"Третий звонок" Михаил Козаков
Осенний полет ястреба
он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо
"Осенний полет ястреба" Бродский
Нет женщины, которая хоть чуточку, хоть совсем ненадолго, не была влюблена в Михаила Козакова. Я дважды, сначала Зурита в "Человеке-амфибии", потом Грег в "Безымянной звезде". Трижды - не актерская ипостась, так режиссерская в "Покровских воротах": "Что вы говорите, это снял тот красавчик, который всегда играет злодеев?"
"Безымянной Звезды" и "Покровских ворот" было бы довольно, чтобы войти в историю русского кинематографа, и искусства вообще. Но были ведь еще театральные роли и режиссерские работы в театре, которых широкая публика не знает, хотя бы в силу удаленности от столиц и эфемерности театрального спектакля. А как он читал стихи. И свои писал, и сценарии, и пьесы, и прозу.
"Третий звонок" это Козаков прозаик, мемуарист и автобиограф. Абсолютно не комплиментарный к себе, не желающий казаться лучше, чем есть. Порой создается впечатление, что он намеренно на себя наговаривает, стремясь выглядеть хуже. Мы не готовы к такого рода предельной откровенности исповедального толка, надо бы приукрасить, добавить лака и позолоты, зачем о себе так? Но вот он такой. Козаков, которому ничего никому не нужно уже доказывать, он все доказал своими работами.
Книга начинается в период жизни, который Михаил Михайлович позже оценивал как свою трагическую ошибку - решение о переезде в Израиль из ощетинившейся враз ежиными иглами России девяносто первого. Ему пятьдесят семь, актерский век недолог, да и не нужны первоначальному дикому капитализму роли, в которых мог бы блистать. Примерно то же с режиссурой. В личной жизни не то, чтобы хорошо. После крушения предыдущего брака, женитьба на женщине четвертью века моложе себя, рождение сына, для которого элементарно не можешь достать детского питания.
Все вместе, все в клубок, и вот Израиль. Он, еврей на четверть, не то, чтобы никогда не ощущал никогда себя от колен Израилевых, но вовсе бесконечно от этого далек, да к тому же чудовищная врожденная неспособность к языкам. Первая роль Тригорина в "Чайке" , сыгранная на иврите - если и не ад, то уж чистилище. Чувствуешь себя дрессированным медведем, на потеху публике катающимся на роликах. Тон желчный, злобный, язвительный, обиженный.
И ты, читатель думаешь: Полно, вы ли это? Мой блистательный герой, хозяин жизни, лощеный денди, неприступный аристократ. Да у людей, подобных вам, на всякий непредвиденный случай должно быть заготовлено по десять тысяч страховок, а во всяком месте, где потенциально можно упасть, подушки безопасности. Ан нет. Он актер, а роли, по которым у нас создается впечатление, не идентичны личности. Нет-нет, все и здесь, в конце концов, наладится. Он умничка и талантище, а маленькие Мишка и Зоя, рожденная уже в Израиле - те. ради кого стоит жить и работать.
Воспоминания о встречах с людьми знаменитыми и не очень. О знакомстве с поэтами, оказавшими серьезное влияние: Давидом Самойловым, Булатом Окуджавой, Иосифом Бродским. Бродского Козаков обожает, и это не то, чтобы взаимно. На всем протяжении знакомства поэт бывал с ним скорее груб и нелицеприятен. Ну вот как-то так, не все, кого мы любим, платят нам тем же. Но и об этом он рассказывает спокойно, не пытаясь смягчить или приукрасить колкостей И.А. в свой адрес. Интересно, о Высоцком отдельной главы в книге нет, при том, что были они хорошо знакомы и общались, и тот привез ему из Америки переданную Бродским книжку с дарственной надписью.
Прозаические опусы и драматургия, пьеса "Черкасский и другие" о семейном клане знаменитого актера, готовящем премьеру "Короля Лира" замечательно хороша. И совершенно восхитительный цикл заметок о шекспировских пьесах. Что это: эссеистика, литературоведческие, театроведческие, киноведческие статьи, критика? Затрудняюсь определить жанр, но это чудесно. Такой блеск эрудиции, такая глубина и, что важнее всего, инсайдерский взгляд: "смотри, это твой шанс узнать, как выглядит изнутри то. на что ты так долго глядел снаружи, запоминай же подробности..."
Он был великим актером, великим режиссером и хорошо писал. Он был эпохой.