Было б скучно, наверно, на свете без девчат (о "Неаполитанском квартете" Елены Ферранте)
Секрет феррантомании (повального увлечения тетралогией Ферранте, охватившим одновременно практически весь западный мир и нас, грешных, в ним вместе) - в безотчётной узнаваемости обыкновенья женской жизненной пряжи, которая в начале пути везде, по сути, одинакова - на целине далёкой, в бараке и в палатке, в любой сталинке, на любом буранном полустанке. Для влюблённых в Италию в "Неаполитанском квартете" до обидного мало собственно Неаполя, город вступает в свои права лишь в самом конце, поглощая одну из героинь, окончательно выплёвывая другую, скуповато делясь своими легендами, чуть приоткрываясь своим древним, грязным, больным, тысячелетия переварившим лоном, а до того ходи по Неаполю с картой и путеводителем в поисках "Гениальной подруги", не ходи - бесполезно, ничем толком не проникнешься, даже и добредя до декораций первых книг - Рионе Луццатти, улочек зоны Джантурко, ограниченной с трёх сторон железнодорожными путями, ангарами, заборами, а с четвертой, внутренней, с центральными частями города соприкасающейся - помещениями тюрьмы Поджореале, до знаменитого тоннеля, на фоне которого Елену сфотографировали для обложки её первой книги, до автострады Неаполь-Салерно, которую подружки так и не смогли преодолеть, когда в первый раз сбежали "на море". Здесь ничего не поймёшь, если не вернёшься мыслями в собственное детство, где бы оно ни проходило, к собственным не санкционированным родителями бродилкам по крышам, чердакам и подвалам, к сложности собственной дворовой жизни, к тем первым дружбам, любовям, неприязням, которые остаются на нас отпечатанными, как оспинки после младенческих прививок на коже, к приоритетам - тогдашним - этих детских связей.
Расстановкой этих приоритетов Ферранте сумела скандализировать ко всему, уже, кажется, привычную аудиторию. На первый план по концентрации страсти у неё вышли отношения - нежные, токсичные, добрые, ядовитые, бескорыстные, меркантильные, поддерживающие, в бездну сталкивающие, подвижнические, предательские, равнодушные, самоё жизнь в залог берущие - двух заклятых подруг, отодвинув далеко назад влечение, секс, брак и материнство, и совсем маргинализовав кровные узы. Итальянцу, рожденному со словом famiglia в качестве первой и главной святыни, не может не хотеться при этом кричать, и топать ногами, и опровергать (и протесты против антисемейственности книг Ферранте в Неаполе были, вполне организованные - в духе ею же описанных эпизодов нападений крышуемых каморристами фашистов из квартала на членов заводских профсоюзов и студентов-коммунистов), но нам, советским, с ключом на шее, детям, сложно не признать, что и для нас в какие-то моменты нашей жизни не существовало ни замотанных в очередях матерей, ни ворчливых бабушек, ни сестрёнок с братишками - все меркли, бледнели и гасли на фоне секретиков, сплетен, шушуканья с лепшей подружкой, все досадно мешались, путались под взявшими совместный разбег в какое-то особенное, далекое от нищей (не бытом, так духом) обыденности будущее девичьими ногами. Ферранте в женской дружбе (и только, если ты со дна, из гущи, "из народа" - в ней) видит ресурс становления - не взросления и формирования в соответствии со средой, а именно становления, выхода на другой уровень, превращения себя во что-то, чем ты по всей логики своего провенанса быть не должен. Поскольку до введения всеобщего и обязательного хотя бы десятилетнего образования таланта, усердия, добросовестности одного человека как правило просто не хватало для того, чтобы преодолеть вязкую инерцию среды, вырваться из щупалец семьи, рода, квартала - чтобы прожить одну полноценную, реализованную жизнь, буквально требовалось жить вдвоём, втроём, вчетвером, жертвовать одними ради других (да и по сей день, в нашей стране очень раннего всеобуча, наши мамы нет-нет, да и вспомнят про семьи, где нацеленно обучали в вузах одного из нескольких детей, а остальные должны были вносить в этот проект свою лепту, трудясь безвидно, пусто, для себя - безрадостно). У Ферранте жертва не буквальна, её даже и можно было бы избежать, но патриархальная логика навязанного женщине с юных лет самоумаления, самоотречения, послушания, укрощения своих амбиций так сильна, так всё ещё неумолима, что ломает даже Лилу - самую сильную, самую яркую, самую потенциально успешную - ломает психически, раз уж не может заставить ее сдаться, притупить остроту её ума, загасить блеск её дара оживлять всё, на что упадет её взгляд.
Та же логика благоприятствует Лену, "вечно второй", умеющей не только блистать, но и накидывать на свой блеск вуали там, где он опасен. Судьба ведет Лену - ей везет и с преподавателями, среди которых всегда оказывается кто-нибудь, желающий взять её под крыло и способный направить, и с поздним пробуждением женской прелести, делающим её юную малопривлекательной для интересных ей мужчин, бросающим её к учебникам как к единственному спасению от одиночества, и с эпохой самого начала демократизации студенческого состава, когда для нее, девочки с бедного Юга, с потными подмышками и нечищенными зубами, оказалась доступной Скуола Нормале Супериоре в Пизе (попробуй поступи туда сейчас без дополнительных занятий, будь ты хоть семи пядей), а более всего - с умением не тонуть в ненужной нежности к бесполезной и бестолковой семье, к бесполезному, грязному, хаотичному и опасному родному городу. Путь наверх из болота возможен только обрубив корни, болтающиеся в топях, толком ни за что не цепляясь. И Лену - рубит, и лезет, и достигает, благодаря выработанной в промискуите и бедности дисциплине труда и умению довольствоваться мизерно малым, достигает того, чего не достигают равные ей академически буржуазные детки. Потому что, как скажет позже с горечью её свекровь, привилегированная с рождения Адель, учёба не из бескорыстного стремления к знаниям, а понукаемая вполне конкретным стимулом вырваться и пробиться - эффективнее и успешнее, этого нельзя не признать. По этой же причине выскочки - ненадежны в любом деле, требующем преданности - идее ли или человеку, неважно. Их лояльность - всегда двойная, всегда имеющая в виду, наряду с высоким служением, собственную выгоду желающего кем-то стать из ничего. Впрочем, и Адель окажется в романе дискредитированной, ничем не лучше мафиозных братьев Солара из неаполитанского квартала, и Лила, оставшаяся дома, преданная, несмотря на истерические всплески, своей семье, друзьям детства, родным улицам - не получит никакой за это награды, но, сама себе противная, захочет просто раствориться, рассыпаться в пыль среди знакомых камней. Все они вольно или невольно оказываются виноватыми в том, что время социальной мобильности, позволившей Елене Греко стать кем-то из ничего - прошло в Италии так быстро, каждый из них внес свой совочек с раствором, чтобы зацементировать двинувшиеся было в стороны в шестидесятые тектонические плиты итальянского общества. Это, наверное, инстинкт - у Везувия живут. Как говорил живший у другого вулкана принц, "всё меняется исключительно затем, чтобы всё оставалось, как есть".
Расстановкой этих приоритетов Ферранте сумела скандализировать ко всему, уже, кажется, привычную аудиторию. На первый план по концентрации страсти у неё вышли отношения - нежные, токсичные, добрые, ядовитые, бескорыстные, меркантильные, поддерживающие, в бездну сталкивающие, подвижнические, предательские, равнодушные, самоё жизнь в залог берущие - двух заклятых подруг, отодвинув далеко назад влечение, секс, брак и материнство, и совсем маргинализовав кровные узы. Итальянцу, рожденному со словом famiglia в качестве первой и главной святыни, не может не хотеться при этом кричать, и топать ногами, и опровергать (и протесты против антисемейственности книг Ферранте в Неаполе были, вполне организованные - в духе ею же описанных эпизодов нападений крышуемых каморристами фашистов из квартала на членов заводских профсоюзов и студентов-коммунистов), но нам, советским, с ключом на шее, детям, сложно не признать, что и для нас в какие-то моменты нашей жизни не существовало ни замотанных в очередях матерей, ни ворчливых бабушек, ни сестрёнок с братишками - все меркли, бледнели и гасли на фоне секретиков, сплетен, шушуканья с лепшей подружкой, все досадно мешались, путались под взявшими совместный разбег в какое-то особенное, далекое от нищей (не бытом, так духом) обыденности будущее девичьими ногами. Ферранте в женской дружбе (и только, если ты со дна, из гущи, "из народа" - в ней) видит ресурс становления - не взросления и формирования в соответствии со средой, а именно становления, выхода на другой уровень, превращения себя во что-то, чем ты по всей логики своего провенанса быть не должен. Поскольку до введения всеобщего и обязательного хотя бы десятилетнего образования таланта, усердия, добросовестности одного человека как правило просто не хватало для того, чтобы преодолеть вязкую инерцию среды, вырваться из щупалец семьи, рода, квартала - чтобы прожить одну полноценную, реализованную жизнь, буквально требовалось жить вдвоём, втроём, вчетвером, жертвовать одними ради других (да и по сей день, в нашей стране очень раннего всеобуча, наши мамы нет-нет, да и вспомнят про семьи, где нацеленно обучали в вузах одного из нескольких детей, а остальные должны были вносить в этот проект свою лепту, трудясь безвидно, пусто, для себя - безрадостно). У Ферранте жертва не буквальна, её даже и можно было бы избежать, но патриархальная логика навязанного женщине с юных лет самоумаления, самоотречения, послушания, укрощения своих амбиций так сильна, так всё ещё неумолима, что ломает даже Лилу - самую сильную, самую яркую, самую потенциально успешную - ломает психически, раз уж не может заставить ее сдаться, притупить остроту её ума, загасить блеск её дара оживлять всё, на что упадет её взгляд.
Та же логика благоприятствует Лену, "вечно второй", умеющей не только блистать, но и накидывать на свой блеск вуали там, где он опасен. Судьба ведет Лену - ей везет и с преподавателями, среди которых всегда оказывается кто-нибудь, желающий взять её под крыло и способный направить, и с поздним пробуждением женской прелести, делающим её юную малопривлекательной для интересных ей мужчин, бросающим её к учебникам как к единственному спасению от одиночества, и с эпохой самого начала демократизации студенческого состава, когда для нее, девочки с бедного Юга, с потными подмышками и нечищенными зубами, оказалась доступной Скуола Нормале Супериоре в Пизе (попробуй поступи туда сейчас без дополнительных занятий, будь ты хоть семи пядей), а более всего - с умением не тонуть в ненужной нежности к бесполезной и бестолковой семье, к бесполезному, грязному, хаотичному и опасному родному городу. Путь наверх из болота возможен только обрубив корни, болтающиеся в топях, толком ни за что не цепляясь. И Лену - рубит, и лезет, и достигает, благодаря выработанной в промискуите и бедности дисциплине труда и умению довольствоваться мизерно малым, достигает того, чего не достигают равные ей академически буржуазные детки. Потому что, как скажет позже с горечью её свекровь, привилегированная с рождения Адель, учёба не из бескорыстного стремления к знаниям, а понукаемая вполне конкретным стимулом вырваться и пробиться - эффективнее и успешнее, этого нельзя не признать. По этой же причине выскочки - ненадежны в любом деле, требующем преданности - идее ли или человеку, неважно. Их лояльность - всегда двойная, всегда имеющая в виду, наряду с высоким служением, собственную выгоду желающего кем-то стать из ничего. Впрочем, и Адель окажется в романе дискредитированной, ничем не лучше мафиозных братьев Солара из неаполитанского квартала, и Лила, оставшаяся дома, преданная, несмотря на истерические всплески, своей семье, друзьям детства, родным улицам - не получит никакой за это награды, но, сама себе противная, захочет просто раствориться, рассыпаться в пыль среди знакомых камней. Все они вольно или невольно оказываются виноватыми в том, что время социальной мобильности, позволившей Елене Греко стать кем-то из ничего - прошло в Италии так быстро, каждый из них внес свой совочек с раствором, чтобы зацементировать двинувшиеся было в стороны в шестидесятые тектонические плиты итальянского общества. Это, наверное, инстинкт - у Везувия живут. Как говорил живший у другого вулкана принц, "всё меняется исключительно затем, чтобы всё оставалось, как есть".