(no subject)
Снилось, что я разговариваю с кем-то по телефону в вагоне метро, и вдруг рядом со мной оказывается контролёр и говорит: нельзя нарушать тишину, пройдёмте. Я начинаю извиниться, но он, не слушая, делает кому-то знаки, и я вижу, как сквозь толпу протискивается другой контролёр, а за ним третий... Пройдёмте, говорят они мне, пройдёмте, гражданочка. И я сперва пытаюсь возражать, а потом вижу, что у всех троих глаза совершенно змеиные - громадные, густо-медовые и с чёрной палочкой вместо зрачка. И как-то эта деталь меня убеждает, что лучше не спорить, и я покоряюсь судьбе и иду вслед за ними сквозь толпу. А вагон какой-то до невозможности длинный, и это очень страшно - идти за ними и не знать, куда и зачем тебя ведут. Но тут, наконец, двери распахиваются, контролёры высаживают меня на перрон, а сами вспрыгивают обратно, и поезд уезжает.
А я остаюсь одна на открытой платформе. Туманной, безлюдной и абсолютно чужой. На шее у меня, как у девочки Жени, висит связка баранок, а кругом - неслыханной красоты тишина, и почему-то очень понятно, что следующий поезд будет не скоро, лет этак через двести. А впереди - туман, белые крыши и синие горы, и на указателе - надписи на вдрызг незнакомом языке, и стрелки указывают во всех направлениях, и чёрт его знает, что ты найдёшь, а что потеряешь, выбрав одно из них. Но хорошо, что на шее висит связка баранок. На первое время хватит, а там посмотрим.
***
Любая колокольня восемнадцатого века сразу превращает небо в гобелен, и облака вокруг неё сами собой завиваются в барочные кудряшки. Беспредельность никуда не исчезает, но становится и до головокружения страшной, и до умиления уютной. Под таким небом хорошо было Державину писать оды и матушке-Фелице, и любимому пуделю, и Господу Богу.
А над высоткой на Котельнической - ртуть и свинец, и сама она вся в туманных строительных пеленах, как замок-призрак. Через дорогу, щебеча, перелетает стайка японцев, и вороны кричат им вслед что-то матерное с холма.
***
А я купила себе на холодильник магнитик с Иваном Грозным. Тут, пожалуй, десять раз подумаешь, прежде чем лишний раз лезть в такой холодильник.
А я остаюсь одна на открытой платформе. Туманной, безлюдной и абсолютно чужой. На шее у меня, как у девочки Жени, висит связка баранок, а кругом - неслыханной красоты тишина, и почему-то очень понятно, что следующий поезд будет не скоро, лет этак через двести. А впереди - туман, белые крыши и синие горы, и на указателе - надписи на вдрызг незнакомом языке, и стрелки указывают во всех направлениях, и чёрт его знает, что ты найдёшь, а что потеряешь, выбрав одно из них. Но хорошо, что на шее висит связка баранок. На первое время хватит, а там посмотрим.
***
Любая колокольня восемнадцатого века сразу превращает небо в гобелен, и облака вокруг неё сами собой завиваются в барочные кудряшки. Беспредельность никуда не исчезает, но становится и до головокружения страшной, и до умиления уютной. Под таким небом хорошо было Державину писать оды и матушке-Фелице, и любимому пуделю, и Господу Богу.
А над высоткой на Котельнической - ртуть и свинец, и сама она вся в туманных строительных пеленах, как замок-призрак. Через дорогу, щебеча, перелетает стайка японцев, и вороны кричат им вслед что-то матерное с холма.
***
А я купила себе на холодильник магнитик с Иваном Грозным. Тут, пожалуй, десять раз подумаешь, прежде чем лишний раз лезть в такой холодильник.