмотря на многочисленные приглашения. В молодости он проходил по одному политическому делу. Ему повезло: не посадили. Но его имя попало в какой-то гебистский список, и он был пленником в собственной стране, хотя для ее истории и культуры, для ее самопознания сделал во много раз больше, чем все самозваные (и, разумеется, «выездные») патриоты, вместе взятые».
До перестройки Эйдельман был совершенно невыездным. Его бывший ученик из Ликино-Дулева каким-то чудом организовал ему две поездки: в ГДР, а потом вместе с женой в Венгрию. Затем он уже побывал и в Америке, и в Италии, и в Германии...
Эйдельман с особым вниманием относился к среде, в которой жили герои его книг, к родственным, семейным связям. В его круг интересов входили проблемы национальных отношений. Так, проблемам русско-кавказских культурных связей, роли, сыгранной Кавказом и кавказскими народами в жизни и творчестве А. Грибоедова, А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Одоевского, посвящена книга «Быть может, за хребтом Кавказа».
В августе 1986 года Эйдельмана потрясет открытие, что один из уважаемых и любимых им писателей Виктор Астафьев опубликует рассказ «Ловля пескарей в Грузии», где он позволит себе критиковал грузин, а потом пройдется и по монголам - «с их раскосыми мордами»... Грузины возмутились. Ответное письмо подписали известные деятели культуры Ираклий Абашидзе, Чабуа Амирэджиби и Отар Чиладзе.
Написал Астафьеву, коллеге по литературному цеху, и Натан Эйдельман: «Это та самая ложка дегтя, которую не уравновесят целые бочки русско-грузинского застольного меда».
Астафьев ему ответил: «Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа... Возрождаясь, можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», тонко названном «литературным языком». Подтекст вечен, как мир - «инородцы» не могут достаточно хорошо владеть русским языком, потому что русским может владеть только истинно русский. Астафьев язвительно продолжает: «В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко сказать, собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, кино тоже «приберем к рукам» и, о ужас, сами прокомментируем дневники Достоевского».
Астафьев так же обвинил Эйдельмана в написании «черного» письма, «переполненного не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия». Во втором письме Астафьеву Эйдельман писал: «В диких снах не мог вообразить в одном из властителей дум столь примитивного животного шовинизма, столь элементарного невежества».
Последняя книга Эйдельмана называется: «Революция сверху» в России», вышедшая в 1989 году, в серии «Взгляд на злободневные проблемы». В ней он написал:
«В случае (не дай бог!) неудачи, в случае еще 15-20 лет застоя, если дела не будут благоприятствовать «свободному развитию просвещения», страна, думаем, обречена на участь таких «неперестроившихся» держав, как Османская Турция, Австро-Венгрия; обречена на необратимые изменения, после которых, пройдя через тягчайшие полосы кризисов, огромные жертвы, ей все равно придется заводить систему обратной связи - рынок и демократию».
И - самая последняя строчка книги:
«Верим в удачу: ничего другого не остается…»
Владимир Фридкин о Натане Эйдельмане…
От автора | Натан Эйдельман был моим школьным другом. Мы сидели на соседних партах в 110-й школе, которую Натан сравнивал с пушкинским Лицеем, а наши школьные встречи в последнюю субботу ноября - с лицейским днем 19 октября. Он умер накануне нашего лицейского дня 29 ноября 1989 года. После него осталось более двадцати книг и несколько кинолент. Его вклад в культуру России необыкновенно актуален в наши дни и, я уверен, - будет еще долго востребован.
Тоник
Старшее поколение хорошо помнит этого замечательного историка, писателя и пушкиниста. Но вот что удивительно. Недавно мне довелось быть на уроке литературы в старшем классе одной из московских школ. Известно, что сейчас школьная молодежь читает мало. Так вот около трети учеников этого класса знали и читали Эйдельмана.
Говоря о “завистливой дали веков”, Пушкин имел в виду забвение имен, в том числе литературных. В нынешнем году исполняется двадцать лет со дня смерти Эйдельмана. Но еще далеко до “завистливого века”, и Эйдельмана продолжают печатать (недавно вышло собрание его сочинений), а главное - читать. Почему? Наверное, потому, что, когда пал железный занавес и рассеялась коммунистическая утопия, стало возможно заниматься русской историей всерьез, а не по принципу “чего изволите?”, сравнивать, как там и как у нас, и думать, куда идет Россия. В своей предпоследней книге “Оттуда” Эйдельман писал: “История. У нас так, у них эдак... У нас вот это лучше, а то хуже, или вслед за Салтыковым-Щедриным: “Хорошо там, а у нас... Положим, у нас хоть и не так хорошо... но, представьте себе, все-таки выходит, что у нас лучше. Лучше, потому что больней. Это совсем особенная логика, но все-таки логика, и именно - логика любви...”. Вот по этой логике и читают Эйдельмана и, думаю, читать будут долго.
Натан Эйдельман (в школе и дома его звали Тоником), живший на Арбате, в Спасопесковском, был соседом Ираклия Андроникова, но они едва были знакомы. Возможно, причиной была разница в возрасте. Когда мы с Тоником учились в школе, Ираклий Луарсабович был уже маститым филологом, писателем и известным всему миру рассказчиком, в то время не сходившим с телеэкрана.
Все, кто позже слышал Эйдельмана, знают, что и он был необыкновенным рассказчиком. На его лекции по русской истории сбегалась вся Москва. К примеру, сегодня он выступает в Пушкинском музее, завтра в институте у Капицы, послезавтра в ЦДЛ... В зале стояла мертвая тишина, ловили каждое его слово, каждый жест. Тоник рассказывал о событиях русской истории, которые долго оставались тайной для нашего общества: о записках Палена и убийстве Павла Первого, о неизвестных корреспондентах Герцена, о найденных им документах лицеиста Миллера, служившего в Третьем отделении, о последней дуэли Пушкина и даже об убийстве польских офицеров в Катыни... При этом темпераментного Эйдельмана, как и Андроникова, нужно было не только слышать, но и видеть. Есть театр одного актера. Это был театр одного писателя-историка. Жаль только, что наше телевидение мало снимало его. Книги Эйдельмана переиздаются, но никакие книги не заменят его голоса, его лица, его голубых глаз, гневно темневших, когда он наступал на невидимого оппонента, оттягивая нижнюю губу и наклоняя свой могучий высокий лоб, или вдохновенно зажигавшихся и светлевших.
Конечно, выступления Андроникова отличались большим артистизмом. Но в глухие семидесятые годы читатель и слушатель находил у Эйдельмана то, чего не было (и, видимо, не могло быть) у Андроникова: ответы на нравственные вопросы сегодняшнего дня. Хотя Тоник рассказывал о делах давно минувших дней, о каком-нибудь XIX или даже XVIII веке, он часто повторял, что от Пушкина до Пастернака - всего-то несколько рукопожатий. Он говорил о связи времен (которая у нас, кстати, никогда не распадалась). Это был не только захватывающий, почти детективный, историко-литературный поиск, но прежде всего глоток свежего воздуха в затхлой атмосфере казенной исторической науки.
Это большая тема и во многом еще не раскрытая. Но здесь я о другом.
О застолье...
В застолье, среди друзей, Тоник был еще более увлекательным рассказчиком. Были ли это наши дни рождения, дружеские пирушки или традиционные школьные встречи, стоило ему начать рассказывать, все разговоры за столом смолкали. Подвыпивший тамада (им всегда бывал наш одноклассник, известный ныне физик Смилга) иногда пытался его прервать, но его быстро усаживали на место.
За столом Эйдельман мог говорить о разном: об истории, о театре, о литературе, о скандале, случившемся в Союзе писателей, об обеде у Товстоногова или чае у Цявловской, о криминальных событиях. Но все объединяла одна общая тема: что было в России на самом деле вчера и что ее ждет завтра. Лишь изредка он отклонялся от этой темы, отдавая дань нашему мужскому застолью. Вот только один пример.
В школе по физике в Луге, куда Тоника привез Смилга как бы “на десерт”, вечерние часы были отданы капустникам, кино и т.д. Один из вечеров занял Эйдельман с лекцией о Пушкине. Другой вечер был отдан какому-то ленинградскому сексологу. Тогда этот предмет осторожно входил в моду. Тоник зачитал в нашем застолье выдержки из этой лекции.
- Товарищи, - обращался сексолог к аудитории, - восемь женщин из десяти уходят от нас неудовлетворенными. А почему? Все дело в том...
Тут его прервал Смилга:
- Это от вас они уходят неудовлетворенными.
- Все дело в том, - продолжал нисколько не смутившийся сексолог, - что надо вести широкий поиск по телу женщины. Например, один мой пациент нашел три эрогенные зоны у своей жены, а ведь их на самом деле двадцать две. Другая пациентка, доцент МГУ, жаловалась мне, что испытывает стеснение, когда во время интимных отношений с мужем становится в позы, изображенные здесь на плакатах.
И сексолог протянул руку к доске, сплошь увешанной материалами по “научной” сексологии.
- Я успокоил ее, сказав, что она поступает в точном соответствии с предписаниями нашей науки.
Перед тем как сделать перерыв в лекции, докладчик сострил:
- Не расходитесь. Впереди у нас еще целый половой акт.
Или вот еще один эпизод. Как-то на обеде у Товстоногова хозяин рассказал Тонику, как он представлялся вместе с другими молодыми режиссерами их мэтру, пожилому Немировичу-Данченко. Молодые режиссеры выстроились в шеренгу, и Немирович, знакомясь, подавал каждому по очереди руку. Они называли свое имя, а Владимир Иванович свое. В рассказе Тоника это выглядело так:
- Иванов. Немирович-Данченко.
- Петров. Немирович-Данченко.
- Сидоров. Немирович-Данченко.
- Товстоногов... Не может быть!
“Не может быть” Тоник произнес спокойно, как очередное “Немирович-Данченко”. Дело в том, что культурный Немирович хорошо знал, что фамилия должна звучать либо Товстоног (если она украинская), либо Толстоногов (если она русская).
Шуток было много. Но здесь я о серьезном. Не уверен, что записал все рассказы Тоника за нашим столом. Многие из них были предтечами еще не написанного, эпизодами из будущих книг. А некоторые не вошли никуда и так и остались на пожелтевших страницах моих старых записных книжек.
1. Неизвестные записки Грибоедова
Как-то собрались мы в Питере у Володи Рецептера, известного актера БДТ, поэта и писателя. Помню, Тоник рассказывал об архиве живущих в Париже потомков Жоржа Дантеса (архив ныне известен), а потом вдруг переключился на Грибоедова и рассказал фантастическую историю его архива.
Какие-то два литератора, работая в ленинградском архиве (было это в 1980-1982 годах) обнаружили старый документ, в котором говорилось, что сотрудник дипломатической миссии в Тегеране после убийства Грибоедова немедленно выехал в Петербург, имея на руках (наряду с другими документами) грибоедовский архив, в том числе его дневник. По дороге он заболел черной оспой, умер, и его везли в оцинкованном строго охраняемом гробу. Из этого документа следовало, что в том же гробу прибыл в Петербург и архив Грибоедова. В Петербурге гроб тут же захоронили...
Литераторы, нашедшие документ, разыскали могилу этого человека и обратились то ли в Большой дом, то ли еще куда за разрешением раскопать могилу и открыть гроб.
Волынка тянулась долго, но в конце концов разрешение дали. Но тут эпидемстанция наложила категорический запрет. Литераторам объяснили, что бациллы черной оспы живут очень долго (кажется, около трехсот лет). Тогда в эпидемстанцию поступило предложение сделать прививки обоим писателям и двум солдатам, которых выделили им в помощь. Писатели явились было на прививку, но в последний момент испугались укола и сбежали домой. Наутро к ним явились оба солдата и, почесывая после прививки зад, доложили, что прибыли в их распоряжение...
К этому времени струсившие писатели сообразили, что архив Грибоедова за полтораста лет мог и истлеть и вообще прибыть в Петербург не в гробу, а вместе с гробом и могилу необязательно раскапывать. А документы Грибоедова, возможно, просто разбросаны по архивам. Так закончилась эта история, а дневник Грибоедова не найден до сих пор.
С ходу Тоник перешел на излюбленную тему о гробе Александра Первого, умершего в Таганроге при таинственных обстоятельствах. В народе пошел тогда упорный слух, что царь не умер, а удалился в Сибирь и жил там под именем старца Федора Кузьмича. Эйдельман считал правдоподобным, что царь всю жизнь испытывал угрызения совести за молчаливое соучастие в убийстве своего отца. Может быть, поэтому не принимал никаких мер, когда ему доносили о заговоре декабристов. Возможно, царь жил в Сибири инкогнито, замаливая грехи, а его гроб был пуст или же в него положили тело другого человека. Эйдельман неоднократно обращался с просьбой об эксгумации останков царя Александра, но ему неизменно отказывали.
Тут в разговор вмешался я:
- Есть проверенные свидетельства того, что княгиня Зинаида Волконская, любовница царя, просидела всю ночь у его гроба в Коломенском...
- И ты полагаешь, что ей разрешили открыть крышку гроба?
- Такова русская традиция...
Уже не помню, чем тогда закончился разговор.
Продолжение следует...