"Красное и черное" Стендаль
В одной из своих статей (посвященной, кстати, простёбу рвущихся понаехать в Москву растиньяков) Дмитрий Быков высказал мысль о том, что Франция после Реставрации больше всего напоминает Россию. Для меня, конечно, заманчиво было бы продолжить его мысль и вывести из нее закономерную (и шаблонную до треска на зубах) вступительную фразу: "Именно поэтому бессмертный роман Стендаля сейчас, как никогда, актуален". Но поскольку я с Д. Быковым категорически не согласна (по-моему, почти любая произвольно взятая страна и эпоха похожа на Францию эпохи Реставрации больше, чем Россия нулевых), то от изящного начала рецензии с опорой на цитату из популярного колумниста и писателя я столь же категорически отказываюсь. Однако статья Быкова в контексте обсуждения "Красного и черного" все-таки очень даже к месту. Дело в том, что его тезисы о тщетности, неэстетичности (и явно подразумеваемой неэтичности) покорения каких бы то ни было столиц и урывания прав на то, "на что право бывает лишь врожденное", звучат, несмотря на всю свою постмодернистскую игривость и щеголеватость стиля, все той же нетерпимостью к "мерзости века" - карьеризму, отчаянной борьбе за место под солнцем молодых да ранних, но не получивших этого самого места по праву рождения, что и у львиной доли французской пишущей братии эпохи Стендаля. Вообще, окинув взглядом литературный ландшафт Европы после Ватерлоо (причем имея в виду не только потрясенную ужасами Революции, мегаломанией Наполеона и реваншизмом Реставрации Францию, но и относительно спокойно проведшую эти годы Англию), несложно обнаружить, что выскочки, parvenus, arrivistes, social climbers, Hochstapler обоих полов являются одним из основных объектов тогдашнего литературного внимания, вызывая, правда, практически единодушное писательское осуждение. Даже крупнейшие писатели (Теккерей, Бальзак) отказывают своим амбициозным героям во всех человеческих чувствах, непосредственно не касающихся их социальных целей, даже у них эти герои (как правило, с детства несчастные и изломанные) не находят никакого сочувствия. Посягнувший на святыню касты карается писателями эпохи не менее строго, чем обывателями Безансона. Стендаль - единственный из всех! - предлагает читателю не только принципиальный, но и жалостливый взгляд на человека одаренного, честолюбивого и чувствительного, не имеющего для выживания никаких честных средств и вынужденного "по-волчьи выть" - приспосабливаться, менять личины, наступать ежеминутно на горло собственной песне, ненавидя себя за это, теряя целостность собственной личности. Блестящие успехи в семинарии, чудеса воли, проявленные в шлифовке собственного нрава - и циничная оценка экзаменаторов, опустивших Жюльена на 198 место, "дабы смирить гордыню, горящую в его взгляде"; вынужденное участие его - убежденного республиканца - в радикальном роялистском заговоре - вынужденное работодателем, прекрасно осведомленным о его убеждениях, но легко пренебрегающим такой малостью; невозможность сбросить маску даже перед любимой женщиной, которая либо отпрянет брезгливо, оскорбленная в своих сословных предрассудках, как мадам де Реналь, либо и не заметит смены лиц, поскольку раз и навсегда загнала для себя характер любимого в прокрустово ложе созданного воображением образа средневекового предка, как Матильда де ля Моль - вот судьба героя, наделенного, на свое несчастье, еще и повышенной чувствительностью во всем, что касается ущемления его чести. Действительно, впору воскликнуть: "Господи, сделай меня посредственностью!"... Стендалю его Жюльен Сорель и еще двести тысяч молодых людей, амбициям и чаяниям которых не дала развиться Реставрация, - понятны и близки. Мне - тоже. Хотя охранительное беспокойство Дмитрия Быкова по поводу миллионов, желающих штурмом взять Москву, мне понятно, в данном споре я встаю на сторону силы и таланта, и всегда восстаю наследственных прав. Мою лояльность Жюльен Сорель завоевал вполне честно, не лицемеря...