(no subject)
Тропа за деревней, ведущая к лесу, теперь разделена надвое и вся разворочена шинами, а когда-то она была цельной, ровной, покрытой горячей, песчаного цвета пылью. На этой тропе у меня однажды случилось первое и пока последнее в моей жизни видение.
Не могу сказать, сколько мне было лет, но, очевидно, немного. И не могу припомнить, что за ссора произошла в тот день на пути к лесу. Помню только эту дорогу, светло-золотую пыль и идущих впереди маму, папу и двоюродную сестру за ручку с троюродным братцем. Я иду сзади, прилично поотстав, ору, рыдаю, нарочно плетусь нога за ногу, утопая в слезах и тёплом пыльном облаке, а они идут себе где-то там, уже далеко, в почти-недосягаемости и - не оборачиваются. Как будто ничего не слышат. Как будто я не ору у них за спиной на всю Ивановскую, а только жаворонок звенит в небе и чибисы посвистывают в суховатой траве.
А вдруг они так и уйдут, а я не успею их догнать?
- Ыыы! Мне плохо, сейчас упаду! - кричу я, хватаясь за какие-то колючие стебли и интуитивно понимая, что это очень крепкий, почти беспроигрышный манипулятивный ход. Но они, представьте, не ведутся, по-прежнему не оборачиваются и продолжают идти вперёд.
И мне ничего не остаётся, как действительно упасть. Не на дорогу, конечно, дорога там, под пылью жёсткая, как асфальт, можно так трёпнуться, что не обрадуешься. В луговую траву рядом с дорогой. Навзничь, но аккуратно, чтобы не сильно ушибиться затылком.
И, уже упав, я понимаю, что мне действительно не хватает воздуха, а сердце вот-вот выскочит из груди и покатится по лугу, как колобок. А в ушах - звон, а в глазах - знойные оранжевые круги. И панама куда-то улетела, в траве нипочём не найти.
И вот в этот-то момент, на конвульсивном вдохе, посреди слёзной мути и оранжевых кругов мне явилась женщина. Красивая, как станция метро «Новослободская». А может, даже ещё красивее - у меня просто не было возможности её как следует разглядеть.
Это было как вспышка - то ли перед глазами, то ли где-то внутри головы. Остро помню только сияющее, будто стеклянное, просвеченное насквозь, но не обнажающее тело платье каких-то дивных, ярчайших, торжествующих оттенков. И пряди волос разного цвета - рыжие, серебристо-каштановые и ещё какие-то, абсолютно волшебные. Длилось это две-три секунды, а потом развеялось без следа, но врезалось в память так прочно, как только возможно.
Сон ли это был, или внезапная галлюцинация на нервной почве, или какая-то на редкость отчётливая фантазия, показавшаяся реальностью на пике раздражённых нервов - не могу сказать, и истоки этого видения мне тоже по сей день не очень понятны. В нём явно не было ни религиозного, ни мистического подтекста. Бабушкиных черноликих икон в углу я боялась, в католических храмах отродясь не бывала, кино про Хозяйку Медной Горы не любила. Скорее всего, меня в тот день посетил витраж из какого-то кафе, где мы пару-тройку раз бывали с папой. Зачем, почему - кто теперь скажет, детская психика - вещь загадочная.
Помню, что после того, как видение развеялось, перед глазами у меня была какая-то лазурно-золотая мгла, сквозь которую я, спустя некоторое время, разглядела склонившееся надо мной сердитое и испуганное мамино лицо. Помню, что они с папой потом меня немножко ругали, говоря, что я сама довела себя до припадка, но я видела, что они чувствуют себя виноватыми, наконец-то меня жалеют, и, стало быть, можно успокаиваться и праздновать победу… Если бы мне в тот момент было хоть капельку до того!
Потом я чуть ли не целый год пыталась её нарисовать. В альбомах, в тетрадках, даже на асфальте. Безуспешность этих попыток в конце концов заставила меня смириться, и я не то чтобы её забыла, но задвинула в тайный уголок памяти, где хранилось много всего волнующего и захватывающего, о чём нельзя было рассказать не только родителям, но и сверстникам. И я, конечно, и предположить не могла, что однажды мне придётся её оттуда извлечь. Или она сама оттуда выберется - кто их разберёт, эти видения,
Но об этом, пожалуй, в другой раз.
Не могу сказать, сколько мне было лет, но, очевидно, немного. И не могу припомнить, что за ссора произошла в тот день на пути к лесу. Помню только эту дорогу, светло-золотую пыль и идущих впереди маму, папу и двоюродную сестру за ручку с троюродным братцем. Я иду сзади, прилично поотстав, ору, рыдаю, нарочно плетусь нога за ногу, утопая в слезах и тёплом пыльном облаке, а они идут себе где-то там, уже далеко, в почти-недосягаемости и - не оборачиваются. Как будто ничего не слышат. Как будто я не ору у них за спиной на всю Ивановскую, а только жаворонок звенит в небе и чибисы посвистывают в суховатой траве.
А вдруг они так и уйдут, а я не успею их догнать?
- Ыыы! Мне плохо, сейчас упаду! - кричу я, хватаясь за какие-то колючие стебли и интуитивно понимая, что это очень крепкий, почти беспроигрышный манипулятивный ход. Но они, представьте, не ведутся, по-прежнему не оборачиваются и продолжают идти вперёд.
И мне ничего не остаётся, как действительно упасть. Не на дорогу, конечно, дорога там, под пылью жёсткая, как асфальт, можно так трёпнуться, что не обрадуешься. В луговую траву рядом с дорогой. Навзничь, но аккуратно, чтобы не сильно ушибиться затылком.
И, уже упав, я понимаю, что мне действительно не хватает воздуха, а сердце вот-вот выскочит из груди и покатится по лугу, как колобок. А в ушах - звон, а в глазах - знойные оранжевые круги. И панама куда-то улетела, в траве нипочём не найти.
И вот в этот-то момент, на конвульсивном вдохе, посреди слёзной мути и оранжевых кругов мне явилась женщина. Красивая, как станция метро «Новослободская». А может, даже ещё красивее - у меня просто не было возможности её как следует разглядеть.
Это было как вспышка - то ли перед глазами, то ли где-то внутри головы. Остро помню только сияющее, будто стеклянное, просвеченное насквозь, но не обнажающее тело платье каких-то дивных, ярчайших, торжествующих оттенков. И пряди волос разного цвета - рыжие, серебристо-каштановые и ещё какие-то, абсолютно волшебные. Длилось это две-три секунды, а потом развеялось без следа, но врезалось в память так прочно, как только возможно.
Сон ли это был, или внезапная галлюцинация на нервной почве, или какая-то на редкость отчётливая фантазия, показавшаяся реальностью на пике раздражённых нервов - не могу сказать, и истоки этого видения мне тоже по сей день не очень понятны. В нём явно не было ни религиозного, ни мистического подтекста. Бабушкиных черноликих икон в углу я боялась, в католических храмах отродясь не бывала, кино про Хозяйку Медной Горы не любила. Скорее всего, меня в тот день посетил витраж из какого-то кафе, где мы пару-тройку раз бывали с папой. Зачем, почему - кто теперь скажет, детская психика - вещь загадочная.
Помню, что после того, как видение развеялось, перед глазами у меня была какая-то лазурно-золотая мгла, сквозь которую я, спустя некоторое время, разглядела склонившееся надо мной сердитое и испуганное мамино лицо. Помню, что они с папой потом меня немножко ругали, говоря, что я сама довела себя до припадка, но я видела, что они чувствуют себя виноватыми, наконец-то меня жалеют, и, стало быть, можно успокаиваться и праздновать победу… Если бы мне в тот момент было хоть капельку до того!
Потом я чуть ли не целый год пыталась её нарисовать. В альбомах, в тетрадках, даже на асфальте. Безуспешность этих попыток в конце концов заставила меня смириться, и я не то чтобы её забыла, но задвинула в тайный уголок памяти, где хранилось много всего волнующего и захватывающего, о чём нельзя было рассказать не только родителям, но и сверстникам. И я, конечно, и предположить не могла, что однажды мне придётся её оттуда извлечь. Или она сама оттуда выберется - кто их разберёт, эти видения,
Но об этом, пожалуй, в другой раз.